Несколько минут спустя

 

Меня всегда интересовало происхождение выражения «давать свидетельские показания». Как будто люди расстаются с ними по принуждению. Как будто в суде господствует некая погода, которую они определяют при помощи своих приборов. Это всё верно, но не в том смысле, как вам кажется. Свидетельские показания всегда несовершенны. Конечно, лучше, чем косвенные улики, но люди – это всё же не магнитофоны, на пленки их памяти не записывается каждое действие и противодействие, да и сам акт вспоминания включает в себя выбор слов, фраз и образов. Иными словами, каждый свидетель, обязанный якобы снабжать суд фактами, на самом деле снабжает его своей версией вымысла.

Шарлотта О'Киф, в данный момент стоявшая за трибуной, не могла, по большому счету, выступать свидетельницей собственной жизни, хотя именно она эту жизнь и проживала. Она сама признала, что не может говорить беспристрастно. Она сама признала, что помнила лишь те эпизоды своего прошлого, которые были непосредственно связаны с Уиллоу.

Из меня тоже получилась бы скверная свидетельница: я ведь даже не знала, с чего началась моя жизнь.

Сложив руки «замком» на коленях, Шарлотта легко проплыла по первым трем вопросам:

«Как вас зовут?»

«Где вы живете?»

«Сколько у вас детей?»

Но уже на четвертом вопросе она запнулась.

«Вы замужем?»

Формально – да. Но на самом деле требовались объяснения, иначе Гай Букер использует разрыв между Шарлоттой и Шоном в своих юридических интересах. Я отрепетировала с Шарлоттой правильный ответ, и ни одна репетиция еще не прошла без слез. Дожидаясь, пока она заговорит, я затаила дыхание.

– В данный момент да, – спокойно ответила Шарлотта. – Но в силу того, что ребенок с особыми потребностями нуждается в постоянном внимании, между нами возникли некоторые разногласия. В данный момент мы с мужем готовимся к разводу. – Она выдохнула с еле слышным свистом.

«Умница», – подумала я.

– Шарлотта, вы не могли бы нам рассказать, как была зачата Уиллоу? – Услышав возмущенный гул со стороны пожилых присяжных, я уточнила: – Механика процесса нам ясна… Я имела в виду ваше решение стать матерью.

– Я уже и так была матерью, – сказала Шарлотта. – Матерью – одиночкой, в течение пяти лет. Когда я повстречала Шона, мы оба поняли, что хотим совместных детей, но нам долгое время не везло. Мы пытались завести ребенка почти два года и уже готовились обратиться к специалисту по искусственному оплодотворению, когда это… Ну, случилось само собой.

– Какие чувства вы испытывали в тот момент?

– Мы впали в эйфорию, – ответила Шарлотта. – Знаете, как бывает, когда жизнь кажется настолько идеальной, что вы боитесь прожить следующее мгновение, потому что оно никак не сможет сравниться с этим? Вот такие чувства мы испытывали.

– Сколько вам было лет?

– Тридцать восемь. – Шарлотта робко улыбнулась. – Врачи называют это гериатрической беременностью.

– Вас беспокоило это обстоятельство?

– Я знала, что риск родить ребенка с синдромом Дауна после тридцати пяти лет возрастает.

Я подошла к трибуне вплотную.

– Вы обсуждали этот вопрос со своим акушером‑гинекологом?

– Да.

– Вы могли бы сообщить суду, кто являлся вашим акушером‑гинекологом в то время?

– Пайпер Рис. Ответчица.

– Почему вы решили обратиться именно к ее услугам?

Шарлотта опустила глаза.

– Она была моей лучшей подругой. Я ей доверяла.

– И что доктор Рис сказала в ответ на ваше беспокойство?

– Она рекомендовала мне сдать кровь. Так называемый анализ на квадраторе. Он помогает определить вероятность рождения ребенка с синдромом Дауна или нейропатологиями. Риск оказался повышенным – один на сто пятьдесят. Стандартный же – один из ста семидесяти.

– И что ока вам посоветовала?

– Амниоцентез, – ответила Шарлотта. – Но я знала, что это тоже рискованная процедура. Мне все равно нужно было делать плановое УЗИ на восемнадцатой неделе, и она сказала, что сперва расшифрует его результаты, а потом уже, исходя из увиденного, решит, нужен ли амниоцентез. Степень точности у УЗИ пониже, но синдром Дауна распознать все‑таки можно.

– Вы помните то УЗИ?

Шарлотта кивнула.

– Нам не терпелось поскорее увидеть нашего ребенка. И в то же время я сильно волновалась, так как знала, что лаборантка будет первым делом искать симптомы Дауна. Я следила за ней, ждала от нее какой‑то подсказки. И в какой‑то момент она наклонила голову и задумчиво что‑то пробормотала. Когда я спросила, что она там увидела, она сказала, что результаты считает доктор Рис.

– Что же сообщила вам ответчица?

– Пайпер только вошла в кабинет – и я сразу поняла, что синдром Дауна не обнаружен. Я спросила, уверена ли она, и она сказала, что да. Что лаборантка даже подивилась, какая чистая картинка. Я заставила ее посмотреть мне в глаза и поклясться, что всё в порядке. И она сказала, что из стандарта выбивается только один параметр – бедренная кость в шестом процентиле. Пайпер заверила меня, что причин для беспокойства нет, потому что я невысокого роста и на следующем УЗИ кость может перейти уже в пятнадцатый процентиль.

– Вас не встревожила подозрительная четкость картинки?

– А почему она должна была меня встревожить? Пайпер же не встревожила. И я решила, что в этом и состоит задача УЗИ – получить как можно более четкое изображение.

– Доктор Рис не направила вас на новое, более подробное ультразвуковое обследование?

– Нет.

– Вы еще проходили УЗИ до окончания беременности?

– Да, на двадцать седьмой неделе. Но это было не столько обследование, сколько дружеская забава после рабочего дня. Мы хотели узнать пол ребенка.

Я повернулась лицом к присяжным.

– А это УЗИ вы помните?

– Да, – тихо ответила Шарлотта. – Его я не забуду никогда. Я лежала на столе, и Пайпер приложила зонд к моему животу. Она не отрываясь смотрела на монитор. Я спросила, когда мне можно будет взглянуть, но она не ответила. Я спросила, всё ли с ней в порядке.

– И каков был ответ?

Взгляд Шарлотты устремился к Пайпер и скрестился с ее взглядом.

– Что с нею‑то всё в порядке, а вот с моей дочерью – нет.

 

Шарлотта

 

– Что ты имеешь в виду? Что произошло?

Я привстала на локтях и всмотрелась в экран, пытаясь понять что‑то на картинке, вздрагивающей в так г моим движениям.

Пайпер указала на черную линию, на мой взгляд, не отличимую от всех прочих черных линий на мониторе.

– У нее сломано несколько костей, Шарлотта. Много костей.

Я помотала головой. Это невозможно. Я же ниоткуда не падала.

– Я вызову Джианну дель Соль. Это заведующая отделением матери и ребенка в нашей больнице… Она объяснит подробнее…

– Объяснит что? – выкрикнула я, поддаваясь панике.

Пайпер убрала датчик с моего живота, экран очистился.

– Если это то, о чем я думаю, – несовершенный остеогенез, – то это очень редкое заболевание. Я о таком только читала, давно, еще в университете, но ни разу лично не сталкивалась с людьми, которые бы им страдали. Это нарушение уровня коллагена. Кости ломаются очень легко.

– Но мой ребенок… С ним же всё будет хорошо?

Вот тут моя лучшая подруга должна была обнять меня и сказать: «Конечно, всё будет хорошо, не глупи». Или: «Через десять лет мы посмеемся над этой мелочью на дне рождения». Но Пайпер не сказала ни того ни другого.

– Я не знаю, – призналась она. – Честно говоря, не знаю.

Мою машину мы оставили возле больницы и поехали домой на ее, чтобы сообщить все Шону. Всю дорогу я прокручивала в голове последние недели, силясь определить, когда произошли эти переломы. Неужели в ресторане, когда я уронила пачку масла и нагнулась ее поднять? Или в комнате Амелии, когда я споткнулась о скомканные пижамные штаны? Или на трассе, когда я резко нажала на тормоза и ремень туго натянулся у меня на животе?

Сидя за столом, я слушала, как Пайпер рассказывает Шону, что ей известно и что, увы, неизвестно. Время от времени ты шевелилась, словно исполняя неспешное танго. Я боялась поднести руку и коснуться тебя даже сквозь все свои ткани. Мы были одним целым в течение семи месяцев, разлучить нас было невозможно, но в этот момент ты показалась мне чужой. Пришелицей в моем теле. Иногда, стоя в душе и ощупывая свою грудь на предмет затвердений, я задавалась вопросом: а какой вариант я предпочла бы, обнаружив у себя рак? Химиотерапию, облучение, операцию? И неизменно приходила к выводу, что попросила бы сразу же вырезать опухоль. Я не могла бы спать, зная, что она ширится у меня под кожей. Ты, еще пару часов назад такая любимая и родная, внезапно стала такой же: незнакомой, нежеланной, пришлой.

После ухода Пайпер Шон загорелся энтузиазмом.

– Мы найдем лучших врачей в мире, – поклялся он. – Мы ни перед чем не остановимся.

Но как быть, если ничем помочь нельзя?

Я наблюдала за Шоном, будто охваченным лихорадкой, а сама скорее плыла сквозь густой, клейкий сироп. Мне пошевелиться было трудно, не то что ввязываться в войну с недугом. Ты, однажды сблизившая нас до предела, теперь была прожектором, в лучах которого становились очевидны различия между нами.

В ту ночь я не могла заснуть. Я смотрела в потолок, пока красный отблеск от цифр на часах не превратился в неукротимый пожар; я вела обратный отсчет от этого мига до мига твоего зачатия. Когда Шон, стараясь не шуметь, встал, я притворилась спящей, потому что знала, куда он идет: к компьютеру, искать в Интернете информацию об остеопсатирозе. Я тоже хотела это сделать, но мне не хватило смелости. А может, наивности: в отличие от него я считала, что новая информация запросто могла оказаться страшнее той, которой мы располагали.

В конце концов я таки задремала. Мне снилось, что у меня отошли воды и начались схватки. Я пыталась перевернуться на другой бок, чтобы сказать Шону, но не могла. Я вообще не могла сдвинуться с места. Руки, ноги, челюсти – я как‑то поняла, что все сломано. И тогда я поняла, что ребенок, живший во мне все эти месяцы, растаял и теперь вытекал на простыню подо мной. И ребенком эту жидкость назвать было уже нельзя.

 

Следующий день выдался суматошным: сначала усложненное УЗИ, на котором я таки увидела переломы, потом встреча с доктором дель Соль, с которой мы обсудили увиденное. Она беспрерывно сыпала непонятными мне терминами: второй тип, третий тип, стержни, макроцефалия. Она сказала нам, что в этом роддоме когда‑то уже родился ребенок с ОП. У него было десять переломов, и он умер, не прожив и часа.

Затем она отправила нас на консультацию к доктору Боулзу, специалисту по генетике.

– Итак, – начал он безо всяких вступлений типа «Примите мои соболезнования». – В лучшем случае ваш ребенок переживет роды. Но даже тогда у новорожденного с третьим типом может произойти кровоизлияние в мозг. Родовая травма может также привести к увеличению объема головы. Скорее всего, у нее будет сколиоз в трудной форме, ей придется перенести многочисленные операции вследствие переломов, в позвоночник придется вшить стержень или даже соединить позвонки. Из‑за деформации грудной клетки ее легкие не будут расти, а из‑за этого могут возникать постоянные дыхательные инфекции. Это же может послужить причиной смерти.

Как ни странно, ни один из симптомов не совпал с тем перечнем, что дала нам доктор дель Соль.

– И, само собой, нельзя забывать о сотнях переломов и, если смотреть на вещи трезво, о высокой вероятности, что она так и не научится ходить. Если вкратце, то короткая жизнь этой девочки будет целиком состоять из боли.

Я почувствовала, что сидящий рядом со мною Шон уже свернулся клубком, точно кобра, и готов атаковать этого мужчину, вымещая на нем свой гнев и свое горе. Генетик говорил с нами так, будто речь шла не о нашей дочери, а о машине, в которой пора бы поменять масло.

Доктор Боулз покосился на наручные часы.

– Вопросы будут?

– Да, – сказала я. – Почему нас никто не предупредил?

Я вспомнила, сколько раз мне приходилось сдавать кровь. Вспомнила о первом УЗИ. Если моему ребенку суждено страдать всю жизнь, это ведь должно было стать понятно раньше.

– Ну что тут скажешь, – отвечал генетик. – Ни вы, ни ваша жена не являетесь переносчиками ОП, так что на плановом осмотре до зачатия определить это не представлялось возможным. Ни один гинеколог не забил бы в набат. На самом деле это даже хорошо, что болезнь развилась вследствие спонтанной генетической мутации.

«Моя дочь – мутант, – подумала я. – Шесть глаз. Антенна на голове. Она попросит о встрече с президентом».

– Если вы захотите завести другого ребенка, нет никаких оснований полагать, что это повторится.

Шон попытался встать, но я удержала его в кресле.

– А как можно узнать… – Я не сумела заставить себя произнести это слово и лишь опустила глаза. – …ребенок при родах или выживет?

– Пока что судить рано, – сказал доктор Боулз. – Конечно, мы будем проводить постоянные УЗИ, но нередки случаи, когда у родителей с летальным прогнозом рождается живой ребенок. И наоборот. – Он ненадолго замолчал. – У вас есть и другой вариант… В этой стране есть места, где беременность прерывают по врачебным показаниям даже на таком позднем сроке.

Я увидела, как Шон буквально разжевывает слово, которое мы не хотели произносить вслух.

– Нас не интересует аборт.

Генетик кивнул.

– Но как? – спросила я.

Шон в ужасе на меня взглянул.

– Шарлотта, ты вообще понимаешь, о чем идет речь? Я видел фотографии…

– Существует ряд методов, – ответил Боулз, глядя на меня. – Аборт путем частичного рождения, например. Или преждевременные роды после остановки сердца у плода.

– «Плода»? – вспыхнул Шон. – Это вам не плод! Это моя дочь!

– Если прерывание не рассматривается…

– Не рассматривается? В жопу такие рассмотрения! О таком вообще нельзя говорить. – Шон резким движением поднял меня с кресла. – Думаешь, матери Стивена Хокинга тоже пришлось выслушивать всю эту херню?

Сердце у меня бешено колотилось, дыхание сперло в груди. Я не знала, куда Шон меня ведет, и мне было абсолютно всё равно. Я просто понимала, что больше ни секунды не могу слушать этого врача, рассуждающего о твоей жизни и смерти так, будто он просматривает учебник о Холокосте, Инквизиции или событиях в Дарфуре. Событиях слишком чудовищных, чтобы читать о них целиком, в подробностях.

Шон потащил меня по коридору и засунул в лифт, как раз смыкавший створки.

– Прости, – сказал он, прислоняясь к стене. – Я просто… Не мог.

Мы были не одни в кабинке. Справа стояла женщина лет на десять меня старше. Руки ее покоились на ручках инвалидного кресла – не просто кресла, настоящего произведения искусства, – в котором сидел, скрючившись, ребенок. Это был мальчик‑подросток, худой и угловатый; головой он опирался на выступ на спинке кресла. Локти у него были вывернуты наружу, очки наискось болтались на переносице. В открытом рту виднелся толстый, в пузырях слюны язык. «Аааааа, – пел он, – аааааа!»

Мать коснулась рукой его щеки.

– Да‑да, всё правильно.

Может, она действительно понимала, что он хочет сказать? Может, существует отдельный язык утраты? Может, все, кому на долю выпали страдания, говорят на своем диалекте, непонятном беспечным окружающим?

Я не могла отвести глаз от пальцев этой женщины, гладящих волосы сына. Узнавал ли мальчик прикосновения матери? Улыбался ли ей? Сможет ли он когда‑то произнести ее имя?

А ты – сможешь?

Шон крепко стиснул мою ладонь в своей.

– Мы справимся, – прошептал он. – Вместе мы справимся с чем угодно.

Я ничего не говорила, пока лифт не остановился на третьем этаже и женщина не выкатила коляску в холл. Двери снова закрылись, и мы с Шоном как будто остались одни в безвоздушном пространстве.

– Хорошо, – сказала я.

 

– Расскажите, пожалуйста, как прошли роды, – попросила Марин, возвращая меня в текущий момент.

– Она родилась раньше срока. Доктор дель Соль назначила мне кесарево сечение, но всё произошло очень быстро. Родившись, она закричала, и ее понесли на рентген и прочие обследования. Увидела я Уиллоу только через несколько часов. Она к тому моменту уже лежала в поролоновой корзинке, вся обмотанная бинтами. У нее заживало семь переломов, четыре новых появилось в ходе родов.

– В больнице еще что‑нибудь произошло?

– Да, Уиллоу сломала ребро, и острый конец проткнул ей легкое. Я… я ничего страшнее в жизни не видела. Она вдруг посинела, набежали врачи, стали делать ей искусственное дыхание, воткнули иголку между ребер… Они сказали мне, что ее грудная полость заполнилась воздухом и из‑за этого сердце и трахея сместились в сторону. А потом ее сердце перестало биться. Ей стали делать закрытый массаж сердца, ломая попутно еще ребра, и подсоединили трубку, чтобы органы вернулись на место. Ее резали у меня на глазах.

– Вы после этого говорили с ответчицей?

Я кивнула.

– Другой врач сказал мне, что в мозг Уиллоу какое‑то время не поступал кислород и нет уверенности, что не произошли необратимые изменения. Он предложил мне подписать отказ от реанимации.

– Что он подразумевал?

– Что если нечто подобное произойдет в будущем, то врачи не будут вмешиваться. Они позволят Уиллоу умереть. – Я опустила глаза. – Я решила посоветоваться с Пайпер.

– Потому что она была вашим лечащим врачом?

– Нет. Потому что она была моим другом.

 

Пайпер

 

Я не справилась со своими обязанностями.

Вот о чем я думала, глядя на тебя, изувеченную, застывшую на подпорках, с фонтаном дренажной трубки, бьющим из‑под твоего пятого ребра слева. Лучшая подруга попросила меня о помощи – и вот результат. Как будто услышав душераздирающий вопрос, есть ли тебе место в этом мире, ты давала свой собственный ответ. Не говоря ни слова, я подошла к Шарлотте. Та смотрела на тебя, спящую, не отрываясь, словно стоило отвести взгляд хоть на миг – и у тебя вновь остановилось бы сердце.

Я прочла твою карточку. Перелом ребра повлек за собой прогрессирующий пневмоторакс, средостенный сдвиг и сердечно‑легочный приступ. Врачебное вмешательство привело к девяти новым переломам. Дренажную трубку воткнули в плевральную область сквозь мышцы и там пришили. Твое тело напоминало поле битвы. На этом крошечном израненном тельце шла война.

Не говоря ни слова, я подошла к Шарлотте и взяла ее за руку.

– Ты как? – спросила я.

– Ты не обо мне волнуйся, – ответила она. Глаза у нее покраснели от непрерывного плача, больничный халат сбился. – Мне предложили подписать отказ от реанимации.

– Кто предложил?!

Я никогда в жизни не слышала ничего глупее. Даже родственники Терри Шайвоу подписали отказ только после того, как анализы подтвердили необратимые церебральные нарушения. Педиатру трудно запретить оживлять даже недоношенных детей с высоким риском смерти или серьезной инвалидности. Предлагать же отказ от реанимации матери новорожденного, которому только что возобновили сердцебиение, было не то что странно – фактически невероятно.

– Доктор Родс…

– Это стажер, – сказала я.

Это всё объясняло. Роде шнурки с трудом завязывал, что уж говорить об общении с родителями травмированного ребенка. Род вообще не должен был упоминать об этом отказе при Шарлотте и Шоне – у Уиллоу еще даже не проверили состояние мозга. Предложив такой вариант, он сам напросился на отказ от реанимации.

– Ее разрезали у меня на глазах. Я слышала, как хрустят ее ребра, когда они… Они… – Шарли на побледнела как полотно. – Ты бы подписала? – прошептала она.

 

Тот же самый вопрос, только сформулированный лаконичнее, она задавала мне еще до твоего рождения. Случилось это на следующий день после планового УЗИ на двадцать седьмой неделе, когда я направила ее к Джианне дель Соль и группе специалистов по беременностям с вероятностью срыва. Я была хорошим акушером‑гинекологом, но видела границы своих профессиональных возможностей. Я не могла обеспечить ей уход, в котором она нуждалась. Но этот идиот‑генетик, чья безмятежная манера вести беседу подходила разве что пациентам в морге, уже сделал свое черное дело, и мне оставалось лишь зализывать нанесенные им раны. Шарлотта рыдала у меня на диване.

– Я не хочу, чтобы она страдала, – сказала она.

Я не знала, как деликатнее подвести ее к теме позднесроковых абортов. Даже для людей, в отличие от Шарлотты далеких от католической церкви, это был очень сложный момент. С другой стороны, а какие легкие моменты связаны с прерыванием беременности? За частичное рождение брались всего несколько врачей в стране – несколько высокопрофессиональных врачей, сознательно идущих на колоссальный риск. В некоторых случаях, не рассматривавшихся до принятия закона о двенадцатинедельном максимальном сроке, эти врачи давали последний шанс – родить ребенка без единого шанса на выживание. Вы можете возразить, что без шрамов пациентка не останется при любом исходе, но, как справедливо заметила Шарлотта, тут счастливых концов не предусмотрено.

– А я не хочу, чтобы страдала ты, – ответила я.

– Шон не хочет.

– Шон не беременный.

Шарлотта отвела глаза.

– Как можно лететь через всю страну с ребенком в утробе, зная, что обратно ты вернешься уже без него?

– Если хочешь, я полечу с тобой.

– Не знаю, – всхлипнула она. – Я не знаю, чего я хочу. Как бы ты поступила на моем месте?

 

Два месяца спустя мы стояли по разные стороны твоей больничной кроватки. Комнату, под завязку набитую машинами, которые поддерживали жизнь в своих маленьких подопечных, заливал ярко‑голубой свет; мы словно плыли на большой глубине.

– Ты бы подписала? – снова спросила Шарлотта, не дождавшись ответа.

Не спорю: подписать отказ от реанимации ребенка, уже явившегося в этот мир, гораздо труднее, чем прерывать беременность. Если бы Шарлотта решилась на аборт на двадцать седьмой неделе, ее утрата была бы сокрушительной, но чисто теоретической: она ведь не успела бы тебя увидеть. Теперь же она снова должна была решить твою участь. Только ты уже страдала у нее на глазах.

Шарлотта не раз обращалась ко мне за советом: насчет зачатия, насчет позднего аборта, насчет этого отказа.

Как бы я поступила на ее месте?

Я бы вернулась в тот день, когда Шарлотта попросила меня помочь ей забеременеть, и отослала ее к другому специалисту.

Вернулась бы в те времена, когда мы смеялись вместе чаще, чем плакали.

Вернулась бы в те времена, когда ты еще не стояла между нами.

Я сделала бы всё возможное, чтобы ты не чувствовала, будто мир рассыпается в прах.

Если вы прекращаете страдания любимого человека – до того ли как он начал страдать, в разгар ли, – то что это такое: милость или убийство?

– Да, – прошептала я. – Подписала бы.

 

Марин

 

– Знания приходили с опытом, – сказала Шарлотта. – Как держать Уиллоу и менять ей подгузники, чтобы ничего не сломать. Как по звуку догадаться, что она что‑то сломала, когда мы просто несли ее на руках. Мы выяснили, где можно заказать переносную кроватку и специальные «слинги», в которых ремешки не сломают ей ключицу. Мы начали понимать, когда надо везти ее в больницу, а когда мы справимся сами. Водонепроницаемые повязки хранились у нас в гараже. Мы летали в Небраску, потому что там есть хирурги‑ортопеды, которые занимаются конкретно ОП. Записали Уиллоу на курс памидроната в детскую больницу Бостона.

– А перерывы в этой насыщенной жизни случаются?

Шарлотта улыбнулась.

– Пожалуй, что нет. Мы не строим планов. А зачем? Все равно ведь не угадаешь, что произойдет завтра. Всегда найдется новая травма, которую мы еще не знаем, как лечить. Перелом ребра, например, совсем не похож на перелом позвоночника. – Она на миг умолкла. – В прошлом году у Уиллоу было и такое.

Кто‑то из присяжных с присвистом вздохнул, отчего Гай Букер издевательски закатил глаза, а я в душе возликовала.

– Вы не могли бы рассказать суду, как вам удается все это оплачивать?

– Это очень сложно, – призналась Шарлотта. – Я раньше работала, но когда родилась Уиллоу, мне пришлось уволиться. Даже когда она ходила в ясли, я все равно должна была быть готова мчаться к ней в любую минуту. Понятное дело, это невозможно, когда работаешь шеф‑поваром в ресторане. Мы думали нанять ей няню, которой можно было бы доверять, но ее услуги стоили дороже, чем я зарабатывала. А из агентства нам, бывало, присылали женщин, которые ничего не знали об ОП, или не говорили по‑английски, или вообще не понимали, какую работу придется выполнять. Мне нужно было постоянно быть рядом с ней, постоянно защищать ее. – Она пожала плечами. – Мы не дарим друг другу ценные подарки на дни рождения и на Рождество. У нас нет индивидуальных пенсионных счетов и сбережений, на которые дети смогут учиться в колледже. Мы не ездим в отпуск. Все наши средства уходят на оплату того, что не покрывает страховка.

– Например?

– Памидронат Уиллоу колют бесплатно, потому что это часть клинического исследования. Но рано или поздно ее отстранят, и каждый укол будет стоить больше тысячи долларов. Каждая ножная скобка стоит пять тысяч, операции по вживлению стержней – сто тысяч. Артродез позвонков, который необходимо будет сделать в переходном возрасте, обойдется еще в несколько раз дороже – это не считая перелета в Омаху. Даже если страховка частично покрывает эти расходы, все равно получается очень дорого. А есть ведь еще куча мелочей: ремонт инвалидного кресла, овчина для гипса, пузыри со льдом, одежда, которую можно носить с гипсом, разные особенные подушки, чтобы Уиллоу было удобно спать, рампы для удобного заезда в дом. По мере взросления ей потребуется все больше оборудования: палочки, зеркала и другие предметы для людей маленького роста. Даже отладка машины – чтобы педали было проще нажимать, чтобы не образовывались микротрещины, – обойдется в десятки тысяч долларов, а люди из Бюро по восстановлению трудоспособности оплачивают только одну машину, потом всю жизнь платишь сам. Она может поступить в колледж, но даже высшее образование будет стоить нам дороже обычного: ей ведь понадобится много особых приспособлений. К тому же лучшие колледжи для таких детей, как Уиллоу, расположены далеко от Бэнктона – следовательно, возрастут транспортные расходы. Мы уже сняли все деньги с пенсионного счета моего мужа и перезаложили дом. Я исчерпала кредит на двух карточках. – Шарлотта перевела взгляд на присяжных. – Я знаю, что вы думаете обо мне. Что я подала этот иск ради денег.

Я замерла, не понимая, что она творит. Такого мы не репетировали.

– Шарлотта, вы…

– Пожалуйста, дайте мне закончить. Да, я говорю о больших ценах. Но не только в финансовом смысле. – Она моргнула, смахивая слезинки. – Я не сплю по ночам. Я чувствую себя виноватой, когда смеюсь над какой‑нибудь шуткой по телевизору. Иногда я смотрю на ровесниц Уиллоу, которые резвятся на площадке, и ненавижу их – до того я завидую легкости, с которой им все дается. Но в тот день, когда я подписала отказ от реанимации, я пообещала своей дочери: «Если ты не сдашься, я тоже не сдамся. Если не умрешь, то будешь жить счастливо, уж я об этом позабочусь». Хорошая мать должна так поступать, не правда ли? – Она покачала головой. – Обычно как бывает: родители ухаживают за детьми, дети растут – и меняются с ними ролями. Но в нашем случае ролями поменяться не выйдет. Я всегда должна буду ухаживать за ней. Поэтому я и пришла сюда сегодня. Чтобы задать вам вопрос: как я буду заботиться о своей дочери, когда умру?

В наступившей тишине можно было бы услышать, как иголка падает на пол. Как бьется чье‑то сердце.

– Ваша честь, – сказала я, – у меня всё.

 

Шон

 

Море напоминало монстра – черного, свирепого монстра. Оно одновременно и завораживало, и ужасало тебя. Ты умоляла меня отвести тебя посмотреть, как волны разбиваются о подпорки, но когда мы приходили туда, ты дрожала у меня в объятиях.

Я взял на работе отгул, потому что Гай Букер сказал, что все свидетели должны прийти в суд в первый же день. Но выяснилось, что мне все равно нельзя было находиться в зале, если я не давал показания. Я пробыл там ровно десять минут, пока судья не велел мне убираться прочь.

В то утро я понял, что Шарлотта надеялась, будто я поеду с ней поддержать ее. После той ночи оно и немудрено. В ее объятиях я был попеременно то неистовым, то яростным, то нежным – как будто мы разыгрывали всевозможные эмоции в пантомиме, скрытой покрывалом. Я понял, что она расстроилась, когда я рассказал ей о своей встрече с Гаем Букером, но уж она‑то должна была понять, почему я все равно обязан выступить против нее: для меня тоже главное было защитить своего ребенка.

Выйдя из здания суда, я поехал домой и сказал сиделке, что после обеда она свободна. Амелию надо было забрать из школы в три часа, но у нас еще оставалось время, и я спросил, чем бы ты хотела заняться.

– Я ничем не могу заниматься, – ответила ты. – Ты только взгляни на меня!

Это верно: твою ногу целиком покрывала шина. Но я все равно не видел причин, чтобы не развеселить тебя каким‑нибудь нестандартным способом. Обернув одеялами, я отнес тебя в машину и умостил на заднем сиденье так, чтобы загипсованная нога покоилась вдоль него. Так ты даже могла пристегнуться. Когда ты начала замечать за окном знакомые места и догадалась, что мы едем к океану, настроение у тебя значительно улучшилось.

В конце сентября никто уже не ездил на пляж, так что я смог запросто припарковаться на стоянке у подпорной стены, откуда тебе открывался вид на воду с высоты птичьего полета. Из кабины моего грузовика ты наблюдала за волнами, что крались к берегу, а потом испуганно пятились, словно гигантские серые кошки.

– Папа, а почему нельзя кататься на коньках по океану?

– Ну, где‑нибудь в Арктике, наверное, можно. Но чаще всего вода слишком соленая, чтобы замерзнуть.

– А если бы она замерзала, правда было бы здорово, чтобы волны все равно оставались? Вроде как ледяные скульптуры.

– Да, здорово бы было, – согласился я. Я оторвал голову от валика на сидении и посмотрел на тебя. – Уиллс, ты в порядке?

– Нога больше не болит.

– Я не о твоей ноге. Я о том, что сегодня происходит.

– Утром было много телекамер.

– Ага.

– У меня от камер болит живот.

Обогнув водительское кресло, я взял тебя за руку.

– Ты же знаешь: я не позволю этим репортерам к тебе приставать.

– Мама могла бы для них что‑нибудь испечь. Если бы им понравились ее брауни и ириски, они бы просто сказали «спасибо» и ушли.

– Может, мама могла бы добавить в тесто чуть‑чуть мышьяка… – замечтался я.

– Что?

– Ничего. Мама тебя тоже очень любит. Ты ведь знаешь об этом, верно?

Атлантический океан за окнами автомобиля достиг крещендо.

– По‑моему, есть два океана: тот, что играет с тобой летом, и тот, что злится зимой. Сложно вспомнить, как выглядит второй.

Я открыл уже было рот, чтобы повторить свой вопрос, но тут же понял, что ты прекрасно его расслышала.

 

Шарлотта

 

Гай Букер был из тех мужчин, над которыми мы с Пайпер раньше смеялись в голос, когда встречали их в магазине. Такие, знаете, раздувшиеся от собственной важности адвокаты, которые вешают на свои зеленые «форды» именные номера типа «крутой».

– Значит, дело все‑таки в деньгах? – начал он.

– Нет. Но деньги помогут мне обеспечить надлежащий уход за дочерью.

– Уиллоу же получает финансовую помощь от спонсоров, не так ли?

– Да, но ее не хватает даже на медицинские расходы, не говоря уж о повседневных. К примеру, ребенку в кокситной повязке нужно специальное сидение. А лечение зубов, которое неизбежно при ОП, влетит в несколько тысяч долларов в год.

– А если бы ваша дочь родилась талантливой пианисткой, вы бы просили денег на рояль?

Марин предупреждала, что Букер попытается меня разозлить, чтобы я утратила расположение присяжных. Я сделала глубокий вдохни сосчитала до пяти.

– Нельзя сравнивать такие вещи, мистер Букер. Мы говорим не об учебе в консерватории, а о жизни моей дочери.

Букер отошел к скамье присяжных. Я с трудом сдержалась, чтобы не проверить, остается ли за ним дорожка машинного масла.

– Миссис О'Киф, вы ведь разошлись с мужем во взглядах на этот иск, я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь.

– Вы согласны с утверждением, что основной причиной вашего развода стало нежелание Шона поддерживать вас в ходе разбирательств?

– Да, – тихо ответила я.

– Он не считает рождение Уиллоу ошибочным, я прав?

– Протестую! – выкрикнула Марин. – Нельзя спрашивать у нее, что он о чем‑либо думает.

– Поддерживаю.

Букер скрестил руки на груди.

– И тем не менее вы не отказались от своих притязаний, хотя это, скорее всего, приведет к распаду вашей семьи.

Я представила Шона в пиджаке и при галстуке, как сегодня утром, когда я на одно мгновение поверила, что он перешел на мою сторону.

– Я все равно считаю, что поступила правильно.

– Вы обсуждали этот вопрос с Уиллоу?

– Да. Она знает, что я делаю это из любви к ней.

– Думаете, она это понимает?

Я замялась.

– Ей всего шесть лет. Едва ли ей доступны все юридические тонкости этого дела.

– А когда она вырастет? Уиллоу небось уже запросто управляется с компьютером.

– Конечно.

– Вы не пробовали представить, как через несколько лет Уиллоу введет свое имя в «Гугл» и попадет на статью об этом суде?

– Господь свидетель, я с ужасом жду этого момента. Но я надеюсь, что смогу объяснить ей, почему это было необходимо… И что достойная жизнь, которой она живет, является прямым следствием.

– Господь свидетель… – повторил Букер. – Интересно вы подбираете слова. Вы ведь убежденная католичка, не так ли?

– Да.

– И как католичка вы должны бы знать, что аборт – это смертный грех?

Я сглотнула ком в горле.

– Да, я это знаю.

– И тем не менее ваш иск базируется на предположении, что если бы вы узнали о болезни Уиллоу заранее, то прервали бы беременность.

Я почувствовала, что взгляды всех присяжных обращены на меня. Я понимала, что в какой‑то момент меня положат под увеличительное стекло, сделают из меня цирковое животное… Вот он и настал.

– Я вижу, к чему вы клоните, – сквозь зубы процедила я. – Но это дело о врачебной халатности, а не об аборте.

– Вы не ответили на мой вопрос, миссис О'Киф. Давайте попробуем еще раз: если бы вы узнали, что ваш ребенок родится абсолютно глухим или слепым, вы бы прервали беременность?

– Протестую! – закричала Марин. – Вопрос неуместен. Ребенок моей клиентки не глух и не слеп.

– Я лишь хочу выяснить, действительно ли эта женщина способна на поступок, вероятность которого мы оцениваем, – возразил Букер.

– Я прошу о совещании, – сказала Марин, и они вдвоем направились к трибуне, продолжая громко спорить. – Ваша честь, это проявление предвзятого отношения к свидетелю. Он может спросить, какие шаги предприняла моя клиентка касательно конкретных медицинских фактов, сокрытых от нее ответчицей…

– Не рассказывай мне, как вести дело, душечка, – проворчал Букер.

– Ах ты надутый индюк…

– Я позволю задать этот вопрос, – подумав, ответил судья. – По‑моему, нам всем стоит услышать, что скажет миссис О'Киф.

Проходя мимо, Марин взглядом велела мне быть осторожнее. Напомнила, что меня вызвали на ковер и я не могу оплошать.

– Миссис О'Киф, – повторил Букер, – вы бы сделали аборт, если бы ваш ребенок должен был родиться глухим и слепым?

– Я… Я не знаю.

– А вы знаете, что Хелен Келлер родилась глухой и слепой? Как бы вы поступили, узнав, что ребенок родится без одной руки? Тоже прервали бы беременность?

Я плотно поджала губы и не произнесла ни слова.

– Вы знаете, что Джим Эбботт, однорукий питчер, забил решающее очко в матче высшей бейсбольной лиги и завоевал золотую медаль на Олимпийских играх тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года?

– Джим Эбботт и Хелен Келлер не мои дети. Я не знаю, насколько трудным было их детство.

– Тогда вернемся к первому вопросу: если бы вы узнали