ШОКОЛАДНО-МАЛИНОВОЕ СУФЛЕ 6 страница

Я как раз только вернулся с работы. Важное обстоятельство: целый день лило как из ведра, я жутко устал. Волосы у меня еще не высохли после душа, рубашка липла к мокрой спине. Амелия смотрела телевизор в нашей спальне, а я ел мороженое прямо из пачки, когда Пайпер с Шарлоттой вошли в дом.

– Черт! – воскликнул я. – Поймали на горячем! – И только тогда понял, что Шарлотта плачет.

Не устаю удивляться, как самый обычный день в мгновение ока превращается в сущий ад. Вот мать протягивает игрушку своему ребенку на заднем сиденье – и вот в их машину уже врезается грузовик. Вот студент безмятежно сидит на крыльце, потягивая пивко, – и вот мы уже подъезжаем, чтобы арестовать его за изнасилование одногруппницы. Жена открывает дверь и видит на пороге полицейского, который сообщает, что ее муж погиб… По долгу службы мне часто доводилось присутствовать при этом переходе, когда знакомый мир вдруг становился вместилищем невероятного ужаса. Но я еще никогда не оказывался на том конце.

В горло мне как будто набили ваты.

– Всё серьезно?

Пайпер отвела взгляд.

– Еще не знаем.

– А этот остеопато…

– Остеопсатироз.

– Как его лечат?

Шарлотта отстранилась от меня. Лицо у нее опухло от слез, глаза покраснели.

– Никак, – сказала она.

В ту ночь, когда Пайпер уже ушла, а Шарлотта наконец забылась беспокойным сном, я зашел в Интернет и ввел «остеопсатироз» в «Гугл». Существовало четыре типа болезни, плюс еще три найденных недавно, но только два проявлялись на внутриутробной стадии. При втором типе ребенок умирал или до рождения, или непосредственно после. При третьем дети выживали, но из-за трещин в ребрах с трудом могли дышать. Костные аномалии становились всё хуже и хуже. Во многих случаях эти дети не умели ходить.

На экране замелькали и другие слова:

 

Шовные кости. Тресковые позвонки. Интрамедуллярные стержни. Остановка роста – некоторые люди растут только до трех футов. Сколиоз. Потеря слуха.

Самая распространенная причина смерти – остановка дыхания; на втором месте – несчастный случай.

Будучи генетическим заболеванием, остеопсатироз не лечится.

 

И еще:

Когда диагноз удается поставить в утробе, большинство беременностей прерывается.

Ниже была помещена фотография мертвого младенца со вторым типом. Я не мог оторвать глаз от его узловатых ножек и искривленного торса. Наш ребенок тоже будет таким? Если да, то не лучше ли ему умереть?

Подумав это, я зажмурился и помолился, чтобы Он не услышал моих мыслей. Я любил бы тебя, даже если бы ты родилась с семью головами и хвостом. Я любил бы тебя, если ты бы не сделала ни единого вдоха и никогда не открыла глаза. Я уже любил тебя, и тот факт, что у тебя были проблемы с костями, не мог этого отменить.

Я быстро очистил историю поиска, чтобы Шарлотта случайно не нашла этот снимок, и тихонько прокрался в спальню. Раздевшись в темноте, я лег в кровать возле твоей мамы. Когда я обнял ее, она пододвинулась чуть ближе. Я положил руку ей на живот – и в этот миг ты шевельнулась, словно говорила мне: не волнуйся и не верь ни единому слову.

На следующий день, уже после нового УЗИ и рентгена, доктор Джанна Дель Соль пригласила нас к себе в кабинет обсудить результаты.

– Ультразвук показал деминерализированный череп, – пояснила она. – Длинные трубчатые кости у нее на три средних отклонения короче стандартной величины. Они угловаты и утолщены, что означает наличие и срастающихся переломов, и новых трещин. На рентгене мы смогли лучше рассмотреть переломы ребер. Всё это указывает на то, что ваш ребенок болен остеопсатирозом.

Я почувствовал, как Шарлотта сжимает мою ладонь.

– Судя по наличию множественных переломов, это второй либо третий тип.

– А какой из них хуже? – спросила Шарлотта.

Я опустил глаза, потому что уже знал ответ на ее вопрос.

– Со вторым типом, как правило, не выживают. С третьим люди рождаются инвалидами и зачастую рано умирают.

Шарлотта снова расплакалась. Доктор Дель Соль протянула ей коробку с бумажными салфетками.

– Очень сложно определить, когда у ребенка второй тип, а когда третий. Второй иногда можно диагностировать с помощью УЗИ на шестнадцатой неделе, третий – на восемнадцатой. Но случаи бывают разные. Ваше УЗИ на ранней стадии не показало никаких переломов. Из-за этого мы не можем дать точного прогноза, разве что так: в лучшем случае девочка будет недееспособна, в худшем – умрет.

Я перевел глаза на нее.

– Значит, даже если это второй тип и вам кажется, что ребенок не выживет, шансы все же остаются?

– Всякое случалось, – сказала доктор Дель Соль. – Я читала, что одни родители, которым сказали, что их ребенок умрет, решили не прерывать беременность и у них родился младенец с третьим типом. И тем не менее, даже третий тип означает инвалидность. За жизнь они ломают кости сотни раз. Нередко прикованы к постели. У них могут быть трудности с дыханием и суставами, костные боли, недоразвитая мускулатура, деформированный череп и позвоночник. – Она засомневалась, стоит ли продолжать. – Если вы подумываете об аборте, я могу порекомендовать хороших специалистов.

Шарлотта была на двадцать седьмой неделе. Какая клиника согласится делать аборт на таком сроке?

– Нет, не подумываем, – сказал я и посмотрел на Шарлотту, ожидая знака согласия.

Но она смотрела лишь на врача.

– А здесь когда-нибудь рождались дети со вторым или третьим типом ОП? – спросила она.

Доктор Дель Соль кивнула.

– Девять лет назад. Я тут еще не работала.

– И сколько костей сломал этот ребенок еще в утробе матери?

– Десять.

Тут Шарлотта впервые за день улыбнулась.

– А мой – только семь, – сказала она. – Это уже лучше, правда?

Доктор Дель Соль ответила не сразу.

– Тот ребенок, – сказала она, – не выжил.

Однажды утром, когда машина Шарлотты была в ремонте, я повез тебя на физиотерапию. Очень милая девушка с расщелиной между зубами – звали ее не то Молли, не то Мэри, вечно забываю, – заставляла тебя балансировать на огромном красном шаре (это тебе нравилось) и делать приседания (а это нет). Каждый раз, когда ты задевала заживающую лопатку, из уголков твоих глаз текли слезы, а губы плотно сжимались. Ты и сама, наверное, не понимала, что плачешь, но я не выдержал дольше десяти минут. В открытую соврав Молли/Мэри, что нам пора к другому врачу, я усадил тебя в кресло.

Ты это кресло ненавидела, и я тебя прекрасно понимал. Хорошее педиатрическое кресло должно идеально подходить ребенку, тогда ему будет удобно и он сможет свободно перемещаться без всякого риска. Но такие кресла стоят две тысячи восемьсот долларов, а страховка оплачивает только одно кресло в пять лет. Нынешнюю коляску отрегулировали под твое тело, когда тебе было два года. С тех пор ты заметно выросла. Я представить не мог, как ты втиснешься в него в семь лет.

Я нарисовал на спинке розовое сердечко и написал «Не кантовать!». Докатив до машины, я осторожно усадил тебя на сиденье, а кресло погрузил в багажник. Усевшись за руль, я поглядел на тебя в зеркальце заднего вида. Ты держала больную руку, как младенца.

– Папа, – сказала ты, – я не хочу туда возвращаться.

– Я знаю, крошка.

И тут я понял, что нужно делать. Миновав нужный поворот на трассе, я отправился в Довер, где заплатил шестьдесят девять долларов за номер в мотеле, которым пользоваться не собирался. Пристегнув тебя ремешками к подлокотникам кресла, я повез тебя к бассейну.

Во вторник утром там никого не оказалось. Сильно пахло хлоркой, по углам были беспорядочно расставлены шезлонги, причем каждый в определенной степени нуждался в ремонте. Через люк в крыше лился свет, усеивающий поверхность воды мелкими бриллиантами. На скамейке, прямо под знаком «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих», высилась стопка бело-зеленых полосатых полотенец.

– Уиллс, – сказал я, – мы с тобой сейчас поплаваем.

Ты удивленно на меня посмотрела.

– Мама говорит, нельзя, пока плечо…

– Но мамы тут нет, верно?

Ты расцвела в улыбке.

– А как же купальники?

– Это же был пункт нашего секретного плана. Если бы мы заехали домой за купальниками, мама что-то бы заподозрила, правда? – Я снял футболку, разулся и остался в одних линялых шортах. – Я готов.

Ты, рассмеявшись, попыталась стянуть футболку через голову, но не смогла поднять руку. Я помог тебе, а потом стянул шорты, чтобы ты сидела в кресле в одних трусиках. Спереди на них было написано «Четверг», хотя был вторник. Сзади улыбался желтый смайлик.

После четырех месяцев в кокситной повязке ноги у тебя были совсем тощие и бледные – казалось, что они подломятся, стоит на них опереться. Но я, поддерживая под мышками, довел тебя до воды и усадил на ступеньки. Из корзины у стены я вытащил детский спасательный жилет и застегнул его у тебя на груди. И вынес тебя на руках до середины бассейна.

– Рыбы развивают скорость до шестидесяти восьми миль в час, – сказала ты, цепляясь за мои плечи.

– Вот это да!

– Самое распространенное имя для золотых рыбок – Челюсти. – Ты мертвой хваткой впилась мне в шею. – Банка диетической кока-колы держится на воде, а банка обычной тонет…

– Уиллоу, – сказал я. – Я понимаю, что ты нервничаешь. Но если ты не закроешь рот, то наглотаешься воды.

И я тебя отпустил.

Как и следовало ожидать, ты запаниковала. Принялась судорожно молотить ручками и ножками, отчего тут же опрокинулась на спину. Уставившись в потолок, ты отчаянно барахталась и кричала:

– Папа, папочка, я тону!

– Нет, не тонешь. – Я перевернул тебя. – Главное – это мускулы у тебя на животе. Те самые, которые ты не хотела сегодня разрабатывать. Старайся двигаться медленно и держаться прямо.

С этими словами я снова тебя отпустил, теперь уже аккуратнее.

На мгновение ты захлебнулась, пошли пузыри. Я бросился на помощь, но ты тут же вынырнула.

– У меня получается, – сказала ты то ли мне, то ли себе самой.

Гребла ты обеими руками, компенсируя неподвижную здоровой. Ногами ты будто крутила педали велосипеда. И постепенно приближалась ко мне.

– Папа! – крикнула ты, хотя нас разделяла всего пара футов. – Папочка, посмотри на меня!

Я следил, как ты дюйм за дюймом становишься ближе.

– Вы только посмотрите… – бормотал я, пока ты двигалась под силой собственной уверенности. – Только посмотрите…

– Шон, – сказала Шарлотта в ту ночь, когда я уже думал, что она уснула. – Сегодня звонила Марин Гейтс.

Я лежал на своей половине кровати и смотрел в потолок. Я знал, почему эта юрист позвонила Шарлотте: потому что я проигнорировал шесть ее сообщений на автоответчике. Во всех шести она спрашивала, отослал ли я ей письменное согласие на судебный иск. Или оно затерялось на почте.

Я прекрасно знал, где лежат эти документы: в «бардачке» моей машины, куда я их запихнул еще месяц назад, забрав у Шарлотты. «Потом подпишу», – сказал я тогда.

Она легонько коснулась моего плеча.

– Шон…

Я перевернулся на спину.

– Помнишь Эда Гатвика? – спросил я.

– Эда?

– Ага. Того парня, с которым я учился в академии. Он служил в Нашуа. На прошлой неделе принял вызов: подозрительная деятельность. Возможно, соседи позвонили. Сказал своему напарнику, что у него плохое предчувствие, но все-таки вошел в дом. В этот момент взорвалась амфетаминовая лаборатория в кухне.

– Какой кошмар…

– Як чему говорю, – перебил ее я. – К тому, что интуиции надо доверять.

– Я доверяю. Доверяла. Ты же слышал, что говорила Марин: большинство таких дел решается полюбовно. Это деньги. Деньги, которые мы сможем потратить на Уиллоу.

– Ага. А Пайпер станет нашим жертвенным агнцем.

Шарлотта притихла.

– У нее есть профессиональная страховка.

– Мне кажется, эта страховка не покрывает предательства подруг.

Она привстала и подтянула одеяло.

– На моем месте она поступила бы точно так же.

– Вряд ли. Мало кто поступил бы так на твоем месте.

– А мне на всех плевать. Главное – что об этом думает сама Уиллоу.

Тогда меня и осенило: а ведь именно поэтому я не подписал эти чертовы бумажки! Как и Шарлотта, я думал только о тебе. Думал о том моменте, когда ты поймешь, что я не принц на белом коне. Я понимал, что это случится рано или поздно: так всегда случается, когда дети вырастают. Но приближать этот момент мне тоже не хотелось. Я хотел, чтобы ты как можно дольше верила в меня и считала своим кумиром.

– Если для тебя важно только мнение Уиллоу, – сказал я, – как ты собираешься объяснить ей свой поступок? Хочешь врать под присягой и говорить, что сделала бы аборт, – пожалуйста, дело твое. Но Уиллоу может подумать, что это правда.

На глаза Шарлотты набежали слезы.

– Она умная девочка. Она поймет, что нужно копнуть глубже. Она поймет, что на самом деле я ее люблю.

Уловка-22, иначе не скажешь. Если я откажусь подписывать документы, Шарлотта все равно сможет подать иск без моего согласия. Это только испортит наши отношения, и ты первая это почувствуешь. Но вдруг Шарлотта окажется права? Вдруг этих денег действительно хватит, чтобы искупить все грехи, которых они нам будут стоить? Вдруг мы сможем купить тебе на эти отступные всё необходимое и оплатить лечение, которое не покроет страховка?

Если меня заботит лишь твое счастье, могу ли я поставить свою подпись?

Могу ли не поставить ее?..

Мне вдруг страшно захотелось, чтобы Шарлотта поняла, как я терзаюсь. Я хотел, чтобы она тоже чувствовала в желудке холодный ком, открывая «бардачок» и наталкиваясь взглядом на этот конверт. Он был похож на ящик Пандоры: Шарлотта сняла крышку – и на свет Божий выпорхнуло решение проблемы, казавшейся нам неразрешимой. Даже если мы теперь закроем ящик, это нам не поможет: нельзя забыть о случайно увиденных новых горизонтах.

Если быть до конца честным, мне, наверное, хотелось наказать ее за то, что она поставила меня в это положение. Положение, в котором вместо черного и белого существовали лишь многочисленные оттенки серого.

Она удивилась, когда я обнял ее и поцеловал, поначалу даже отстранилась, но потом прильнула и позволила отправить себя в головокружительное, пускай и тысячи раз проделанное путешествие.

– Я люблю тебя, – сказал я. – Ты мне веришь?

Шарлотта кивнула, и тогда я запрокинул ей голову и всем телом прижал к матрасу.

– Шон, не дави так, – прошептала она.

Одной рукой прикрыв ей рот, второй я рывком расстегнул пуговицы на ее пижаме. Я грубо вошел в нее, хотя она и сопротивлялась, и выгибала спину – от изумления и, возможно, от боли. В глазах ее стояли слезы.

– Надо копать глубже, – прошептал я, и собственные слова хлестнули Шарлотту точно кнутом. – В глубине души ты знаешь, что я тебя люблю.

Я затеял это, чтобы она почувствовала себя паршиво, но в итоге паршиво стало мне. Откатившись, я поспешно натянул трусы. Шарлотта, отвернувшись, свернулась калачиком.

– Ублюдок, – сквозь всхлипы произнесла она. – Ублюдок гребаный!

И она была права. Я и есть гребаный ублюдок. Иначе я не смог бы сделать то, что сделал в следующий миг, а именно: встать, выйти из дома, открыть машину и достать документы из «бардачка». Не смог бы просидеть до утра в полумраке кухни, таращась на них в надежде, что слова каким-то образом сложатся в более приемлемый текст. Не смог бы опрокидывать по рюмке виски за каждую строчку, которую Марин Гейтс пометила для подписи.

Заснул я прямо за столом, но проснулся еще затемно. Когда я на цыпочках прокрался в ванную, Шарлотта спала. Свернувшись улиткой, она во сне сбила простыню и стеганое одеяло в ком у изножья кровати. Я осторожно накрыл ее, как накрывал тебя, когда ты сбрасывала одеяльце во сне.

Бумаги с подписями я оставил на подушке. Сверху я прикрепил записку всего лишь из двух слов: «Прости меня».

Всю дорогу на работу я размышлял, у кого же просил прощения: у Шарлотты, у тебя или у себя самого.

 

Амелия

 

 

Конец августа 2007 г.

 

Скажем прямо: жили мы у черта на куличках, и хотя родители считали, что я потом буду им за это благодарна – Почему, интересно? Потому что я не понаслышке знала, чем пахнет трава? Потому что мы могли не запирать входную дверь? – мне бы, например, хотелось поучаствовать в выборе места, где нам предстоит жить. Вы представляете, каково это – жить без Интернета, когда модемами обзавелись даже эскимосы? А покупать одежду в «Уолмарте», потому что до ближайшего нормального магазина ехать полтора часа? В прошлом году на уроке обществознания мы проходили самые жестокие и необычные наказания. Я написала целое эссе о жизни в городке, где шансы купить приличные шмотки колеблются между нулевыми и ничтожно малыми, и хотя все одноклассники меня поддержали, мне поставили «четверку»: учительница у нас была хиппушкой, из тех, что всегда ходят в сандалетах и на завтрак едят только мюсли, и Бэнктон, штат Нью-Гэмпшир казался ей лучшим местом на Земле.

Но сегодня звезды стали в нужном порядке, и мама согласилась съездить в «Таргет» вместе с тобой, Пайпер и Эммой.

Придумала это Пайпер: они с Эммой любили перед началом учебного года устроить материнско-дочерний шоппинг. Маму обычно приходилось долго уговаривать, потому что у нас вечно было мало денег. Пайпер неизбежно покупала мне что-то, а мама чувствовала себя виноватой и клялась, что больше никогда не пойдет с Пайпер по магазинам. «В чем проблема-то? – удивлялась Пайпер. – Мне нравится радовать девочек». Действительно, а в чем проблема? Если Пайпер так уж хочется пополнить мой гардероб, я не собираюсь лишать ее последнего удовольствия в жизни.

Но когда Пайпер позвонила в то утро, я подумала, что мама ухватится за эту возможность. Ты в который раз умудрилась вырасти из туфель, ни разу их не надев. Обычно ты носила какую-нибудь одну: например, левую, пока правая нога была в гипсе. Но в кокситной повязке, в которой ты провела всю весну, обе твои ступни выросли на размер, а на старых ботинках еще и подошва не потерлась. И вот полгода спустя, когда ты официально начала учиться ходить заново, мама целую неделю гадала, почему же ты с такой мученической гримасой ходишь в туалет. Боль в ногах тут была ни при чем – просто тебе страшно жали кроссовки.

Как ни странно, мама ехать не хотела. В последнее время она как-то странно себя вела: например, подскочила до потолка, когда я застала ее за чтением каких-то нудных юридических бумажек со словами типа «касательно» и «какое бы то ни было компетентное лицо». И когда позвонила Пайпер, она два раза за разговор выронила трубку.

– У меня не получится, – услышала я. – Дел по горло.

– Мама, пожалуйста! – взмолилась я, приплясывая вокруг нее. – Обещаю, я даже жвачку у Пайпер не возьму. Всё будет совсем не так, как в прошлый раз.

Что-то в моих словах ее, очевидно, задело, и, посмотрев на эти бумажки, а потом на меня, она рассеянно сказала:

– Последний раз.

И вот мы уже едем в Конкорд за покупками. Мама все еще не пришла в себя, но я тогда этого не заметила. В машине у Пайпер есть ДВД-проигрыватель, и мы с тобой и Эммой всю дорогу смотрели «Из 13 в 30» (самый лучший фильм на свете). Последний раз мы его смотрели у нас дома, и Пайпер смогла повторить весь танец под «Триллер» Майкла Джексона вместе с Дженнифер Гарнер. Эмма тогда заявила, что сейчас умрет со стыда, хотя я, если честно, подумала, что это круто – помнить все движения Майкла.

Два часа спустя мы с Эммой уже носились по отделу подростковой одежды. Хотя всю одежду, кажется, изготовляла компания «Шлюхи Лтд» – разрезы до пупа и такие заниженные штаны, что можно продавать их под видом гольфов, – нас все-таки восхищало, что мы уже не отовариваемся в детском отделе. Напротив нас Пайпер катила твое кресло по проходам, совсем не предназначенным для инвалидов. У мамы настроение тем временем окончательно испортилось. Присев на колени, она мерила тебе новую обувь.

– А ты знала, что эти пластмассовые штучки на концах шнурков называются по-английски aglets?

– Кстати, знала, – устало ответила она. – Потому что ты мне это рассказала, когда мы в прошлый раз ходили в магазин.

Эмма, привстав на цыпочки, сняла с вешалки блузу, которая, как говорит моя мама, «показала бы весь ее внутренний мир».

– Эмма! – воскликнула я. – Ты шутишь?

– Это надо носить с жакетом, – сказала она, и я притворилась, будто с самого начала об этом знала.

На самом деле Эмма действительно могла это надеть и сойти за шестнадцатилетнюю, потому что у нее уже выросла грудь и вообще она была высокая и стройная, как ее мать. Я жакетов не носила. Меня слишком удручало то, что складки у меня на животе выпирают дальше, чем сиськи.

Я незаметно сунула руку в карман кофты. Там лежал пластиковый пакетик. Я теперь постоянно носила их с собой. Я уже два раза блевала не в туалетах: один раз – за спортзалом, другой – у Эммы в кухне, пока она искала диск у себя в комнате. Я блевала только тогда, когда больше ни о чем уже не могла думать. Меня разоблачат? А боль в животе прекратится? Мне не оставалось ничего иного, кроме как поддаться этому желанию. Вот только потом я ненавидела себя за то, что не сдержалась.

– Тебе это пойдет, – сказала Эмма, протягивая спортивные штаны, сшитые явно на слониху.

– Мне не нравится желтый цвет, – ответила я и отошла в сторону.

Мама о чем-то разговаривала с Пайпер. Вернее, я неточно выразилась: говорила только Пайпер, а мама просто стояла рядом. Она была словно в трансе: кивала в положенных местах, но на самом деле толком не слушала. Она думала, что может всех обдурить, но не такая уж она выдающаяся актриса. Взять, например, тебя. Сколько раз они с папой ссорились насчет этого адвоката, когда ты сидела в соседней комнате? А потом, когда ты спрашивала, из-за чего они спорят, она говорила, что никто ни о чем не спорит. Неужели она думала, что ты настолько поглощена своими мультиками, что ничего не слышишь?

Лучше бы она всё слышала. Как ты спрашивала у меня перед сном: «Амелия, мы всегда тут будем жить? Амелия, поможешь мне почистить зубы, чтобы я маму не просила? Амелия, а родители могут вернуть ребенка, если он им не нравится?»

Что ж тут удивительного, что после этого я гляделась в зеркало на свое уродливое лицо и еще более уродливое тело? Моя мать собиралась отсудить деньги за ребенка, который родился неидеальным.

– Где Эмма? – спросила Пайпер.

– В подростковом. Выбирает себе топик.

– Приличный или такой, в котором в порно сниматься? – уточнила Пайпер. – За некоторые шмотки, которые на вас шьют, надо сажать в тюрьму.

Я рассмеялась.

– Эмма всегда сможет нанять адвоката. У нас есть одна знакомая. Хорошая.

– Амелия! – выкрикнула мама. – Смотри, что ты натворила!

Но она сказала это до того, как опрокинула целую вешалку с блузами.

– Черт… – буркнула Пайпер и поспешила ей на помощь.

Пока она не видела, мама пристально на меня посмотрела и, поджав губы, неодобрительно покачала головой.

Она на меня злилась, а я даже не знала за что. Понурив голову, я брела по чащобе женской одежды, касаясь руками лиан колготок и рукавов. В чем я провинилась?

С другой стороны, а что я сделала правильно?

Она как будто рассердилась, что я упомянула об этой адвокатше при Пайпер. Но ведь Пайпер – ее лучшая подруга. Эта фигня с судом сидела в нашем доме, как динозавр, которого мы якобы не замечали, хотя он тыкался своей гигантской слизкой рожей прямо в наше картофельное пюре. Она же не могла забыть рассказать об этом Пайпер?

Разве что… специально утаила?

Может, поэтому она не хотела ехать за покупками? Может, поэтому мы в последнее время перестали заезжать к Пайпер, как раньше? Когда мама говорила об «ущербе» и о том, что мы получим достаточно денег на твое лечение, я как-то не задумывалась, кто нам эти деньги, собственно, даст.

Если это должен быть врач, у которого она наблюдалась во время беременности… то это, получается, Пайпер.

Я вдруг перестала быть единственным разочарованием в маминой жизни. Но вместо того чтобы почувствовать облегчение, почувствовала лишь тошноту.

Я встала и не разбирая дороги куда-то брела, пока не очутилась в отделе нижнего белья. Слезы текли у меня по щекам, и как назло единственная продавщица на этаже выросла прямо передо мной.

– Малышка, что с тобой? – спросила она. – Ты заблудилась?

Как будто мне было пять лет и меня забрали у мамочки. Впрочем, так оно, по сути, и произошло.

– Всё хорошо, – сказала я, склонив голову. – Спасибо.

Обойдя ее, я двинулась напролом сквозь развешанные лифчики, и один из них зацепился за мой рукав. Лифчик был розовый, шелковистый, в коричневую крапинку. Эмма, наверное, могла бы такой надеть.

Вместо того чтобы вернуть лифчик на «плечики», я запихнула его в карман вместе с пластиковыми пакетиками. Сжав ткань пальцами, я покосилась на продавщицу: не заметила ли? Атлас обдавал кожу прохладой. Готова поклясться, эта вещь билась у меня в руке, словно у нее было маленькое сердечко.

– С тобой точно всё в порядке? – опять спросила женщина.

– Да, – сказала я.

Мне было легко врать, и я с ужасом вспомнила, что яблочко от яблони недалеко падает. Как бы я ни ненавидела свою «яблоню» в этот момент.

 

Пайпер

 

 

Сентябрь 2007 г.

 

Я всегда говорила, что люблю свою работу за то, что работать, по сути, мне не надо: работает будущая мать, а я просто слежу за событиями.

– Ну что же, Лайла, – сказала я, убирая руку из ее промежности. – Десять сантиметров. Уже почти. А теперь тебе нужно будет напрячься…

Она помотала головой.

– Вы напрягитесь, – пробормотала она.

Роды продолжались уже девятнадцать часов, и я прекрасно понимала, что ей хочется переложить ответственность на кого-то другого.

– Ты у меня такая красавица, – пропел муж, обнимая ее за плечи.

– Брехло! – рявкнула Лайла, но тут возобновились схватки и она, преодолев себя, снова начала тужиться.

Я видела, как головка младенца становится всё ближе; пришлось даже придержать ее рукой, чтобы не выскочила слишком быстро и не порвала женщине промежность.

– Еще! – подстрекала я.

На этот раз головка рванула вперед, как волна прилива. Когда нос и губы прорвали печать кожи, я принялась их высасывать. Голова показалась целиком, и я, накинув на нее пуповину, осторожно подхватила ее и развернула плод, чтобы контролировать плечи. Через пять секунд я уже держала ребенка на руках, как будто взвешивала на весах товар.

– У вас мальчик, – сказала я, после чего он возвестил о своем прибытии в мир истошным воплем.

Муж Лайлы перерезал зажатую пуповину.

– Детка моя, – сказал он, целуя ее в губы.

– Детка… – эхом отозвалась Лайла, когда акушерка вручила ей новорожденного.

Я, улыбнувшись, вернулась к родильному креслу. Наступала обыденная часть священнодействия: ожидание выхода плаценты, похожей на запоздавшего гостя; проверка вагины, шейки матки и вульвы на разрывы и в случае необходимости лечение; обследование анального отверстия. Если честно, родителей обычно настолько захватывает пополнение в семье, что некоторые женщины вообще забывают о нижней половине своего тела.

Десять минут спустя я поздравила их обоих, сняла перчатки, вымыла руки и вышла из зала, чтобы приступить к покорению горы документов. Но не прошла я и двух шагов, как ко мне приблизился мужчина в джинсах и рубашке поло. Растерянный вид выдавал в нем отца, который никак не может найти свою жену.

– Вам помочь? – спросила я.

– Вы доктор Рис? Пайпер Рис?

– Есть такое дело.

Он вытащил из заднего кармана какую-то голубую брошюру, сложенную вдвое, и протянул ее мне.

– Спасибо, – только и сказала я, а незнакомец уже зашагал прочь.

Открыв брошюру, я первым делом заметила крупные буквы: «Ваши действия на случай ошибочного рождения».

 

Рождение больного ребенка.

Право родителей на компенсацию основано на халатности ответчика, лишившей родителей права не зачинать ребенка либо предотвратить его рождение.

Врачебная халатность.

Ответчик проявил преступную неосторожность.

Истцы понесли ущерб.

 

На меня еще никогда не подавали в суд, хотя у меня, как и у многих других акушеров-гинекологов, имелась страховка на случай судебного преследования. В глубине души я, наверное, всегда знала, что мне просто везло и рано или поздно это должно случиться. Я просто не ожидала, что это так меня оскорбит.

В моей карьере, конечно, бывали трагические моменты: и мертворожденные дети, и матери с осложнениями, иногда умиравшие от потери крови. Я никогда не забывала об этих случаях, и никаких напоминаний в виде исков мне для этого не требовалось. Я каждый день думала, что можно было изменить, чтобы спасти этих людей.

Но какая катастрофа обрушила на меня эту лавину? Еще раз пробежав глазами по верхним строчкам, я наконец прочла имена истцов, ускользнувшие от моего внимания.

 

ШОН И ШАРЛОТТА О’КИФ ПРОТИВ ПАЙПЕР РИС.

 

Я внезапно ослепла. Пространство между моими глазами и бумагой залило красным, красным, как кровь, бившаяся у меня в ушах так громко, что я даже не услышала участливого вопроса медсестры. Пошатываясь, я нырнула в первую попавшуюся дверь – это оказалась кладовая, забитая бинтами и постельным бельем.