Поповская журналистика

 

Отец Георгий из села Горянина на девятом году нового тысячелетия получил высокое благословение издавать приходскую газету.

Что ж, дело нужное. Жить по-старому в новом ве­ке не годится. Все ближайшие к Горянино приходы уже занимаются полезной издательской работой. В соседнем Бобрешово, например, настоятель пе­чатает на принтере и раздает в церкви свою газету «Бобрешовская вера». Другой сосед — настоятель из села Лунино — выпускает «Лунинский трезвон». А Ко­тельникове, которое лежит от Горянина километрах в тридцати, уже читает издание своего батюшки под названием «Тяжкий крест».

Ходить в отстающих отец Георгий не привык и благословение принял.

Поначалу, правда, немного встревожился, ведь чтобы верстать газету, нужно владеть компьютером, а лысеющий батюшка так до сей поры и не усвоил, чем отличается оперативка от операционки. И кла­вишу «контрал» отец Георгий опасливо величает контрой. Выручил Давид, батюшкин сын. Он прибыл к отцу из города на весь отпуск и пообещал, что газе­ту сверстает и распечатает. Выходит, отцу Георгию осталось лишь нарисовать эту самую газету, начер­тить, так сказать, макет.

С журналистикой отец Георгий знакомства покуда еще не сводил. Ну а чего тут, с виду наука-то нехит­рая — пиши-рисуй...

...На столе, утвержденном подле окна, батюшка разложил чистый лист стандартного формата. Взял остро заточенный карандаш и разлиновал этот лист, обозначив будущие места лозунга и названия. Потом разметил ячейки для будущих материалов. Пока все получалось и дело, казалось, спорится. В правом ниж­нем углу батюшка отбил немного места для наглядной агитации — по примеру известных газет задумал внед­рить туда полезную проповедническую картинку:

— Что бы этакое туда нарисовать для людей полез­ное..? От Писания бы... Хм... — батюшка наморщил лоб. — О! Придумал! Нарисую туда, как пророк Иона стоит перед огромной тыквой и, удивленный, раз­водит руками. И подпись надо сделать. Вот, мол, как должно хозяйствовать на земле — с Божьей помощью! Точно! Агроном увидит, авось призадумается.

Чтобы не забыть свое озарение, настоятель спеш­но набросал контуры будущей агиткартинки — ма­ленького огурцеобразного человечка перед чудовищ­ной тыквой, смахивающей на помидор.

— Так... дальше... Чтоб для пользы дела... Сюда вставим статью про пост, а сюда сочиним и влепим фельетон про Петровну. Точно! И карикатурку надо, мол, ведьма Петровна-то, — батюшка хихикнул.

Он обозначил крестами занятые площади. Вот, ка­жется, и все, первая (она же и последняя) полоса, как будто заполнена. Осталось придумать газете название.

Отец Георгий почесал карандашом возле уха и по­смотрел туда, где должно находиться название. При­задумался:

— Так... Какие они вообще бывают..? Так... — он полез в книжный шкаф, извлек стопку церковных газет, которые уже издаются соседними приходами, разложил их перед собой и принялся изучать:

— Та-ак... «Лунинский трезвон»... Хм... Трезвон... Так-так... Нет! У самих, главное, и колокольни нету, а туда же — трезвон! Чем трезвонить, лучше б коло­кольню построили. Тьфу! — батюшка отложил лунин- скую прессу.

— Так... дальше... «Бобрешовская вера»... — отец Георгий озадачился. Неужели в Бобрешово вера не такая, как в его Горянино?.. Поразмыслил-поразмыс- лил, да как прыснет:

— А ведь правда! Не такая! Таких Вер, какая у них в сельмаге торгует, у нас не найти! — он вспомнил де­сятипудовую тетку Веру, что занимает половину мага­зина в Бобрешово, и расхохотался, — ох-хо-хо, ох, Боб­ре... Бобрешовская Вера... Ох... Михайловна... Ох...

Когда отсмеялся, подошла очередь газеты «Тяж­кий крест». Батюшка подержал ее несколько минут в руках, припомнил котельниковского настоятеля, покосившуюся котельниковскую церквушку, их разо­ренную школу, развалины телятника, отпевание и по­хороны единственной старухи-певчей, лицо тамош­него священника, которого благословили издавать приходскую газету аккурат после того, как у единст­венного в Котельниково мужика развалился дряхлый чихающий трактор... Батюшка опечалился и сник...

Придумать своей газете название оказывалось не так-то уж и просто. «Горянинский благовест» — звучит избито. «Горянинское кадило» — слишком заупокойно. «Горянинская правда» — по-комсомоль­ски. «Вечернее Горянино» — вовсе не церковно... Батюшка перебирал в голове названия известных старинных советских газет в надежде на легкий и не­заметный плагиат, но — увы. «За рубежом», «Труд», «Известия» и «Гудок» никаким боком не лепились к горянинской жизни. «Литературная газета», «Пио­нерская правда» и «Советский спорт» тоже. Их на­звания вовсе к приходскому быту не пристраивались.

— Нужно ведь так, чтобы звучало ярко и было по­лезно. Прочел, например, всего лишь название, и сра­зу — слезы и покаяние. Ну или прочел, усовестился и бросил ругаться. Ну или пить. Или просто задумал­ся о Небесном Царстве... Так... Стоп! — батюшку осе­нило: — Ну-ка, ну-ка... А что если... «Небесное Царст­во», а? — лицо отца-редактора просияло. — Именно, именно! «Небесное Царство»! Газета прихода Ни­кольского храма «Небесное Царство»! Ух, звучит!

Батюшка обрадовался, успокоился, разулыбался. В его голове нарисовалась идиллическая картинка: Архиповна спускается по церковным ступенькам, на­встречу ей кума: «Что нонче в церкви раздавали, Ар­хиповна?» А та ей: “Небесное Царство”, кумушка...»

— Хм-м... Стоп. Если рассматривать с этой сто­роны, то название не годится.

Отец Георгий огорчился. Он в задумчивости по­стучал карандашом по лбу.

— Хм... А что если... так: «Ключи от Царства Небес­ного»... А что? Ну-ка?.. — Он попробовал вообразить прежнюю картинку с новыми обстоятельствами: Ар­хиповна спускается с церковной паперти, навстречу ей кума: «Что это у тебя, Архиповна, из кармашка торчит?» — «“Ключи от Царства Небесного”, голу­бушка. В церкви всем сегодня выдают...»

Отец Георгий замотал головой:

— Нет, нет, нет. Не пойдет. Этак, что-то уж шибко двусмысленно. Вроде того, как... Нет, нет...

Журналистика священнику явно не давалась. Отец Георгий напрягался и успокаивался, изобретал новые названия, морщился и отметал их. Сквозь свои на­пряженные думы он глядел в окно. Там, за стеклом, искрилось в пруду закатное солнце, храм над прудом в его лучах ярко розовел. Возле настоятельской из­городи стоял опершись нетрезвый Лукич. Тот самый Лукич, который за глаза поругивал отца Георгия. То самый, который, было дело, варил суп из настоятель­ской курицы, что по недоразумению пробралась на его двор. Тот самый Лукич, который любит выпить и поорать похабные частушки как раз под воскре­сенье, когда батюшка готовится к службе. Тот, кото­рый на все настоятельские обличения отвечает матом. О, сколько же бесценного бисера разбросал перед этим Лукичом отец Георгий! Всё без толку. Видно, не мог найти подхода к его спящей христианской душе, не мог ее растормошить. Точно так же, как сейчас, с названием газеты, не может найти одного слова, всего одного, которое бы обожгло, отрезвило...

Батюшка глядел на Лукича и все думал, думал...

Лукич докурил свою цигарку, высморкался, вытер сопли о калитку отца Георгия и побрел себе шатаясь. И тут отцу Георгию показалось, будто он ощутил то неуловимое емкое слово, которое возвращает смысл любой жизни! Так ему почудилось. Он тут же скло­нился над разлинованным листом и заскрипел каран­дашом. Название выходило округлым, ощутимым, выпуклым. Вдохновленный отец Георгий давил на карандаш, выводил буквы отчетливо, жирно. От ка­рандашного скрипа по спине бежали мурашки...

Он выдохнул только тогда, когда дорисовал по­следнюю букву газетного названия. Выдохнул, рассла­бился и посмотрел в окно. Оказалось, Лукич не ушел. Он упал, извалялся в пыли, пытался подняться, вста­вал на четвереньки и снова падал. Батюшка нахму­рил брови и принялся пририсовывать к названию восклицательный знак. Нарисовал, покачал головой, задумался. Нарисовал второй. Попытался было до­бавить и еще один, но карандаш сломался. Отец Геор­гий отправился карандаш наточить, да что-то долго там с ним замешкался, отвлекся...

...За окном начинали собираться темные облака. Мухи перестали жужжать и биться о стекло. Когда солнце село, тучи совершенно заволокли небосвод и на горянинскую землю упали первые теплые капли. Запахло прибитой пылью. Немного погодя небо по­лыхнуло и гром прокатился по окрестным полям. Батюшка вернулся с карандашом и распахнул окно. Ветер ворвался в комнату, смел со стола все плоды приходской журналистики, в которых метко отра­зились переживания отцов-редакторов, и разбросал бумаги по полу. «Бобрешовскую веру» придавило «Тяжким крестом». Обособленно от готовой пе­чатной продукции, посреди комнаты, приземлился проект нового эпохального творения. Отец Георгий опустился перед ним на колени и дорисовал тре­тий восклицательный знак.

 

***

 

В свой срок наступило воскресенье. Денек вы­дался хоть куда! Комбайны вышли в поле еще до за­ри — уборочная стартовала. У совхозного руковод­ства в том году были неплохие виды на урожай. Из церковных окон хорошо гляделось, как сельхозтехника маленькими красными букашками расползлась по дальнему золотистому полю. Батюшка вдохновен­но служил. Радовался лету, солнцу, жизни. Когда ото­шла обедня, певчая бабка Нина, как всегда, забралась на колокольню и провожала трезвоном всех пятна­дцать нынешних прихожанок аж до самых дворов. Как и мечталось отцу Георгию, старенькую Архипов­ну повстречала кума. А у Архиповны как раз торчала из кармана замечательная свежая газета, которую набрал Давид, сверстал ее по рисунку отца Георгия и распечатал на ветхом принтере.

В этой газете все было, как и планировалось: и пророк Иона с тыквой, и статья про пост, и колкий фельетон про Петровну. Выстраданное название га­зеты «Царство тебе Небесное!!!» пачкало пальцы читателей своими жирными буквами...

 

 

Падение Веги

 

В том памятном году ветхий барак Костика наконец-то дождался сноса и Константин с матерью переехали в новый район.

Просторная однокомнатная квартира на вось­мом этаже всеми двумя окнами смотрела во двор. В подъезде пахло краской, кнопки в лифте свети­лись желтеньким. И школа, куда он перешел, тоже пахла краской. На ее фасаде красовался портрет но­вого моложавого генсека партии. Его лицо излуча­ло оптимизм. Школа — посреди двора, ее фасад об­ращен к подъезду. Можно смотреть на генсека хоть из своего окна, хоть со стороны подъезда или, ска­жем, двигаться по тропинке к школьному двору, и всегда все взоры встречаются с его взглядом. Ко­стику это сразу понравилось.

Осваиваться в новом коллективе всегда не про­сто...

Новая классуха оказалась дамой в возрасте. Она представила Константина седьмому «А» и указала его место во втором ряду. Костик сел и осмотрелся. Новые одноклассники облачены в синюю форму,

а девчонки — в коричневые платья. Как будто ниче­го нового, все как в любой другой школе. Единствен­ным, кто в классе выделялся, был белобрысый рос­лый парень. Он, одетый в вязаный свитер, восседал один за самой дальней партой. Перед ним не было ни учебников, ни тетрадей.

Костика разместили с тихим пацаном по имени Леха. На уроке Костик шепотом поинтересовался у соседа о том, кто таков тот рослый белобрысый там, на «Камчатке». Однако Леха оказался неразго­ворчивым. Буркнул только, что все в школе зовут его Вега. От вопроса «почему Вега?» Леха отмахнул­ся, сам, дескать, скоро узнаешь. И добавил, что Вега второгодник, два года пропустил потому, что сидел в колонии, «сам нам рассказывал. И лучше бы тебе с этим Вегой не связываться».

Вскоре Константин действительно близко позна­комился с выдающимся второгодником. Это произо­шло на перемене. Костик спустился на первый этаж, и его освистом окликнули из-под лестницы:

— Новенький, сюда иди!

Костик подошел.

— Слышь, сопля, курить есть?

Костик попробовал возразить, мол, я не сопля, и тут же получил в ухо:

— С сегодняшнего дня я зову тебя Соплей и ты откликаешься. Ясно?

Костик всхлипнул, схватился за ухо и кивнул, а Ве­га продолжил:

— Повторяю вопрос: курить есть?

Костик не курил и сигарет у него не водилось. Он отвел взгляд и снова получил:

— На этот вопрос ты не должен отворачивать­ся, ты должен молча дарить мне пачку. И запомни, советские я не курю! Будешь всегда приносить мне эти! — белобрысый вынул из брючного кармана пачку болгарской «Веги» и помахал у Костика перед носом.

— Теперь, Сопля, вали учиться. Учти, если завт­ра курить не будет, я с тобой поговорю уже не так ласково.

Своим ботинком сорок третьего размера Вега под­дал Костику под зад, и тот взлетел по лестнице.

...В окно класса стучался осенний дождь. Алгебра совсем не лезла в Константинову голову. Он смотрел на доску, но видел перед собой только белобрысую рожу Веги, его блестящее колечко в ухе. За такие колечки, как ему когда-то объясняли, «хиппарей штрафуют». «А этот... надо же, ухо проколол. Видать, никого не боится. Говорят же, что в колонии побы­вал». Леха косился на покрасневшее ухо новенького и ухмылялся:

— Что, познакомился с этим? Узнал, с чего его Ве­гой кличут?

Ненавистная физиономия мерещилась в глазах. Костик не мог считать на алгебре то, что ему задава­ли — он считал в уме деньги, которые предстоит те­перь где-то добывать, чтобы покупать белобрысому сигареты. А еще Костик понял, что боится. Он впер­вые боялся и не знал, как ему быть. Пожаловаться? А кому? Друзей здесь еще не нажил. Матери? Куры засмеют. И драться бесполезно — Вега на голову выше и в плечах прилично шире будет. Ох, заживется те­перь Костику на новом месте! Да и Соплей еще на­зываться не приходилось...

От досады наворачивались слезы...

...Матери дома не было. «Это хорошо — не спро­сит про опухшее ухо, не придется врать». Костик проверил свой новый тайник в новом шкафу, куда он недавно перепрятал карманные деньги, пересчи­тал его содержимое и понял, что трех рублей, кото­рые у него скопились, надолго не хватит. Где брать еще — задача неразрешимая. Мать получает, как все — сто двадцать, и других поступлений в семье не бы­вает. В холодильнике Костик нашел остатки завтра­ка — вареную картошку. Разогрел ее, но еда не лезла в глотку. Слезы душили. Он решил заняться уроками, уселся в комнате на койку и открыл дневник. Оказа­лось, что он и задание не записал, от обиды.

Немного погодя Константин оделся, спустился к подъезду и уселся на скамейке. Мимо спешили ред­кие прохожие, но и этого хватало, чтобы чувствовать иллюзию чьего-то участия.

Сеялась морось, разыгрывался противный вете­рок. В этот час Константину показалось, что нет на земле существа более одинокого, чем он. Из-под ска­мейки послышалось жалобное «мяу». Костик нагнул­ся и извлек оттуда мокрого дрожащего котенка. «Бед­ненький». Когда он взял дрожащий комок на руки, ощутил себя совсем не таким уж и одиноким. «Хоть кому-то я здесь нужен». Котенок пригрелся и при­нялся мурлыкать. Костик засунул его за пазуху, и тот перестал дрожать, задремал. Народ потянулся с ра­боты. В окнах школы засветились яркие огни — за­канчивалась вторая смена. Генеральный секретарь все так же бесстрастно следил со школьного фасада за своими подопечными гражданами.

Вскоре к подъезду подошла и Костикова мать. Хо­рошо, подумалось, что уже сумерки, а то увидала бы ухо, стала бы допытываться. Мать спросила, купил ли Константин хлеба? А про хлеб-то он за весь день ни разу не вспомнил! Она вручила ему два гривенни­ка и отправила в гастроном.

Уже с буханкой белого и котенком за пазухой Ко­стик наведался в бакалейный отдел, поглядел, сколь­ко стоят сигареты «Вега», и окончательно сник.

На улице почти стемнело. У входа в гастроном качался на ветру фонарь...

Обратной дорогой, когда он проходил подле тем­ных гаражей, послышалось, как чей-то незнакомый хриплый голос его окликнул:

— Э, Сопля! Сюда иди!

Костик оторопел. Выходит, так здесь его будут звать теперь все! Он остановился, оглядел темноту. В гаражном просвете толпились трое. К ним откуда- то услужливо подбежал четвертый, тут же получил в ухо, пригнулся и залепетал:

— Слышь, кончай, я обещаю, все сделаю...

От следующей затрещины его лепет прервался. Тот, кого называли Соплей, захныкал, а один из по­дозвавших ему внушал:

— Ты знаешь, Сопля, что у нас в армии с та­кими делали?! Знаешь?! — и засветил несчастному в глаз.

Сопля жалобно зачастил, что он все сделает, как обещал, что он все понял. В завершение Костик рас­слышал, как тот, кого звали «Сопля», умолял не бить его и жалобно добавил, что в чем-то клянется: «Век воли не видать».

Трое заржали: «Гляди-ка, и где только словечек блатных нахватался!» Двое Соплю развернули, тре­тий поддал ему пинка. Тот, кого называли Соплей, ветерком пронесся мимо Костика, что-то выронил, исчез во дворах, а трое растворились в темноте меж­ду гаражей.

Костик отправился к дому, машинально поднял то, что выронил убежавший.

На восьмом этаже светится окно его кухни: «Мать готовит ужин». За пазухой заворочался котенок, и Костик впервые подумал о том, что взять его в дом мать вряд ли позволит. «Но ведь можно хотя бы по­пытаться?» Ему до икоты стало жалко всех бездом­ных котов. Его теперь распирало чувство состра­дания и жалости ко всем, кого бьют и унижают. Ко всем, за кого некому вступиться. Чувство обиды за себя куда-то вдруг провалилось и затерялось там. Обидно стало за того, другого, который вот только что побывал в его — Костиковой — шкуре.

Морось прекратилась, показались звезды. Фона­ри на школьном дворе тускло подсвечивали моло­жавого генсека КПСС, казалось, что глава государ­ства выглядывает из тени и всех видит. Костик вошел в свой сухой теплый подъезд, пахнущий краской. Вы­звал лифт.

По квартире плавал аромат пельменей. Мать ве­лела Костику раздеваться и садиться ужинать. И ко­тенку она отчего-то обрадовалась.

Когда Костик водружал на гвоздь свою куртку, из кармана выпало то, что он поднял там, на пути из гастронома. Это была пачка «Веги» с остатками сига­рет. Из-за полиэтиленовой пленки выскочило и за­прыгало по полу блестящее алюминиевое колеч­ко-клипса. Это колечко Костя сегодня уже видел и хорошо его запомнил. Он его подобрал, понес вме­сте с пачкой к мусорному ведру. Мать увидела и ото­брала:

— Скоро дед приедет погостить, он болгарские уважает. Знаешь ведь, у него в деревне кроме само­сада курева теперь не достать. Помнишь, как ты ему из города наши курские «Столичные» от меня пере­дал? А он попробовал — и в печку? Хе-хе! Дрянь, говорит, забудьте, говорит, как в мой дом всякую во­нючую ерунду волочь!

Мать зачем-то вынула из болгарской пачки си­гареты и с удивлением прочла на них: «Столичные Курск». Плюнула:

— Тьфу! Дрянь! А туда же — Вега! Чуть деду не под­сунули!

Костик улыбнулся. Он и сам знал, как должно от­носиться к ерунде. К «вонючей ерунде». В любом случае не бояться.

 

 

Наше наследство

 

 

Одному моему знакомому священнику как-то раз улыбнулось лично поучаствовать в на­родном обряде. Сам мне по секрету открыл. Дело было так.

После семинарии, когда ему едва исполнилось двадцать три года, он получил назначение в сельский приход. Сразу туда и отправился. Село не маленькое, старинное. Церковь в селе разрушена. Батюшка — в ту пору он еще обладал здоровьем, глаза, что назы­вается, горели — вдохновенно принялся за дело воз­рождения.

Не прошло и недели, как его пригласили на по­минки, сороковой день кому-то подошел. Священник помолился с людьми в доме усопшего, затем посе­тил его свежую могилку. Всюду батюшку сопровождал благообразный старичок по прозванию Петрович, который в отсутствие батюшки руководил на селе всеми благочестивыми традициями. И вот священ­ник, Петрович и сродники усопшего вернулись с по­госта в дом, где уже накрыт поминальный стол. Кади­ло повесили на гвоздь, совершили у стола молитву, пропели «Вечную память». Батюшку усадили во гла­ве стола, Петровича рядом с ним, «как-никак одно дело делают».

Наполнили чарки, воцарилась тишина, и батюш­ка произнес в утешение родственникам доброе сло­во о вечной жизни на небесех. Петрович предложил молодому настоятелю выпить первым. И пока в мерт­вой тишине священник тянул из своей стопки воню­чий самогон, Петрович положил на его тарелку за­куску — темный мягкий, распаренный блин. Забрал у настоятеля опорожненную стопку и указал, что на­до, мол, закусить именно этим блином: «Традиция». Батюшка принялся откусывать от прогорклого бли­на. Пока он ел, народ сидел с поднятыми стаканами и молча взирал. Когда же священник проглотил по­следний кусок, Петрович воскликнул: «Все! Понес­лась душа в рай!» Тут стаканы с грохотом сдвинулись, застолье зашумело и понеслось. Под поминальный гвалт священник поинтересовался у Петровича, что, мол, все это обозначает: тишина, блин на закуску, «понеслась душа в рай»? Тот был удивлен, что свя­щенника в семинарии не обучили таким знаменитым исконным обрядам, и восполнил пробелы в настоя­тельских знаниях:

— Попа до тебя у нас лет семьдесят уж как не было, но вот этот обычай все мы знаем. Жила когда-то в на­шем селе залетная монашка, от гонений спасалась, что ли. Она-то меня и научила. Когда свежего покой­ника укладывают во гроб, для него, чтоб душе не бы­ло голодно, требуется испечь блин. Один-единствен- ный. Ну, съесть-то его покойник, знамо, не может, вот и укладывают этот блин ему на лицо. Три дня, покуда мертвец в доме, полагается читать Псалтырь. Ну и блин на лице маслить, чтоб не засох. Потом покойника — на погост, ну а блин — во святой уголок, под иконки. Священное это все, испокон. Ну а на сороковой день блин с образов сымают, отпаривают и старшему, самому почетному на поминках, полага­ется священный тот блин вкушать. Как съел — не по­перхнулся, так, стало быть, и понеслась душа в рай. И людям отрадно, что так все, свято от века. Раньше тот блин я вкушал, ну а теперь у нас батюшка есть. Вот ему-то, то бишь тебе...

Настоятеля тогда шибко скрючило. Побежал, да­же кадило не успел с гвоздя подхватить.

И традицию эту народную батюшка в своем при­ходе сразу же пресек. Поселяне было возмутились, да благо Петрович оказался старичком душев­ным и кротким, сам отнесся к настоятельским но­вомодным распоряжениям с пониманием и людей успокоил:

— Батюшка, — говорил Петрович, — молодой, городской, желудком слабый. Вы уж другой раз тот блин потихоньку мне... того... пока он не видит. А то как же... надо ведь как положено, чтоб душа... в рай. Обычай все-таки.

 

* * *

 

До рассвета еще целый час. Именно в такое вре­мя Петровна спешит в один из домов, где сорок дней назад кто-то преставился. Ее голова обязатель­но закутана в черный платок. Зимой и летом — од­ним цветом. Черная юбка тянется по земле, под мышкой таинственная книга, утратившая от ветхо­сти свой переплет. За такой необычный образ мест­ные обыватели прозвали Петровну монашкой. Она этим своим прозвищем гордится и высоко задира­ет нос.

Петровна не слыхивала о загробных мытарствах души, Петровна ничего и знать не хочет про Божий суд. В церкви Петровна не бывает и, разумеется, не верит, что когда в сороковой день душа усопшего становится перед Господом, родственникам надо бы молиться, усердно просить, чтобы Бог простил усопшему грехи и допустил его до райской жизни. Такие подробности Петровну не занимают.

— Покойнику теперь все равно, а нам, — говорит она, — надо сделать как положено. Как испокон веку делали. Чтоб никто не осудил.

И спешит скорее править свою «сорокоушку».

Вот по ее приказу посреди дома установлен стол — сорокоушка стартовала. На столе — хлеб, чтобы кор­мить душу, вода, чтобы душу умывать, рушник, чтоб вытирать душе физиономию. Ну и водочка, чтоб душ­ку поить и утешать. На закуску душе усопшего — холо­дец. Ну а если пост, то уж, как водится, по-постному — колбаса. Лучше мягкая «Любительская», ведь с зубами у Петровны дело дрянь. Монашка сама от имени по­койного опрокидывает стопку, долго беззубо закусы­вает колбасой. Родственники выстроились поодаль, перешептываются:

— Во, хорошо душке, правильно, что не самогон выставили, а на «Столичную» раскошелились.

Монашка прожевала, стоит задумавшись. Налива­ет еще. Сродники в недоумении:

— Гляди ты, первая не пошла! Видать, у покойника грехов!..

Петровна опрокидывает вторую, кряхтит, занюхи­вает буханкой. Зажигает свечу, раскрывает свою за­мусоленную книгу. Косоглазо в нее глядит, щурится, начинает что-то бубнить. Родственники облегченно вздыхают:

— Слава Богу, покойнику теперь радость. Улетит, как миленький! Ну как бы мы без Петровны.

Монашка заводит свое ритуальное пение сперва полушепотом, гугниво. Потом «Столичная» Петров­ну румянит и ее голос крепнет, крепнет, крепнет... И вот уже внятно промелькивают отдельные жева­ные фразы «издревлей молитвы»:

— Отче наш... Ерусалим-Бугуруслан... кипарис-зем­ля сырая... устала-приуснула... дева поднебесная... ал­лилуйя-ладанка... поникли лютики... живая помощь...Исус Христос... на нем защитна гимнастерка... вода студена... аминь-аминь-аминь... аминь-аминь-аминь...

Так проходит около часа.

Но вот графин пуст, «молитва» окончена, и насту­пает пора с душкой прощаться, «чтоб она по ночам по дому не шастала, спать не мешала». Под руковод­ством Петровны народ валит на двор. Здесь на столе уже приготовлен веник и ведро с квасом.

— Хрен в квас добавлять грех! — об этом «монаш­ка» всегда напоминает, и народ внемлет, греха боит­ся. — Не то душа хреново полетит.

Петровне подносят ковш безгрешного кваса, она отпивает, остатками плескает из ковша в народ. Хва­тает ведро, веник и отправляется кропить все четыре угла дома. Возвращается, грозно всех оглядывает. Ступает в дом, кропит там, раскрывает окна и на­чинает в доме шуметь — «покойника изгонять». Пошумев-погромыхав, является к народу и призывает публику глазеть по сторонам, «высматривать душку». Пролетает ли птица, жук, или муха, или просто несет ветром сор, Петровна указывает в сторону летящего предмета и восклицает: «Смотрите! Полетела! По­неслась душа в рай!»

Миссия выполнена, душа в раю. Люди улыбают­ся. Счастье! «Выгнали-таки своего покойничка на небеса!»

А тем временем, пока дом покойного сотряса­ет традиционная обрядовая свистопляска, он уже прошел все мытарства. Ангелы поставили его перед Божьим престолом. Господь, Который Своими стра­даниями на кресте открыл для всех нас райские две­ри, предлагает рай и новопреставленному. И если тот преуспел в посте, то вполне может отправлять­ся в чертоги, где святые постники. Если же чело­век преуспел в братолюбии, то место ему среди ми­лосердных братолюбивых святых. Если усопший истовый причастник, значит ему дорога туда, где святые, что причащались. Но вот беда: новопрестав­ленный — такой же «святой», как и все мы. А значит, ни с постниками, ни с милосердными, ни с прича­стниками ему не по пути. Не готов! Не делал сего! Ужас! Нет святых подвигов! Зато грехов, оказыва­ется!.. Неужели не найдется ему в раю места? Неуже­ли ему отправляться туда, где злые и немилосердные, где сквернословы и чревоугодники, где стоит плач и скрежет зубов? На что теперь надеяться, когда ни­чего в жизни уже не исправить? Может, хотя бы по горячим молитвам сродников Господь помилует и из­бавит от мук? Где вы, родственники, с вашими мо­литвами? Где? Просите, должно быть, Господа в церк­вях о моем прощении?..

Отнюдь. Сродники, мокрые от кваса, уже за сто­лом. Во главе стола Петровна. Ей хорошо. Она произ­носит первый тост, за успешный отход души. Потом второй, «за то, чтоб душа не вернулась, — не чокаясь». Потом — за свою священную сорокоушку, «а иначе как же? завсегда-испокон».

И сколько крещеного люда из-за подобных народ­ных традиций осталось без отпевания, без помино­вения и без последующих молитв об их упокоении, — сие одному Богу ведомо...

Семеныч, когда еще церковь в селе не работала, справлялся раз у Петровны, по какому-де чину она правит свой ритуал и не лучше ли почитать Псалтырь, отслужить обедню с панихидой, заказать в каком- нибудь приходе сорокоуст, помолиться? Но та возму­тилась:

— Как-как ты сорокоушку называешь? «Сороко­уст»? Болван! А туда же, грамотный! Проводы душ­ки — испокон веку, традиция. А ты кто такой?

На этом ее объяснения закончились.

Однажды на «священные» манипуляции Петров­ны попал приезжий дальний сродник очередного покойного — человек интеллигентный. Рассказыва­ли, помню, что он с любопытством разглядывал за­саленную пожелтевшую книгу, которую «монашка» на минутку оставила на столе. Удивлялся весьма. От­куда, дескать, в исконном центрально-черноземном селе мог взяться этот раритет — «Социалистическое преобразование Советской Чувашии», да еще и из­данный на чувашском? Но ему никто не ответил. Вскоре он убрался домой в Чебоксары и больше здесь не показывался.

...С той поры, как в селе открылся и служит-про- поведует Божий храм, прошло уже многим больше десятка лет. Слово «сорокоушка» в народе стало, Божьей милостью, помаленьку забываться. Церков­ная тетрадь, куда Семеныч записывает сорокоусты, год от года толстеет.

Но только иной раз нет-нет да и видно, как поста­ревшая Петровна откуда-то бредет чуть свет поша­тываясь. Традиция, что поделать.