Часть третья. Джованни (1844 – 1846)

Я часто прихожу в этот висячий сад на крыше, посидеть в одиночестве. Когда под горячим полуденным солнцем Рима начинает подниматься зловоние грязных улиц, мне нравится тихо дремать на туфовой скамейке, вдыхая пьянящие ароматы цветов Лючаны, растущих в горшках. Иногда, срезая один из них скрюченными пальцами, почти до неузнаваемости изуродованными артритом, я вспоминаю, с какой нежной заботой Эрик ухаживал за этими цветами, измученными абсолютным пренебрежением со стороны Лючаны, как иногда он ласкал гладкий зеленый листок, как будто безмолвно уговаривал его расти дальше. В тот год они дали потрясающие соцветия, как и он сам расцвел под моей направляющей рукой. Эти цветы, эта белая каменная скамья, да таинственные модели, развешанные на стенах погреба, вот и все, что осталось на память о тех двух годах, что изменили весь мой мир.

Воспоминания! Воспоминания подобно светлячкам скользят по поверхности сознания, то и дело высвечивая столь яркие и живые картины, что у меня перехватывает дыхание, но потом изображение исчезает, словно камешек, упавший в зыбучий песок сожаления и самообвинений. Может быть, правы те, кто говорят за моей спиной – я ведь знаю, что они это говорят! – что я начал впадать в детство еще до той трагедии. Но я надеюсь, что они ошибаются. Хотелось бы верить, что я был разумен, как и любой другой, в день, когда встретил Эрика; чтобы моя история оставалась последней волей и свидетельством здравомыслящего человека.

Я хорошо помню неподвижность пустых темных улиц, когда я шел на стройку. Я помню болезненную тяжесть в сердце, когда размышлял над письмом, потревожившим мой покой и выгнавшим меня из постели еще до рассвета. Было ничем не примечательное утро, обещавшее самый обычный день. В сером свете легкий дождь разбудил разрытую землю, и мне в ноздри ударил привычный запах мокрого песка и цемента. Некоторые мастера-каменщики не любят стройку на рассвете, когда первый свет безжалостно выявляет, как мало им удается сделать за день. Так мало удалось завершить вчера, так много нужно сделать сегодня! А вот мне рассвет дарил вдохновение. Всю жизнь я просыпался, ел… дышал ради очередного недостроенного здания. Только когда строительство подходило к концу, меня охватывала грусть, я как будто терял близкого человека.

Эрик это понимал. Эрик понимал многое, о чем мальчики его возраста и не задумываются. Но из-за его глубокой страсти к творчеству, я боялся за него. Я знал, что когда-нибудь ему непременно бросят вызов, появится великолепное творческое задание, которому он отдаст все свои силы, и с которым не сможет расстаться – прекрасное дитя его воображения, и он будет готов убивать, чтобы не отдавать его. Я знал его как мягкого, чувствительного гения, но я никогда не обманывался на его счет. Этому юноше случалось убивать задолго до нашего знакомства, это я понял при первой же встрече. Мы еще ни одним словом не обменялись, а он уже направил на меня свой нож…

 

Он вторгся на запретную территорию. Зайдя на стройку, я сразу заметил худую мальчишескую фигурку, скользящую подобно призраку, по серым лесам, странное, потустороннее видение в лучах встающего солнца. Я не закричал в возмущении, а стоял и смотрел, как мальчик любовно проводит пальцами по влажной каменной кладке. Минуту спустя он отступил, протянул руки к стенам, как какой-нибудь жрец-друид, обращающийся к языческим богам, и принялся делать такие движения, будто что-то строил прямо из воздуха. Никогда не видел ничего более удивительного и прекрасного. Было что-то мистическое в этой странном причастии, за которым я наблюдал, не дыша, как завороженный, но я поддел ногой резец каменщика, брошенный, как пришлось, и он с грохотом упал на землю.

Мальчик соскочил с лесов с ловкостью молодой пантеры, и через секунду стоял передо мной, наставив на меня нож. Меня поразила белая маска на его лице. Глаза в ее прорезях смотрели настороженно и опасливо, как у дикого зверя, когда он подал мне знак прислониться спиной к каменной кладке и освободить ему проход на улицу. Теперь-то я знаю, что мне следовало прислушаться к его мудрому совету и позволить ему уйти. Но я не был трусом, и юноша возбудил мое любопытство. Его нож сверкал в каком-нибудь полудюйме от моего горла, а я только поднял руки ироничным жестом и поинтересовался, всегда ли он так любезен с пожилыми людьми. Я не ждал ответа, но, к моему удивлению, он опустил нож, и неприкрытая агрессивность в его глазах сменилась неуверенностью.

– Мсье.

Как только он заговорил, я понял, что, несмотря на причудливый цыганский наряд, это не был юный уличный бандит, готовый перерезать мне горло ради кошелька. Одно единственное произнесенное им слово прозвучало настолько прекрасно, с такими совершенными модуляциями, что у меня возникло непреодолимое желание, чтобы он снова заговорил.

– Ты говоришь по-итальянски? – с любопытством спросил я.

– Да, господин, – казалось, его удивило, что кто-то вежливо обращается к нему.

– Ты зашел на частную территорию…ты понимаешь, что я могу арестовать тебя за это? – Он снова поднял нож, но с таким утомленным нежеланием, что я решился оттолкнуть его руку. – Ради Бога, убери чертову игрушку, юноша, ты меня нервируешь. Вот… так-то лучше. А теперь… что ты здесь делал?

– Я не воровал! – быстро сказал он, беспомощно поглядывая на нож, словно не зная, что с ним делать. – Я ничего не испортил…

– Я заметил, – с сухой иронией ответил я. – Трудно испортить камень, если просто гладишь его.

– О! – Он в смущении поднес руку к маске. – И долго вы за мной наблюдали?

– Достаточно долго, чтобы понять, что ты не воруешь, – сказал я. – Интересуешься каменной кладкой, так что ли? Может быть, хочешь взглянуть на чертежи?

Он настороженно посмотрел на меня, словно пытаясь понять, не издеваются ли над ним, но когда я вынул из-под куртки бумаги, это естественное подозрение развеялось.

– Спасибо, – автоматически бросил он, беря у меня листы бумаги и раскладывая их на клочке сухой земли под лесами. Он напоминал мальчишку, в которого долго и болезненно вбивали хорошие манеры, и я вздрогнул, когда он издал крик ярости, похожий на рыдание.

– Не так! – со злостью сказал он. – Это неправильно, совсем не как я… и как вы можете строить нечто настолько вульгарное?

Я слегка вздохнул, вспомнив, что моя первая реакция на эти чертежи была примерно такой же.

– Здание строят, чтобы удовлетворить запросы очень богатого и вульгарного заказчика, – терпеливо объяснил я. – Архитектор, как ты понимаешь, должен есть, и мастер-каменщик тоже. Если бы мы строили только для того, чтобы удовлетворить свое собственное тщеславие, мы бы умирали с голоду.

Он мрачно смотрел на чертеж.

– Я бы лучше умер с голоду! – заявил он с необычайной страстью. – Я бы лучше умер с голоду, чем строить уродливые дома!

И в это можно было поверить. Тон его голоса глубоко взволновал меня… как будто «уродливый» было самой худшей характеристикой в его личном словаре.

– Ты учишься здесь, в Риме? – спросил я после приличной паузы.

– Нет, господин, – Мне показалось, или он напрягся при этом вопросе?

– Но ты ведь интересуешься архитектурой? Тебе нравятся красивые здания?

– Когда-то я немного учился, – осторожно признался он. – Очень давно, когда был ребенком.

Ему вряд ли было много больше тринадцати, но он говорил о детстве так, словно оно миновало десятки лет назад. Меня заинтриговали и поразили его печальное, настороженное достоинство и бешеная реакция на угрозу. Мне захотелось узнать, кто он, откуда он взялся, почему он сочетал в себе манеры юного джентльмена и повадку опытного уличного убийцы. Как ни странно, маска вызывала у меня куда меньше любопытства…

– Я веду и другие работы, – тихо сообщил я. – И думаю, ты убедишься, что среди моих клиентов есть и люди с хорошим вкусом. Если, конечно, ты согласен терпеть общество упрямого старика… – Я протянул руку, указывая на улицу, и после минутных колебаний, вызванных, Бог знает, каким печальным опытом, он последовал за мной.

Странная радость понеслась по моим тонким жилам, когда я вышел на улицу, не оглядываясь, веря, что он не убежит при первой же возможности, всадив мне в спину нож. Моя тоска развеялась, как утренний туман, и возникло странное, трепещущее ощущение счастья, уверенность, что я нашел редчайшую драгоценность. На мгновенье мне показалось, что я точно знаю, что чувствовал Христос, когда позвал за собой Иоанна.

 

Не оглядываться было трудно. Он двигался тихо, как кошка, и поскольку было еще слишком рано, чтобы на стены, мимо которых мы проходили, падали наши тени, у меня возникло странное ощущение, что за мной следует призрак. Стройка, которую я хотел ему показать, находилась с южной стороны города, за пределами древних стен Рима, и до ее окончания осталось несколько недель. По тому, как он резко вдохнул, я понял, что ему понравилось, да и меня результат работ вполне удовлетворял. В последние пятнадцать лет я занимался, в основном, заключением контрактов, однако, не выпускал из-под контроля работы, требовавшие большой тщательности выполнения. Изящные рельефы капителей и карнизов, ажурную резьбу я все еще считал своей особой сферой деятельности, несмотря на медленно распространяющийся артрит. И здесь я мог продемонстрировать ему чистую, изящную работу, без излишней вычурности, умелое освобождение природной красоты камня. Он был потрясен. Он ничего не сказал, но его молчаливое одобрение обмывало меня теплой волной, и я чувствовал себя так, словно показывал свой шедевр членам старинной масонской ложи. Странное ощущение для человека, который посвятил своему ремеслу сорок пять лет жизни! Я позволил ему порыскать по пустому зданию, где все звуки отдавались громким эхо. Он все ощупывал, задавал вопросы, иногда осмеливался критиковать, и меня потрясла точность и уместность его замечаний, его поразительное видение, и непостижимое совпадение наших ощущений. А потом, когда во двор внизу явились плотник и его ученик, юноша сразу же спрятался за стеной спальни.

– Я должен идти, – нехотя сообщил он, уже выискивая глазами кратчайший путь бегства. Я схватил его за тонкую руку, пытаясь удержать.

– Где ты живешь? – вдруг спросил я.

– Я нигде не живу, – он смотрел на мои пальцы, сжимавшие его руку, не пытаясь вырваться, просто смотрел, словно ему не верилось, что кто-то прикоснулся к нему, не желая причинить ему боль. – Иногда я путешествую с ярмарками. Я слыхал, что открылась ярмарка в Трастевере, так что я оставил лошадей за стенами города и пошел посмотреть, пока на улицах тихо… – продолжая говорить, он прикоснулся пальцем к тыльной стороне моей ладони, нежно прослеживая узловатые вены, пронизывавшие сухую и морщинистую кожу, загрубевшую и побелевшую за долгие годы от каменной пыли.

– Мне надо идти, – с грустью повторил он.

– Но ты вернешься, – я сам удивился своему необъяснимому нежеланию наблюдать, как он исчезает навсегда в лабиринте римских улиц, – Ты ведь вернешься… я многое еще могу тебе показать.

Во двор приходило все больше людей, они приветствовали друг друга и ругали тяжелую жару, что уже повисла в душном небе и вздымала над влажной землей горячую дымку. Юноша посмотрел вниз сквозь незастекленное окно, и все его болезненно худое тело, казалось, напряглось от отчаянной внутренней борьбы. И я понял – впрочем, я догадался об этом в первый же момент, как увидел его – что ему угрожает какая-то опасность, что тянутся за ним цепи неведомых преступлений. Тьма его души отбросила тень, которая словно соприкоснулась с моей душой, и, глядя на него, я так и видел, как он погружается в черные воды собственного прошлого. Мне захотелось бросить ему веревку и вытянуть из этого ядовитого омута… потому что, что бы он ни совершил – а что-то, без сомнения, было! – я не верил, что он плохой человек. Нет, только не после того, как он прикоснулся к моей руке с молчаливым изумлением невинного ребенка.

– Приходи! – решительно повторил я. – Завтра на рассвете, встретимся здесь.

Он обернулся и искательно посмотрел мне в лицо, словно рассчитывал увидеть в нем ту же искренность, которую почувствовал в голосе.

– Завтра на рассвете, – тихо повторил он. На досках лестничной площадки, ведущей в комнату, послышались тяжелые шаги, и без единого слова юноша выскользнул в окно и почти беззвучно приземлился во дворе. Когда я выглянул в окно, его уже не было видно.

 

Я всегда считал себя практичным человеком, и до той странной и ужасной интерлюдии думал, что мне совершенно не грозят подобные духовные откровения. Мне было пятьдесят восемь лет, а при моем ремесле умирают рано. Постоянная пыль и мельчайшие осколки камня годами откладываются в легких каменщика, тяжелый труд сокрушает самые крепкие мускулы. Немногие из нас к сорока годам могут похвастаться тем, что их не мучает сильный кашель – предвестник скорой смерти. Мне повезло больше других. Только год назад начали проявляться хорошо знакомые жуткие симптомы разрушения легких.

В моей карьере было несколько ярких моментов. Работа с Джузеппе Валадье на Пьяцца дель Пополо завоевала мне репутацию одного из лучших каменщиков в Риме. Я стал получить перспективные предложения и естественно стал подрядчиком, со временем превратившись в состоятельного человека, хотя и не забросил свое ремесло. В результате получилось так, что вот уже десять лет у меня не было подмастерья.

Мой последний ученик полностью меня разочаровал. Полгода небрежного труда, одна наглая выходка, и я понял, что парень просто не стоит знаний, которые я собирался ему передать. Я разорвал наше соглашение без малейших угрызений совести и отказался брать других учеников, сказав себе, что я слишком стар и слишком привык к определенному образу жизни, чтобы бороться с неумелыми руками и терпеть беспорядок, который обязательно устроит в доме мальчик. Я знаю, что немногие из нас до сих пор берут учеников в свой дом. Они позволяют мальчикам жить у себя, где им не дает закалиться постоянная забота матерей. Я же всегда предпочитал действовать по старинке, в традициях готических строителей. Мастер должен служить образцом юному каменщику во всем, а как это возможно, если мальчик не будет сидеть у твоего очага, есть твой хлеб, дышать одним с тобой воздухом, принимать твои взгляды, все твое существо? Нет… действовать по-старому было лучше всего, при условии, что хватит терпения, но система контрактов естественным образом сводила традиции на нет. Большинство юношей предпочитали урвать какие-то крупицы знания и болтаться по стране строительными артелями, вместо того, чтобы браться за семилетнее обучение, требовавшее большого прилежания и строгой дисциплины. Скоро уже не останется настоящих мастеров, только могущественные, бездушные подрядчики, которых не волнует, будут ли стоять построенные ими здания через тысячу лет.

Я был стар, и мои легкие хрипели, как потрескавшаяся кожа старых кузнечных мехов, но не в этом была причина моего смутного недовольства, досадной неудовлетворенности, отравлявшей мой успех. Даже в расцвете лет я не мог найти ученика, который не стремился бы поскорее покончить с работой и отдаться юношеским развлечениям – дракам и попойкам на вечерних улицах или прогулкам по темным аллеям с новой подружкой. Я говорил себе, что все изменится, когда у меня появится сын, который мог бы стать моим преемником, но, хотя я прилежно сеял семя (да и не без энтузиазма!), я напрасно ждал всходов. Три дочери, заурядные, послушные долгу девушки, которые удачно вышли замуж и никогда не причиняли мне беспокойства, потом – перерыв на десять лет, во время которого я отказался от всякой надежды и уже покорился судьбе. А потом… Лючана!

Жена рыдала в ночь, когда Лючана родилась, а я из чувства долга заглянул в колыбель, готовясь скрывать горькое разочарование. Но то, что я увидел, откинув покрывало, меня совершенно потрясло. Я думал, что всякий новорожденный младенец походит на сморщенную черносливину – она не была такой. Уже тогда она была прекрасна, ее крохотная ручка схватилась за мой палец, и так же цепко она удерживала мое сердце в последующие годы. Лючана не была особо близка с матерью, даже совсем маленькой. Когда я приходил домой, меня всегда встречали жалобы на ее невыносимое поведение и горячее, трагичное, залитое слезами лицо, утыкавшееся в мою куртку. Я и не думал в ту пору, что настанет день, когда я сам отошлю ее из дома, опасаясь за собственный здравый рассудок. Я и не думал… Но нет, я не буду думать о Лючане! Не сейчас… Лучше думать о юноше – о юноше, который должен был быть моим сыном…

 

– Я хочу увидеть все, – ответил он на мой вопрос, когда мы встретились на следующее утро со всеми нелепыми предосторожностями юных возлюбленных, – все.

– Серьезный запрос, – улыбнулся я. – Но если ты действительно хочешь увидеть весь город, лучше всего подняться на Яникулум. С этого холма открывается самый лучший вид на Рим… увидишь не все, но увидишь достаточно.

Мы молчали, взбираясь по крутой дороге, петлявшей между соснами к вершине холма, но это было дружеское молчание, и так я мог лучше рассмотреть его при дневном свете. Он вел двух прекраснейших лошадей из всех, что я видел, обе были кобылы, обе очень ухоженные, они несли хорошо сбалансированный груз, но никаких седел и упряжи. Я спросил его, как ему удавалось справляться с животными без удил.

– Я никогда не пользуюсь удилами, – спокойно ответил он. – Это жестокость, в которой нет необходимости. Лошади сами соглашаются везти меня, я не принуждаю их.

Я заметил, что он вовсе не ведет животных, они сами идут за ним, как собачки. Когда мы остановились, он не стал их привязывать, просто приласкал обеих, а потом повернулся оценить вид.

– О! – произнес он. Это не назовешь высказыванием, это был скорее просто экстатический вздох, но я до сих пор слышу его в своих беспокойных снах, голос души, поднявшейся из праха. Я смотрел, как он подходит к обрыву, словно в трансе, и у меня возникло жуткое предчувствие, что он не остановится, а так и уйдет в предательскую пустоту внизу. Я бросился к нему, схватил его за рукав и оттянул на шаг назад.

– Осторожнее! – потребовал я. – Земля здесь может осыпаться. Не подходи к краю.

– Не подходить к краю, – задумчиво пробормотал он. – Я никогда не должен подходить к краю?

Что-то странное, потустороннее было в его голосе, и я почувствовал дрожь глубоко внутри. Как будто он обращался не ко мне, а к кому-то другому – ужасной, незримой твари, возникшей вдруг рядом с ним. Нечто, владевшее им прежде и теперь вернувшееся, подобно землевладельцу, проверяющему свое законное имущество. Я сильно встряхнул его руку, и он обернулся и растерянно взглянул на меня, как будто не ожидал меня увидеть. Мгновенье спустя он словно вспомнил, где находится, и окинул взглядом Рим, как ни в чем не бывало.

– Что это за плоский фасад справа? – спросил он, с внезапно вернувшимся интересом.

– Санта-Мария д'Аракоэли, – ответил я, неуверенно косясь на него. – Небольшой купол – это Пантеон, а за ним стоит дворец Квиринала. Слева от тебя, – я протянул руку, указывая направление, – ты видишь крышу замка Сант'Анджело. Большой парк прямо перед тобой – это вилла Боргезе, а две башни с краю – но ты не смотришь… вон там, видишь?

– Да, господин… две башни… что это?

– Вилла Медичи.

Он отреагировал так, словно я ударил его, отвернулся, стиснув кулаки, как будто видеть больше не мог перспективу, которой так восхищался минуту назад.

– Ты слышал о вилле Медичи? – с любопытством спросил я.

– О да! – его голос звучал так, словно он летел в какую-то глухую бездну тьмы. – Я слышал о ней! – Он резко вдохнул и продолжал, как будто читал заученный наизусть текст или стихотворение. – Вилла была построена в шестнадцатом веке для кардинала Риччи ди Монтепульчано и перешла к семье Медичи в 1576 году. В 1803 году в ней расположилась Французская академия после того, как палаццо Сальвьяти был разграблен и сожжен во время революции. В Академию принимают только художников, музыкантов и архитекторов. Принимают только прошедших конкурс… Гран-При-де-Ром.

Не в силах понять охватившую его горечь, я только смотрел на него и поражался, откуда у молодого цыгана такие познания, и почему упоминание об этом привело его в такую бешеную ярость. Он резко отскочил от меня, вернулся к своим лошадям, как будто готов был взять и уехать, не говоря ни слова. Но белая кобыла ткнула носом лицо в маске, и я увидел, как его напряженное тело постепенно расслабляется. И минуту спустя он нерешительно подошел ко мне.

– Простите, – просто сказал он. – Я не хотел быть невежливым. Если вы сможете простить меня, господин, я был бы счастлив посмотреть, что вы еще могли бы мне показать.

Странный юноша, вызывающий беспокойство, но чем больше я наблюдал за ним, тем большее чувствовал к нему расположение, тем более убеждался, что мы необходимы друг другу. Я сразу же принял его обезоруживающие извинения.

– Идем, – сказал я с такой же простотой. – Я покажу тебе Колизей.

 

Мы время от времени встречались следующие две недели, и в те дни, когда мы не виделись, я испытывал необъяснимое беспокойство. Он рассказывал о себе с величайшей неохотой, как будто малейшее проявление доверия могло пробить его защиту от окружающего мира. Расспрашивать его было все равно, что вскрывать неудачную устричную раковину, но откуда-то я знал, что, проявляя мягкость и настойчивость, я, в конце концов, достану необыкновенную жемчужину. Только через неделю он, наконец, сказал мне свое имя и, чем он занимался на ярмарке в Трастевере.

– Фокусы, – признался он, пожав плечами с самоосуждением. – Не самые лучшие фокусы, по правде… но людям немного надо.

Он показал мне пустые ладони, а потом изящным, театральным взмахом достал из воздуха кошелек и беспечно бросил мне в руки. Это был мой кошелек!

– Вижу, голод тебе не грозит, – сухо заметил я, засовывая маленькую кожаную сумочку в карман. – Почему ты не оставил его себе? Ты ведь собирался, а я бы ничего и не заметил?

– Это было бы нехорошо, – вздохнул он.

– Но другие ты оставляешь себе.

– О, да! – весело признался он. – Всегда.

– И тебе не стыдно грабить людей?

– Нет, – просто ответил он. – Я не люблю людей, – он помолчал, а потом добавил едва слышным шепотом. – Как правило.

Я вспомнил Трастевере, один из наименее респектабельных округов Рима, где водились шарлатаны и мошенники худшего толка. И я подумал о его руках, этих тонких, ловких инструментах, которые могли бы заниматься куда более благородным делом, если бы только… если бы только… Я подавил вздох.

– Я думаю, ты должен увидеть Ватикан, – вот и все, что я сказал.

 

Я устроил так, чтобы мы пришли, когда великая базилика была пуста – по ней бродил только один восторженный пилигрим. Около двух часов я наблюдал, как Эрик исследует экстравагантные красоты архитектуры прошедших веков. И видя его изумление и восторг, я снова почувствовал себя молодым, как будто переродившись, глядя его глазами, и пока я отвечал на заданные шепотом вопросы, мне казалось, что я сам вижу собор Святого Петра впервые. Цвета казались мне более живыми, внушительнее стал цилиндрический свод, сильнее я прочувствовал идеальную гармонию пропорций базилики. Никогда я не ощущал себя ближе к Богу, никогда так сильно не чувствовал Его благое присутствие. Гигантскую церковь пронизывала пульсирующая тишина, когда мы остановились перед бронзовой статуей Святого Петра. Я задержался, чтобы привычно поклониться ему, и на мгновенье прижался лбом к правой ступне, где прикосновения пилигримов с течением веков сгладили бронзовые пальцы и лишили формы. Я взглянул на ключи от Рая, которые Святой Петр держал у сердца, и правую руку, взнесенную символом надежды для бесчисленных грешников, и автоматически отступил, ожидая, что Эрик повторит мой жест. Он разглядывал статую с чисто академическим восхищением, но не стал прикасаться к ней, и мне почудился зловещий знак в этом демонстративном отказе выражать почитание.

– Говорят, – неуверенно напомнил я, – что когда грешник целует ногу Святого Петра, он получает первую надежду на спасение Господне.

Эрик медленно повернулся ко мне.

– Бога нет, – тихо сказал он с печальной уверенностью. – Есть прекрасные церкви, есть прекрасная музыка… но Бога нет.

Я стоял и смотрел, как он удаляется по пустынному нефу. Я не смог уговорить его посмотреть на Пьета, шедевр Микеланджело, изображающий Богородицу с мертвым сыном на руках. Меня тогда удивила холодная вежливость его отказа. Теперь мне казалось, что я понял. Когда я вышел на лестницу, он стоял в центре площади Святого Петра и смотрел на двойную колоннаду, поддерживаемую статуями святых и мучеников. Но когда я подошел, он сразу же уставился на огромный обелиск в центре площади – работу египетских язычников первого века до Рождества Христова. Значение его жеста было очевидно – он не хотел ничего слышать о Боге. Если бы я принялся обсуждать его заявление в базилике, наши странные отношения мгновенно подошли бы к концу, и больше я бы никогда его не увидел. И в ответ на его страстную безмолвную мольбу, я проглотил все те возмущенные банальности, что так и рвались с языка.

– Когда ярмарка уезжает из Трастевере? – спросил я.

– Завтра, – он не смотрел на меня.

– Завтра у меня дела в туфовом карьере в Тиволи, – отрывисто сообщил я. – На рассвете я буду на дороге Тибуртини. А ты решай, какое направление тебе лучше избрать.

Теперь была моя очередь сердито удалиться. Я знал, что он с тоской смотрит мне вслед, но, черт возьми, я уж постарался не оглядываться.

 

На следующий день, увидев его на старинной римской дороге с обеими кобылами, я испытал удовлетворенное облегчение. До предгорья Тиволи оттуда было двадцать миль, а карьер находился ненамного ближе, но лошади были свежими, и мы добрались быстро. Управляющий карьером был моим старым знакомым, и у него были все причины быть благодарным мне за то, что с годами способствовал успеху его дела. У него не возникло возражений, когда я попросил позволить юноше поработать с камнем часок-другой.

– Новый ученик? – спросил он с заметным удивлением.

– Возможно, – осторожно ответил я.

– Ты меня удивляешь, Джованни, вот уж не думал, что ты будешь связываться с мальчиками сейчас, когда ты можешь нанимать лучших каменотесов в городе.

Я нахмурился, и он шутливо воздел мускулистые руки, словно защищаясь.

– Занимайся своим делом, Луиджи, – произнес он с добродушной насмешкой. – Твоего мнения никто не спрашивает, так?

– Нам понадобятся инструменты, – многозначительно намекнул я.

– Бери все, что хочешь, Джованни. Ты достаточно взял камня из этого карьера в свое время, чтобы знать, что тебе незачем спрашивать.

Солнце безжалостно палило, превращая карьер, окутанный удушливым облаком пыли, в какую-то белую преисподнюю. Я выбрал тихий уголок, подальше от групп рабочих, и Эрик стоял там в одной сорочке и с пренебрежением ощупывал грязную белую поверхность камня.

– Не думал, что он такой, – сказал он. – Такой пористый, ноздреватый и… грубый.

– Это не самый красивый камень в мире, – холодно признал я, – но, если уж он оказался достаточно хорош для Цезаря, надеюсь, и тебе он подойдет.

Внезапно он рассмеялся, звук смеха эхом разнесся по карьеру, и я почувствовал, что очарован этой непосредственностью и детской наивностью.

– Пожалуйста, покажите, что мне делать, господин, – попросил он с таким смирением, что я почти простил его атеизм. И когда я вложил в его руки старинные инструменты каменотеса, мне показалось, что ему еще не поздно сказать: «Да будет Свет».

Мы вернулись в Рим после полуночи, но на улицах было все еще полно народу. Из таверн и кафе доносилась музыка, а вокруг обелисков и фонтанов люди шумно обсуждали Молодую Италию. Я почувствовал, что юноша напрягся при виде толпы, его рука непроизвольно потянулась к ножу на поясе, и я поспешил увести его на более тихие улочки. Так мы добрались до моего дома

– Что это за место? – настороженно спросил он, когда я подал ему знак спешиться и идти за мной в маленький дворик.

– Здесь я живу, – сказал я.

Он отступил на шаг.

– Зачем вы привели меня сюда? – прошептал он.

И по ужасу в его голосе, по внезапному испугу в глазах я все понял. Какой-то мужчина оскорбил этого мальчика самым страшным образом, и я почувствовал, как во мне вскипает дикая злость на этого неведомого мучителя.

– Я привел тебя сюда, чтобы ты спал в безопасном месте, а не на улице, – решительно сказал я. – Никакой платы за это я с тебя не потребую.

– Вы позволите мне переночевать здесь? – с сомнением спросил он. – Вы впустите под свою крышу вора и… – он резко замолчал, так и не произнеся слово, которое я заранее боялся услышать. Мы в молчании занялись лошадьми, а потом я поманил его в дом. Он переступил порог медленно, нерешительно, с нервной неохотой, остро напоминая голодного зверя, рискнувшего покинуть безопасный лес, вопреки предостережениям инстинкта. Пока я обходил большую гостиную с каменными стенами, зажигая масляные лампы, он стоял, стиснув руки на груди, оглядываясь с таким изумлением и осторожным недоверием, что у меня перехватило горло. И с непрошеной безнадежностью я осознал, насколько трудное дело меня ждало, если я хотел возвести здание на шатких руинах этой изувеченной души.

Я оставил его на минутку, спустившись в погреб за кувшином вина. Когда я вернулся, он стоял перед старым спинетом, беззвучно пробегая пальцами по пыльным клавишам.

– Кто на нем играет? – вдруг спросил он.

– Сейчас – никто, – со вздохом сообщил я. – Мы держим его в семье много лет, но никто из моих детей не обладает музыкальными способностями. Я уже подумываю избавиться от него – он занимает много места и только собирает пыль.

Он снова с сожалением прикоснулся к дереву.

– Как вы можете об этом думать? – несчастным голосом спросил он. – Такой прекрасный инструмент… Я бы хотел…

– Да?

Он молчал.

– Ты умеешь играть? – спросил я.

Он кивнул, не отводя глаз от клавиш.

– Его можно перенести в погреб, – тихо предложил я. – Если хочешь.

Он в изумлении посмотрел на меня.

– Вы хотите сказать, я могу здесь остаться… почему?

Я слегка пожал плечами.

– Возможно, мне нужен ученик.

Молчание.

Он отвернулся на мгновенье, закрыв обеими руками маску.

– Я солгал вам, когда сказал, что ни у кого не учусь, – тихо сообщил он. – У меня уже есть учитель.

Мне не надо было спрашивать, что этот учитель, я уже заметил клеймо Смерти на нем, броское, как овечье тавро. Я подошел к камину, опустился в кресло и стал спокойно набивать трубку.

– А ты не думаешь, что пока еще слишком молод, чтобы определиться со своей дорогой в жизни? – спросил я минуту спустя, не глядя на него.

Он снова промолчал, и я положил так и не разожженную трубку на каминную полку.

– Соглашение можно расторгнуть в любой момент обучения, Эрик, каким бы темным ни было ремесло. Даже самый суровый учитель не заставит тебя заниматься ремеслом, от которого ты решил отказаться. Но помни, как бы долго и рабски преданно ты ни служил, если уж ты расторг соглашение, ты никогда не сможешь назвать себя мастером в этом ремесле.

Он все так же молчал, глядя на старый спинет, но по его напряженным плечам я понимал, какая бешеная борьба происходит в его душе, насколько ему не хочется покидать того единственного учителя, который дал ему надежду на уверенное будущее и гордость своим делом. Дьявол умеет завоевать верность и уважение учеников; его харизма, наверно, мало с чем сравнится. Наверно, я все-таки уговаривал его напрасно… Длинные пальцы Эрика прошлись по клавишам, и зазвучали богатые, мелодичные аккорды, на мгновенье зависавшие в воздухе, заполняя комнату и отдаваясь эхом, чтобы вслед за тем погаснуть в глухой тишине. А потом, наконец, он обернулся и посмотрел на меня через комнату.

– Пожалуйста, покажите мне погреб, – попросил он.

 

В течение нескольких недель я позволял ему работать каменотесом, но только в отсутствие других рабочих и только под моим надзором. Он по-прежнему не изъявлял желания снять маску, и я знал, что эта мрачноватая эксцентричность сослужит ему плохую службу на стройке. Ну да, все равно он там долго не протянет, если не покажет, что чего-то стоит.

Вскоре он обтесывал камень так, словно родился с топориком каменщика в руке. Каждая порция строительного раствора, который он готовил для меня, совершенно не отличалась от других, и я не мог понять, как ему удается так точно, без ошибки, смешивать его каждый раз. Одна мера итальянской паццолоны, две – чистого речного песка, одна – свежей негашеной извести – рецепт прост, но мало кому из подмастерьев удается сразу смешать пристойный раствор. Видит Бог, в свое время я сам получил немало подзатыльников от собственного учителя, пока научился этому. Возможно, меня должно было задевать то, с какой легкостью он осваивал мое искусство, но я только изумлялся его невероятной способности поглощать знания. Он прекрасно понимал камень, интуитивно чувствовал его слабые и сильные места, обращался с ним с редкой почтительностью, словно с живым существом. Он отказывался носить перчатки каменщика, которые защитили бы его от острых осколков, ему нравилось чувствовать камень голыми руками, и нередко он подмечал крохотные изъяны, которые пропустил бы и куда более опытный глаз.

Наконец – гораздо раньше, чем я рассчитывал – наступил день, когда ему уже нечему было учиться в этой детской с каменными стенками, так что я отвел его на одну из моих строек и поручил ряд. Там трудились несколько молодых рабочих, и от того, как они перемигивались и обменивались многозначительными взглядами, у меня возникли нехорошие предчувствия. Когда я вернулся в полдень на стройку, рабочие отдыхали от не соответствующей времени года жары, и по тому, как торопливо направился ко мне Джилло Каландрино, я понял, что что-то уже произошло.

– Новый мальчишка опасен! – мрачно объявил он, вытирая пыльные ладони о фартук каменщика.

Я нахмурился.

– По-вашему, он не хочет учиться? Недостаточно внимателен… уважителен?

Мужчина хмыкнул, видимо, сдерживая смешок.

– Да нет, с желанием учиться у него все хорошо, господин, у меня за утро уже мозги набекрень свихнулись от его вопросов – выжал меня, как губку!

– Так в чем же дело? – спросил я с растущим раздражением.

– Прошу прощения, господин, но я бы сказал, у него не все в порядке с головой… проклятье, полчаса назад он едва не убил двух наших парней! Мне пришлось отослать Паоло домой, чтобы ему перевязали руку. У него жуткая ножевая рана… не уверен, что он сможет работать до конца недели.

– Полагаю, мальчика спровоцировали, – холодно заметил я.

– Об этом я ничего не знаю, господин, – ответил Каландрино, вдруг потеряв уверенность и избегая моего взгляда. – Но я знаю, что он вел себя, как маленький дикарь. Когда я вмешался, мне показалось, что он и на меня нападет… и, не боюсь вам признаться, я бы дважды подумал, прежде чем связываться с ним, когда у него в руке нож. Он умеет с ним обращаться, это уж точно.

– Но он ничего вам не сделал.

– Ну… не сделал, – нехотя признал укладчик. – Как будто пришел в себя. Но не стоит винить парней, господин, они просто хотели пошутить. Ничего странного в том, что им захотелось посмотреть, что под маской, я хочу сказать, любой нормальный юноша захотел бы это узнать.

– А я думал, вы не знаете, что произошло.

Мужчина заметно покраснел под загаром и слегка пожал плечами.

– Мальчики есть мальчики, господин, но, если хотите знать мое мнение, этого парня надо бы запереть! У него точно одного-двух шариков не хватает.

– Ваше мнение меня не интересует! – ответил я со сдерживаемой яростью. – А вам бы следовало лучше следить за порядком на стройке в мое отсутствие. Если вы на это не способны, может быть, вам пора искать другое место. А что до рабочих, передайте им, что я им плачу не за то, чтобы удовлетворяли свое любопытство. Еще одно подобное происшествие, и я их всех вышвырну! Вам все понятно?

– Да, господин, – мужчину явно ошеломил мой тон.

– Так чего вы ждете? Сейчас же все за работу!

Бросив на меня сердитый взгля<