История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли

Х век

«Итак, раса есть чувство, состоящее в имитации чувства, присущего объекту имитации – Раме и т.д. И поскольку оно есть имитация, мы определяем его другим термином, а именное раса. Такое (имитированное) чувство становится объектом восприятия благодаря: 1) причинам, которые носят название возбудителей; 2) следствиям – симптомам и 3) настроениям, относящимся к категории сопутствующих обстоятельств.

Возбудители и т.д. возникают благодаря определенному усилию (со стороны актера) и потому искусственны, но не воспринимаются зрителем как таковые. Чувство воспринимается как присущее имитирующему субъекту, и восприятие его обусловлено вышеуказанными логическими признаками (возбудителями и т.д.).

Возбудители сообщаются содержанием поэтического произведения, симптомы – искусством актера, настроения – способностью актера искусственным путем вызывать собственные настроения и выражать их через соответствующие симптомы» (406-407).

Мишель Монтень

«…Квинтилиан говорит, что ему доводилось видеть актеров, настолько сжившихся со своей ролью людей, охваченных безысходною скорбью, что они продолжали рыдать и возвратившись к себе домой; и о себе самом он рассказывает, что, задавшись целью заразить кого-нибудь сильным чувством, он не только заливался слезами, но и лицо его покрывала бледность, и весь его облик становился обликом человека, отягощенного настоящим страданием» (638).

Т. II. М., 1964

Эдмунд Берк

«Страсти, именуемые общественными, являются сложными, и они разветвляются на многообразные формы соответственно многообразию целей, которым они назначены служить в великой цепи общества. Три главных звена в этой цепи суть симпатия, подражание и самолюбие. …

Благодаря первой из этих страстей мы относимся с участием к делам других; мы тронуты, когда они тронуты, и почти никогда не остаемся безразличными зрителями того, что люди делают или испытывают. Ибо симпатию следует рассматривать как своего рода замену, вследствие которой мы оказываемся на месте другого человека и подвергаемся во многих отношениях тем же воздействиям, что и он. Таким образом, эта страсть либо может иметь свойства страстей, относящихся к самосохранению, быть обращена к страданию, и в этом случае она явится источником возвышенного, или же она может обратиться к понятиям наслаждения, и, следовательно, к ней приложимо все, что было сказано об общественных чувствах, относящихся как к обществу в широком смысле, так и к некоторым особым его разновидностям. Именно благодаря этому главным образом поэзия, живопись и другие изящные искусства переносят свои страсти из одной груди в другую и часто способны вплести утеху в бедствие, несчастье и даже самую смерть. Давно уже замечено, что предметы, которые неприятно потрясли бы нас в действительности, могут явиться источником высших наслаждений, будучи представлены в виде трагедии или в каком-либо подобном изображении. Когда это обстоятельство было установлено, оно послужило основанием для многих дальнейших рассуждений. Чувство удовлетворенности обычно приписывалось, во-первых, утешению, которое мы получаем от сознания, что столь плачевная история – всего лишь вымысел, и, во-вторых, размышлению о том, что мы сами избавлены от зла, представленного нашему взору» (105-106).

«Разве мы не читаем подлинные истории о подобных событиях с тем же наслаждением, что и романы и поэмы, где события вымышлены. … …ужас – это страсть, которая всегда приносит утеху, если она не затрагивает нас слишком близко, а сожаление – страсть, сопровождаемая наслаждением, потому что она возникает из любви и общественной привязанности. … …наш создатель назначил, чтобы мы были связаны узами симпатии, он укрепил эту связь сообразной утехой, и тем более там, где наше сочувствие особенно нужно, – в бедствиях ближних. Если бы эта страсть была просто болезненной, мы бы старательно избегали всех людей и всех мест, которые могут возбудить ее, как действительно поступают некоторые, столь погруженные в праздность, что они не выносят никаких сильных впечатлений. Но дело обстоит далеко не так для большей части человечества: ни одно зрелище мы не наблюдаем с большей охотой, чем какое-либо необычное и тяжкое горе. Так что, находится ли несчастье перед нашими глазами или мы обращаем свой взор назад, в историю, оно всегда приносит нам утеху. Это, однако, не чистая утеха, но смешанная с немалой долей неприятного чувства. Утеха, которую мы находим в подобных вещах, препятствует тому, чтобы мы стремились избегать картины несчастья, а ощущаемое нами страдание побуждает нас избавиться от него, облегчив тех, которые страдают. И все это предшествует логическим умозаключениям и происходит благодаря инстинкту, который без нашего содействия движет нас к своей собственной цели» (106-107).

«Так обстоит дело с действительными горестями. Что же касается подражательного изображения бедствий, то единственное различие состоит в наслаждении, получаемом от действия самого подражания» (107).

«Вторая страсть, относящаяся к общественности, – это подражание, или, если угодно, стремление подражать и проистекающее отсюда наслаждение. Эта страсть возникает из той же причины, что и сочувствие. Ибо, как сочувствие заставляет нас проявлять участие к переживаниям людей, так эта страсть побуждает нас перенимать их действия. И следовательно, мы находим наслаждение в подражании и во всем, что относится к нему, как таковому, безо всякого вмешательства разума, но единственно по причине нашего естественного склада, который провидение создало таким образом, чтобы мы получали или наслаждение или утеху в зависимости от природы предмета, так или иначе соответствующего целям нашего бытия» (108).