Чемпионат четвёртый (1962) 8 страница. Как правило, я составлял представление о соперниках по разминке

 

Как правило, я составлял представление о соперниках по разминке. На разминке-вместе. Потом кого-то из нас вызывают. Тогда один из твоих помощников следит за подходом соперника и доносит во всех подробностях, как он работает, есть ли ущербность в силе или, наоборот, целый "вагон" силы. Только щеришься на все слова...

 

На разминке Норб перебирал обычные веса. Я видел его в упор. Он всегда работал невозмутимо. И в этот раз тоже ничем не выдавал настроение. Мы разминались на одном помосте, на одной штанге и за кулисами стояли у одного выхода. Память сохранила резкие, повелительные жесты Хоффмана и оживление Норба, когда я поддался ему...

 

В жиме я выложился, что называется, до упора. Это упражнение более всего страдает от пропусков. Жим требует постоянной тренировки. Он очень чувствителен даже к пропуску трех-четырех дней.

 

"...Власов не смог одолеть 182,5 кг, и, таким образом, после первого раунда Шемански вел с преимуществом в 5 кг против чемпиона мира.

 

Это была непривычная ситуация для Власова. Раньше русский получал преимущество уже после жима. В Вене, например, он вел уже после первого подхода, с преимуществом в 25 кг против Зирка (США). На сей раз его опередил Шемански, а второй американец Гэри Губнер с весом в 172,5 кг наступал Власову на пятки..."

 

Я действовал неуклюже, но другим быть не мог. Я казался себе жидким и очень тяжелым. И еще страшно хотелось лечь и не шевелиться.

 

Тягостны эти обязательные паузы в час с лишним между упражнениями, ничего не стоит потерять себя. '.А было от чего: все рушилось. И я бессилен.

 

Отяжелевшим, грузным и незнакомым казался я себе. "...После жима были заключены новые пари. Перед началом турнира Власов девятью голосами против одного признавался фаворитом, теперь же шансы уравнялись (5:5).

 

Прежде чем оба аса подошли к штанге в рывке, еще двенадцать штангистов взошли на помост..."

 

Я не мог вернуть жим в считанные тренировки в рывке перед чемпионатом. Норб же практически довел свой жим до моего лучшего.

 

Я, будучи готовым в мае на жим 190 кг, сейчас едва взял 180. Это был удар! Ведь в рывке Норб не уступал мне, наоборот, был сильнее.

 

Я ждал чего угодно, но не этого увеличения силы в жиме. В таком возрасте так увеличить результат и суметь выложить его на соревнованиях!

 

Эксперимент, турне, нервная лихорадка, пропуск в тренировках на месяцы, травмы... Я пялил глаза в надежде хоть где-то найти опору себе, но везде - зал, публика, атлеты и спокойный, медлительный Норб. Еще одна проверка на живучесть. Давишься счастьем борьбы...

 

В рывке я не преодолел вялости. Перегрузки зимних тренировок, нервный срыв - все это сказалось на слаженности движений, особенно важной для темповых упражнений. Я терял штангу с момента отрыва от помоста. Не слышал ее, не управлял ею...

 

Ни одно упражнение не нуждается так в нервной свежести, как рывок. Стремительное упражнение, для которого все - скорость и слаженность. А именно эти качества в первую очередь и потерпели урон от болезни. Я не мог бороться. Штанга была чужой. Я жалел себя и презирал одновременно...

 

"...Итак, специалистам все стало ясно. Шемански и в рывке отыграл у Власова5 кг и, таким образом, его преимущество составляло уже 10 кг! Пари заключались 9:1 в пользу Шемански. По всему стадиону шли оживленные обсуждения случившегося; уже примирились с тем, что Шемански, а не прежний фаворит, будет новым чемпионом мира в тяжелом весе.

 

Другого мнения придерживались русские. За закрытыми дверями был произведен подсчет, точно изучена турнирная таблица и разработан план..."

 

Весь этот расчет был между нами - Богдасаровым и мной. Никто в наше дело не вмешивался. Само собой, были у нас и такие, кто хотел бы моего поражения. Как говаривал Сашка Курынов, "чтоб ты сковырнулся". И впрямь, давно пора поставить на место. Есть такая русская пословица: всяк сверчок знай свой шесток. Исключительно свободолюбивая пословица. Проветривайся на назначенном месте, говори назначенные слова, исповедуй назначенные истины - и проникайся их смыслом, в общем, будешь образцовым сверчком. Все последующие десятилетия ушли у меня на постижение глубин ,;этой мудрости. И помогали, конечно, их постигать, не без того...

 

После рывка в мою победу не верили, и свои чувства окружающие не скрывали. Среди тех, кто помогал мне, снова оказался верный Пиньятти.

 

Я действовал среди внезапной перемены отношения ко мне. Отчуждение публики, атлетов, тренеров, товарищей. Даже Сашка Курынов как-то приумолк, поджался, вроде я опасно заболел.

 

Выходит, если ты без силы-ты банкрот в жизни.

 

Это меня оглушило. Я понял все сразу, внезапно.

 

Так вот каков один из законов бытия! Надо быть сильным, а без этой самой силы ты не имеешь ценности, ты тень человека, с тобой вообще можно не считаться. Без силы ты не обладаешь ценностью, ты ничто... ; Твои мысли, чувства, страсти ровно ничего не значат без властного утверждения себя силой. Нет людей, почти нет, которым ты был бы дорог сам по себе.

 

Эта мысль прихлынула сквозь омертвение и потрясла меня.

 

Вот в чем одна из справедливостей силы...

 

Именно так: ты должен утверждать себя, проявлять силу - тогда ты человек, достойный дружбы и уважения.

 

Справедливость силы...

 

Но все это - бред слов. А мне нужно отвечать настоящей, вполне реальной силой и сейчас, через мгновения.

 

Надо отвечать силой, но как?!

 

Меня лихорадило.

 

Жидкое полотно пола готово было поглотить. Я озирался, ища опоры для своей силы. Отчаяние было в каждом предмете, любом звуке и во всех чувствах. Мне представлялось, будто я из лохмотьев чувств и плоти: нет ни силы, ни мужества жить...

 

Но действительность не давала уйти в себя.

 

Я выполнял необходимые разминочные движения,

 

что-то говорил, а самое главное - улыбался. Это была выработанная до автоматизма привычка казаться бравым, несгибаемым человеком. Лопнуть здесь сейчас же, но не показать, что мне трудно, что я дрогнул...

 

Впереди последнее упражнение. Еще есть возможность остановить Норба!

 

Я с трудом передвигался - каждый шаг огромная тяжесть.

 

На самом деле это было не так, я спрашивал после Богдасарова, ребят: я действовал четко и собранно. А мне казалось, я еле переставляю ноги, еле двигаюсь, и губы для слов - огромные, едва подчиняются...

 

Лечь бы! Забыть всех, все!

 

Толчок, если можно так выразиться, мое родное упражнение. Ноги у меня от природы сильны. Даже перерыв в несколько месяцев не мог их заметно ослабить. Я всегда держал очень большой запас силы в ногах. Я приседал на весах, которые намного превосходили необходимые. Я по шесть раз в подход без перенапряжений справлялся в приседаниях с весом 275 кг. Для тех весов, которые я брал в толчке, это сверхзапас, это гораздо больше, чем нужно.

 

Бездеятельность последних месяцев снизила энергию мышц, но только в этом сверхзапасе. Для тех же весов, на которых я собирался остановить Норба, энергии было достаточно. Я не сомневался, что выпрямлюсь со штангой и на 20 кг увесистей рекордной. Стало быть, веса, которые сейчас требует борьба, мне по силам.

 

Вообще вот этот сверхзапас свидетельствует о психологической неуверенности. Я устанавливал рекорды в толчке при запасе в 10-15 кг. Мне казалось, я выкладываюсь, а на деле я далеко не добирал до настоящей силы. Завораживало общее почтение перед рекордами, а вместе с общим и невольно мое, да и страх перед большим весом делал свое. Я считал, что его нет, а он вязал движение, оборачивался нетвердостью и неуверенностью движения.

 

Но где-то в глубине себя я чувствовал свое превосходство перед рекордами, сознавал истинную силу, хотя воля, а через нее и мышцы, подчинялись всеобщему поклонению перед рекордами, этому психозу робости.

 

Теперь я решил вытряхнуть себя. Потеряв за месяцы болезни часть силы, я все равно владел той, которая могла добыть победу. Важно преодолеть вялость и подавленность. Любая мысль переходит в твой физический строй. Надо помнить и быть господином своих мыслей!

 

Отчаяние и воля шли бок о бок.

 

Я должен был обойти отчаяние.

 

А правила соревнований навешивали ожидание, эту мельницу чувств, выхолащивали остатки веры и энергии. Жди час, жди еще.

 

Несмотря на стужу, я здорово потел. Я был рыхл, совсем не в форме. Я чувствовал себя громоздким, неуклюже-нескладным - мышцы за лето превратились в кисель, особенно на животе и боках. А жир - это всегда пустой вес. Я не годился для соревнований. Норб же на вид был свеж - совсем не запаренный.

 

"...Губнер допустил легкомысленную ошибку (в толчке.-Ю. В.) и бросил 182,5 кг, поэтому он должен был повторить попытку. Эта единственная неудавшаяся попытка была неприятна для людей Боба Хоффмана, так как они, возможно, хотели использовать Губнера как вспомогательную силу для Шемански.

 

Шемански хотел работать наверняка и потребовал для первой попытки 190 кг. Норберт, как казалось, чувствовал себя слишком уверенно..."

 

На запас в толчке рассчитывал и Богдасаров. Поэтому наши помыслы сосредоточились на организации последнего упражнения. А я все чужой себе - и мышцы, и движения. Какие-то обескровленные мышцы, без энергии, совсем глухие! На разминке штанга заваливает кисти, прессует, мнет меня!

 

Упрямо нащупываю движение.

 

Из отчаяния, тревог, неподатливости "железа" набираю нужное напряжение и связанность движений.

 

Мертвею на чувства. Не нужны сейчас, предают. Упрямством веду себя...

 

А потею! Будто из одной воды - и выжимать не надо, просто мокреть.

 

Над грифом жидок, как-то вихляв - все суставы елозят, не воспринимают равновесия.

 

Эти 200 килограммов! Самые сильные атлеты спотыкались о них в те времена. Тогда были свои мерки силы, сообразные пределам тех лет, а сознание и определяет степень и надежность усилия. 200 кг находились у пределов человеческой силы.

 

Я взял 200 кг в первом подходе - тоже своего рода рекорд, никто еще никогда (ни в какие времена) не начинал выступление с подобного веса. Следующим я обязан был атаковать вес меньше мирового рекорда лишь на 3,5 кг. На двухстах килограммах я делал как бы разгон. Длинный разрыв в весах - если бы я взял в первом подходе меньший вес, положим, 195 кг,- я не приспособился бы к перестройке на обязательный вес - 207,5 кг. Лишь они выводили на победу. Для них я и берег две попытки. Я должен был взять 207,5 кг! Другого выхода не существовало.

 

Разминаясь, я не бродил, я мотался по разминочной комнате. Я наступал не на пол, а давил себя: каждый раз ступнями придавливал в себе то, что отроду не имеет защиты. Это не выразить словами. Это какое-то надругательство над собой.

 

Да, выдумал же я себе развлечение.

 

И ничего от естественной силы. И улыбаться должен, обязательно бравировать: все это, мол, небольшая передряга, не больше.

 

А улыбаться и в самом деле должен. Зачем тут иначе журналисты, и сколько! У каждого в блокноте стопка чистой бумаги, у каждого ручка, полная пасты, и почти у каждого фотокамера.

 

На стадионе, да и едва ли не все атлеты, уже не верили в мою победу. Норба окружила говорливая, восторженная толпа. Конечно, есть чем гордиться...

 

Для победы мне следовало практически повторить высшее мировое достижение. А как на это сподобиться, из каких запасов, если я был жалок и беспомощен в жиме и рывке? Какой рекорд, если к нему месяцами выхаживают плоть, а я запущен в тренировках, потерян...

 

 

Какая победа?.. Я едва передвигал ноги, но надо, надо...

 

"...Шемански должен был повторить рекорд (на 190 кг.-Ю. В.) и уже набранные 200 кг были уменьшены до 195. Надежды в русском лагере росли, но Власова все еще не было видно..."

 

Я караулил. Действовать наверняка я мог только после использования Шемански всех трех попыток, когда он выйдет из игры. Тогда станет ясно, какие веса атаковать. И я ждал, уже понимая, что мой первый подход скорее всего будет на вес 200 кг. Всего два года назад в Риме этот вес с небольшой добавкой был тем, который закончил мое выступление и потряс воображение людей.

 

"...Во втором подходе Шемански уверенно толкнул 190 кг. Власова еще нет, и русские не заявляют о тяжести веса, выбранного для первой попытки. Чтобы выиграть время для Шемански (ему надо было отдыхать, это время давала попытка Губнера. К сожалению, рядом со мной не было Жаботинского, который вот так бы прикрыл меня.-Ю. В.), американцы вывели на помост Губнера. 192,5 кг Губнер одолеть не смог, но на это, кажется, никто и не рассчитывал. Вслед за ним Шемански взял 195 кг и безукоризненно вывел вес на вытянутые руки. Ликование в американском лагере, ликование на стадионе! Шемански набрал в общей сумме 537,5 кг, на 7,5 кг больше, чем Власов в 1961 году в Вене.

 

Все это не взволновало русских. Власов для первой попытки потребовал 200 кг. Взошел со своим тренером на помост, решительно подошел к штанге, мощно поднял ее, оторвал от себя, как пушинку. Это был другой Власов, не тот, которого мы видели в жиме и рывке. Нам казалось, что он отмел от себя все препятствия. 5 из 10 кг Власов отвоевал у Шемански. Однако он должен был набрать 7,5 кг, так как тяжелее американца. 207,5 кг установлены на штанге, и Власов, так же как и при первой попытке, решительно поднялся на подиум..."

 

Я вышел на этот околорекордный вес в 207,5 кг, забыв себя. Пусть со мной что угодно, но вес будет моим. А с ним - все доказательства.

 

Я уже знал по опыту: при такой настроенности мышцы работают точно и в силу. Я взял вес на грудь и встал так, словно не болел и тренировался что надо. Но в последний миг, когда подсел для посыла штанги с груди, слабость поразила мышцы.

 

Внезапное бессилие! Понял: отправлю штангу наверх - не удержу.

 

К счастью, я только подсел, гриф еще не сорвался с груди. Иначе попытку засчитали бы как использованную - таковы правила.

 

Я оборвал движение, вернулся в стойку. Слабость не должна быть в мышцах.

 

Я не мог долго стоять - гриф душил. Несколько лишних секунд - и кислородное голодание, за ним - потеря сознания. Но я все же проникся решимостью - надо! Все чувства под контролем. Ни одно не отзовется малодушием в мышцах. Теперь можно! Мой мир, мои чувства!

 

Я подсел - и послал штангу наверх. Есть!..

 

И снова - венский "Атлетик".

 

"...Американцы вели себя дисциплинированно, хотя у них и была причина для протеста (американцы, Оскар Стейт и некоторые другие, усмотрели в том посыле с груди нарушение правил.- Ю. В.). Возможно, они не сделали это потому, что увидели: Власов, если будет нужно, уверенно возьмет 207,5 кг и в третьей попытке. (Точно, такие вещи доказывают только силой - справедливость силы.- Ю. В.).

 

Для последней, третьей попытки Власов потребовал 212,5 кг - толкнул вес, но его повело вправо, и в дополнительной попытке Власов не смог удержать 212,5 кг.

 

Юрий развел руки, пожал плечами, как будто хотел сказать ликующей публике: "Я охотно сделал бы для вас рекорд мира, но, к сожалению...""

 

207,5 кг и в самом деле оказались в те минуты доступными для меня, и зафиксировать их в повторной попытке не являлось задачей. Я рвался к убедительной победе - поэтому атаковал 212,5 кг. И если бы не досадная потеря равновесия, когда штанга уже надежно вышла наверх и я составил ноги, попытка попадала в зачет.

 

Лавиной на меня обрушилось облегчение. Все, не надо выворачиваться, все! Схватив чей-то халат, я начал размахивать им, как флагом. У меня дрожали руки, голова, ноги, тело. Я не мог унять дрожь.

 

Все, все кончено, все позади!

 

В последний раз я выдал свои чувства, когда вот так схватил халат. Никогда после я уже ничем не выдавал их, что бы со мной ни случалось.

 

После меня спрашивали: "Было жутковато?" - это перед решающей попыткой на 207,5 кг.

 

Да нет же, я не боялся и не переживал в обычном смысле. Я настолько был измучен, настолько отяжелел физически - будто не мое тело, а стопудовая тяжесть. И самое главное - нервы: ну будто это все не со мной происходит. Какое-то беспредельное омертвение.

 

Естественная реакция вконец заезженной нервной системы.

 

Я напрягал последнюю волю, те смутные волны ее, что едва могли сойти за возбуждение. Я должен был прорваться через изнуренность и безразличие, прорваться к нужной силе...

 

По существу, не тренировался май, июнь, июль - это уже провал. Даже при великолепном, нетронутом здоровье на восстановление после такого пропуска нужны полгода, а ведь я был еще разложен лихорадкой.

 

Я надеялся на свое превосходство в силе, но оно оказалось уничтоженным Шемански. Он не стоял на месте - и сумел сложить силу, которую я даже и предположить не смел за ним. Ведь старый атлет, избитый нагрузками, дважды прооперированный, да и физически вроде пожиже, а поднялся - исполином...

 

Я надеялся на свое превосходство в результатах - до сих пор оно было куда как внушительно. Пусть осяду - это неизбежно в такой скверной форме, вернее, жалком ее подобии, но все равно буду выше соперников, пусть незначительно, но выше. Я строил расчеты, не сомневаясь.

 

Надо было вычерпывать все из воли, иначе говоря, нервной системы, без этого я безнадежно проигрывал. А что вычерпывать, коли вся нервная энергия на донышке, и донышко не прикрывает? Я пуст - и силой, и волей. Все эти месяцы меня жгла одна нескончаемая лихорадка...

 

Справедливость силы...

Глава 151

 

Большой спорт со временем начинает угнетать своей публичностью, как и некоторые другие профессии. Вся жизнь на виду - и немало людей стремится вмешаться в нее. И чаще всего уклониться невозможно: это все идет от чистого сердца; уклонение будет выглядеть как высокомерие, пренебрежительность. Постепенно все это повышенное внимание создает определенный психический стресс. Не только тебе, но и твоей семье жить становится нелегко.

 

Твое личное, дорогое уже доступно почти всем - это очень ранит, лишает многие отношения чистоты, нежности...

 

Порой казалось, я дышу отравленным воздухом.

 

Люди поучают, обижаются, навязываются, сплетничают, грубят, попрекают своей "любовью" - дни и ночи этот вал чужих людей.

 

Каждый требует внимания, а таких ведь тысячи - это уже не сложно, а больно, порой даже очень. Люди звонят, пишут, приходят, обращаются на улице...

 

Меня очень тяготила публичность моего положения - всего того, что люди с такой мечтательностью называют славой. Я мечтал сбросить все это с плеч, чтобы никто не имел прав на меня. Печально, но, к сожалению, слишком часто так: нас не любят - в нас нуждаются. И меня... используют, но мне никто не рад.

Глава 152

 

Будапешт.

 

Несмотря на резкое столкновение в мнениях, я поддерживал с Оскаром Стейтом в будущем добрые отношения, Да, теперь публика ликовала. Меня ошеломила восторженность одного из репортеров. Оказывается, он, несмотря ни на что, ставил и ставил на меня. Предложения сыпались со всех сторон, и он не уклонялся. Он поступал наперекор фактам и мнениям знатоков. Репортеры уже передавали в свои агентства и газеты сенсационное известие о моем поражении, а он подписывал условия очередного пари... И теперь он высыпал передо мной в шезлонг целую охапку купюр - выигрыш в тысячи долларов... И говорил он каким-то путано-надтреснутым голосом, срываясь на крик. Он подарил мне серебряный католический крестик, сняв с себя...

 

И о другом, очень важном, что не дает покоя. Сталкиваясь всю жизнь с карательной силой, угрозой подавления именем государства, я много лет решал одну и ту же задачу: что же такое Родина? Я пришел к выводу: государство и Родина - это разное. Когда я впервые сформулировал эту мысль, она потрясла меня.

 

Государство и Родина - это разное...

 

Как же плохо я держался на ногах! Зыбка и неустойчива была вера в жизнь. Я после понял: меняю кожу. Я и представления не имел, каким может быть мир. Надломлен, загнан - катком прокатит через тебя, вернее, через то, что осталось от тебя. И все его милосердие!

 

Я был беззащитен и потому надорвался.

 

Там, в Будапеште, нервное расстройство давало о себе знать находами совершенно черного отчаяния, безнадежностью. Господи, хотелось разбить голову о стену - и забыть, навсегда все забыть!

 

Я старался все делать так, чтобы никто не догадался, как мне худо и что со мной. Впрочем, задушенность и какая-то безмерная усталость этому весьма способствовали. Со стороны я походил на весьма уравновешенного человека. Еще бы, я был поглощен борьбой в себе.

 

Нервная система буксовала, отказывала сносить все обилие новых напряжений.

 

Я был стиснут стенами. Настоящее удушье отчаянием и ужасами. Воздух застревал в груди. Уйти, лечь, не шевелиться, не видеть и не слышать. Будь все проклято!..

 

И все же я должен сложить все подходы, хотя это сверхнатуга на несколько часов. Я не смел быть другим, я должен был держать себя в руках, чтобы выворачиваться наизнанку в новых усилиях. Отступать некуда. Все решить и разрубить могла только борьба...

 

Ссылка Жаботинского на больную кисть...

 

Мое воспитание в спорте было несколько иным. Без запасных, без подстраховки - сразу в пекло самой злой борьбы - за звание самого сильного атлета в мире. На чемпионате мира в Варшаве я оказался перед грозным соперником - и никакого опыта международных встреч. Разве выступление в Лейпциге без соперников - это опыт?.. А тогда, там,- могучий Брэдфорд, зал, настроенный против меня, ухабы срывов, растерянность. А уклониться - и помышлять не смей.

 

Да если бы там у меня оказалась не в порядке кисть, все равно я должен был работать. Ведь работал я с восемью здоровенными нарывами и температурой за тридцать восемь градусов в Риме - все на грани сепсиса.

 

И здесь, в Будапеште, я тоже не смею отказываться. Смысл этой борьбы выше меня.

 

Я уже усвоил: жесткая борьба не всякому по плечу, даже очень не всякому. И я уже знаю, что такое предельное натяжение воли и мышц в схватках, равных по силе. Тут вместо души - камень, гвоздями дышишь... Поневоле сошлешься на кисть, спину, грипп...

 

Часы выступления...

 

Мне казалось, я с величайшим трудом переставляю ноги. Это не ноги, а чудовищные глыбы - их не оторвать, вбит в землю. И вместо век какие-то пудовые покрывала. Даже на ненависть к сопернику нет сил - только высчитываешь килограммы и свое тело: как выставить его под тяжестью, как провести тяжесть. Мутно, надрывно держать голову...

 

Почти все лето без тренировок и в лихорадке. Почему "почти все лето"? Да все лето без тренировки! Те редкие - это не работа...

 

И еще нервная болтанка без конца и начала. Словно чья-то гигантская рука втирает меня в землю...

 

Не мышцы - кисель, сам разжиженный, дряблый, всякая силовая выносливость потеряна. Какой тут тонус? Какой праздник сильных? С неприязнью, граничащей с ненавистью, посматриваю на репортеров, особенно на одного: трется тут...

 

Тяжко, медленно пропускаю через сознание все, что происходит вокруг. И одна забота: чтобы никто ни о чем не догадался. И не только потому, что примут за желание оправдаться, скрыться за болезнь перед могучим натиском соперника. Если бы только в этом... Но ведь как поймут, если хоть на волосок догадаются, что со мной?.. Ведь во веки веков всякая нервная болезнь вроде позорной болезни, вроде клейма! Кому какое дело, что это истощение нервной системы, что это временно, что это издержки эксперимента?..

 

И потом, все это имеет для меня огромный смысл - смысл жизни. Если я выиграю, значит, я абсолютно здоров, никогда ничего со мной уже не случится. Я должен повторить "финское" доказательство.

 

Таким образом, я решал для себя самую сложную задачу, она уже не имела ничего общего со спортивной. Тем, что выиграю, буду первым, докажу себе, что совершенно здоров, нет и не будет со мной ничего и нервы мои в совершенном порядке, только зверски истощены...

 

Я смотрел на мир затравленно и в то же время с надеждой-Все было подернуто пеленой отчаяния. Я пробивался через ее липкие прикосновения. Она отравляла безнадежностью, ужасом. Я все время уговаривал себя, убеждал, что это не так. Я был наполнен беззвучным стоном и, однако, пробивался вперед - только так я мог обрести себя и победу. Мне казалось, я топчу себя, наступаю на живое тело, лицо...

 

И сразу после зачетной попытки, сознания победы - усыхание черного человека во мне, на всем нарастание света, какое-то пробуждение людей. Не я, а они казапись мне неживыми, отодвинутыми на какую-то ватную неслышимость. А теперь настоящий проблеск света, нарастание света, и все голоса, звуки - в настоящую силу.

 

Все, я выбрался...

Глава 153

 

Любовь к женщине... Что может сравниться с этим чувством? Оно дает осознание своей силы, всемогущества, бесконечной веры в себя.

 

Это любовь уберегает тебя от падения. Она поднимает тебя из ничтожества падения. Она не позволяет человеку быть жалким и грязным. Она делает тебя красивым.

 

Это любовь дает великое чувство отцовства.

 

Бесплодна, засушенно-черства жизнь без любви. Все чувства - недоразвитые стебли чувств, размытая тень настоящих чувств.

 

Я думаю, человек не пройдет и ничтожной части назначенного пути без любви к женщине. Он не выживет, отступит. В горестях, усталости, боли он предаст себя и свои цели. Это огненно-нежное чувство напоминает всем о таких "химерах", как честь, необходимость отказа от себя, презрение к себялюбию. Именно это чувство дает мужество увидеть себя в истинном свете... нередко достойным презрения. Благословенна любовь! Пусть каждый шаг осеняет страсть!

 

Ни возраст, ни увядание, ни все приметы старости не имеют власти над любовью

 

. Благословенны, благотворны, солнечно пронизаны все дни и часы любви к женщине - месяцы, годы, жизнь...

 

Любовь заколдовывает время, и оно, время, теряет власть над чувствами: любовь остается любовью, только это чувство с возрастом становится чище и нерасторжимей. И уже все в любимой женщине кажется великим даром.

 

Ты прав: что может быть важней

 

На свете женщины прекрасной...

Глава 154

 

После победы Норба в двух первых упражнениях многие репортеры поспешили оповестить редакции о моей несостоятельности. На эпитеты в заголовках не скупились. Еще бы, я должен был начинать последнее упражнение с 200 кг, а в то время их могли поднять всего три человека, считая и меня.

 

Несправедливые отчеты о борьбе оскорбляли. Верно, человек удивительно защищен против жары, стужи, микробов, но беззащитен перед завистью, ограниченностью, жестокостью. Те газеты, те люди, которые писали самые проникновенные слова, теперь не стеснялись. Я, по их разумению, выдохся, навсегда выдохся, и вообще не атлет, а тряпка. Потому нечего стесняться. Но ведь большой спорт глубже зрелища. Это целая жизнь, это знания, поиск, право на ошибки. Нельзя, чтобы он сходил только за зрелище.

 

Чувство зла. Носить его невыносимо. Я не могу взять в толк не само чувство ненависти - оно может быть. Но природу постоянного зла, устройство этого чувства я не в состоянии понять.

 

Обиды. Они оставались, но это другие, от несправедливостей.

 

Да, на соревнованиях меня охватывала неприязнь. Это от неприятия соперника. Это в природе борьбы. И уже после третьего, и последнего, подхода в толчковом упражнении - им заканчивается соревнование - я оказывался пуст для этого чувства.

 

В большом спорте меня угнетала власть людей вообще - их право судить, вмешиваться. Я понимал неизбежность этого. Ты уже не есть ты. Ты для всех. И все же...

 

Будапешт. Тяжелая игра, даже, пожалуй, чересчур... Но я многому научился. Я не знал очень многого. Будь спорт лишь игрой в превосходство, в торжество самых выдрессированных мышц, давно бы забросил "железо". Недаром я испытывал эту потерю смысла после Рима и завис тогда в бездействии сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль. Считай, год надо восстанавливаться, только восстанавливаться, а соперники не ждут, уходят вперед...