РЕАЛЬНОЕ ОЩУЩЕНИЕ ЖИЗНИ ПЬЕСЫ И РОЛИ 7 страница

- А задачи, говорит, забыли? Где ваши задачи?

Что вы думаете, ведь верно! Забыли мы задачи-то: для чего мы это общаемся и "относимся" друг к другу. Ох, и наблюдательный был этот режиссер! Мы сейчас обратно в тетрадки, видим, все у нас там записано. Я говорю: "Моя задача в первой сцене показать всем, что я никого не боюсь". А Ваня, мой первый и закадычный друг, вдруг возражает: "Это у меня, говорит, Николай, такая задача, а у тебя, вероятно, другая". - "Как это другая, отвечаю. Вот посмотри, у меня записано" - и протягиваю ему тетрадь. "И у меня, говорит, записано" - и предлагает мне в его тетрадь посмотреть.

- А может быть, у обоих у нас в этой сцене одна задача, - спрашиваю режиссера.

- Нет, - отвечает, - вы противники по пьесе. Раз у одного задача "никого не боюсь", у другого должна быть контрзадача!

Слышим мы тут с Ваней, что и у других наших товарищей с задачами не ладится. Никак поделить задач не могут. Только и гудят: "моя", "твоя", "зачем мою взял", "а ты себе другую возьми". А Миша - это наш комик - прямо к режиссеру и даже слезу в голос подпустил: "Александр Александрович! Скажите, чтобы никто моей задачи не трогал. Я ее два дня, помните, искал. Я теперь другую не найду".

Ну, словом, такие ссоры и обиды вдруг разыгрались, не приведи бог! Режиссер то всех мирит, то говорит нам: "Видите, какое могучее орудие в роли задача! Как вы из-за нее спорите, защищаете свою задачу, не хотите отдать другому! Так должно быть и в спектакле…"

- А в этих словах какое-то зерно истины есть, если задача прочерчивает линию сквозного действия, - неожиданно сказал К.С. - Вы не находите?

- Нахожу, Константин Сергеевич…

- Читайте…

- "Словом, пока все распределили, намучились мы много. Потом еще раз прогнали пьесу по линии общения и отношений, но с задачами. Получилось как будто неплохо. Режиссер объявляет:

- Завтра переходим к действиям. Будем искать, кто что делает в пьесе. - И велит помощнику режиссера выгородку в фойе приготовить.

Я лично обрадовался. Люблю двигаться. Конечно, посидеть за столом, подумать, поговорить о пьесе, не вредно, но двигаться и говорить текст роли приятнее, да и к делу, к премьере ближе.

Решил я к завтрашней репетиции подготовиться. Дай, думаю, посмотрю, что делает по пьесе мой персонаж. Раскрыл тетрадку роли, смотрю - в глазах рябит: кружочки, стрелки, восклицательные знаки, вопросительные! Названий всяких сбоку, на полях роли, тьма-тьмущая! Одного не найду: где же записано, что мой герой делает? "Приходит" и "уходит" - это есть у автора, а вот, что он делает, придя на сцену, этого не записано. Говорит? Да, конечно, не молчит. А делает что он в это время? Как говорит? Сидит, стоит, ходит? Конечно, это тоже действия, да как будто не те, которые надо найти себе. И сколько ни думал, не мог никак придумать, что же я делаю по пьесе. Как будто все ясно, выразить словами могу, а руки, ноги не работают. Расстроился отчаянно. Спал плохо. Пришел на репетицию мрачный. Посмотрел на товарищей, вижу, и у них в глазах тоска. Ну, думаю, раз у всех одна забота, это уже не так страшно.

Режиссер принес эскизы будущих декораций. Молодец! Оказывается, весь этот месяц он параллельно с художником работал. Эскизы нам понравились: хорошие, яркие, красочные. Немного поговорили о них, как говорится, "обсудили".

В фойе смотрим по эскизам - выгородка, как всегда, из стульев. Режиссеру она пришлась не по вкусу.

- У нас, - говорит, - в театре, выгородку в фойе делают и обставляют ширмами, станками, мебелью, как на сцене. Даже деревья ставят!

- А почему же тогда вам но пойти на сцепу, - спрашивает помощник режиссера, - я нам там псе обставлю, как на эскизе.

- Нельзя, - отвечает ему режиссер, - можем растерять то, что актеры нажили за столом; не зря же они вживались в роли.

А мы-то, по правде сказать, и не думали, что уже что-то "нажили", да еще за столом!

- Ну, - говорит режиссер, показывая на выгородку, - идите, действуйте!

Тут все как-то замялись, а Ваня храбро пошел к стульям, стал посреди них и спрашивает:

- Мой выход откуда, справа?

И вдруг режиссер наш как обидится!

- Не все ли равно, - отвечает, - откуда выход: справа или слева. Жить надо на сцене! Понимаете, жить! А не "выходить" справа или слева!

Ваня, конечно, смутился сначала, но потом начал "жить". Да и мы все поняли: раз просидели месяц за столом и что-то "нажили", во что-то "вжились", значит, надо действительно "жить" на сцене. И как "заживем" вое сразу!

Кто радуется, кто огорчается, кто любит, кого ему полагается по пьесе, кто ревнует!…

А режиссер подсказывает:

- Глубже, глубже живите, тоньше, проще, еще проще…

Мы стараемся и в душе радуемся: вот, наконец, пошла работа!

Вдруг слышим - стучит по столу режиссер и кричит:

- Не верю! Не верю! Не верю!

Мы остановились. Ваня говорит, что мы произносили все точно по тексту пьесы.

- Я, - говорит режиссер и, видно, сам волнуется, - я не тексту, а чувству, чувствам вашим не верю! Не верю!

- Ах, чувству, - спокойно отвечает Ваня, - так бы и сказали.

Темперамент у Вани замечательный. Своего Несчастливцева Островский мог с него писать. И монолог у Вани по пьесе как раз тут подошел. Он его как дунет! Как говорится, одним дыханием. У нас мурашки по коже ползут, а Ваня все выше и выше берет и не слышит, разумеется, что режиссер опять по столу стучит: остановись, мол!

Куда там, разве Ваню остановишь, если на него стих нашел, то есть вдохновение!

Кончил Ваня монолог, пот с лица вытирает, но, видно, доволен собой. Повернулся к режиссеру.

- Ну, как? - спрашивает.

А режиссер сидит, на Ваню не смотрит, только головой качает.

- Это, говорит, штамп! Вольтаж!

Ваня сдержал себя.

- А как же надо? - спрашивает.

- Проще.

- Пожалуйста, - говорит Ваня. И опять монолог читает. Но вот ведь что может сделать талант! Читает совсем по-другому, представьте! Тихо так, просто, задушевно. К середке монолога подошел, видим, слезы на глазах у Вани. Ну, и нас захватил, чувствуем, в горле першить начинает. У тех из товарищей, у кого очки, протирать их стали. А это уж первый признак, что их за душу взяло.

Кончил Ваня. Опять к режиссеру.

- Как?

А режиссер тихо и спокойно говорит:

- То же самое - штамп! Только другой - сентимент! Чувство играете.

Видим, Ваня краснеть начинает.

- Чувство играю, - говорит, - так ведь вы же сами просили вам чувство дать!

- А я не такое просил, - отвечает режиссер и чего-то еще улыбается.

- А какое же вам надо? - багровеет Ваня.

— Настоящее.

— Ах, настоящее! А у меня, значит, не настоящее, - чуть что не кричит Ваня. - Так ищите другого актера на мою роль. Или еще лучше, сами сыграйте. Покажите нам, бедным, как в Москве играют!

И к дверям. Уйти с репетиции хочет.

И режиссер вскочил.

- Я тоже могу с репетиции уйти, а где творчество? Где этика? Атмосфера?!

Ваня в долгу не остается, отвечает… Горячатся оба, шумят, стульями двигают!

В театре, наверное, уже все слышат, что скандал на репетиции. В дверь поочередно заглядывают директор, местком, товарищи - не надо ли, мол, от нас чего?

Все-таки мы общими силами помирили Ваню и режиссера. Но что самим дальше делать, не знаем. Как жить, как переживать - потихоньку или вовсю? На "штамп" налететь не хочется, неприятно! А тут еще эти выходы, - куда идти, где стать, где сесть! Ничего не понимаем. А режиссер сердитый сидит, и на все вопросы ответ один: "Живите! По правде живите!"

Тут наш старик, Семен Семенович, взмолился:

- Да вы бы, - говорит, - развели нас по акту, мы бы вам и зажили по правде.

Что тут было!

- А! Разводка! Провинция! Разве за этим я сюда ехал! - кричит наш-то. - Не хотите творчески работать, - уеду, но обо всем в Москве расскажу!

Ладно, думаем, твоя власть. Только подождем, друг, когда и тебе "разводка" понадобится. В фойе-то репетировать, без зрительного зала, хорошо, а на сцену выйдем, другое запоешь}

"Зажили" снова потихоньку: ни громко, ни тихо, ни шатко, ни валко - по правде!"

— Чтоб ее черти с горохом съели, - вдруг рассмеялся К.С. - Это подтекст и интонация нашего корреспондента, - пояснил он мне. - Читайте, читайте, если не устали.

— "Живем, значит, этак день, два, три. Скука дикая, а ни чего, живем. Все четыре акта так прожили. Кто из незанятых в пьесе ни заглянет на репетицию, ничего понять не может.

Спрашиваем: как играем?

- Хорошая, - отвечают, - пьеса. А как "зажили", пропала куда-то. И не видно ее и не слышно.

- Да мы не про пьесу спрашиваем, а про себя, про наши персонажи.

- Серые какие-то и вы, и герои ваши. Ну да ничего, не падайте духом, - утешают нас, - терпите до сцены. На сцене все наружу выйдет, все выяснится. Сцена-матушка не выдаст. Терпите.

Что вы думаете, - дотерпели. Видно, и режиссеру наши "переживания" осточертели.

- Завтра на сцену переходим, - говорит. - Будем лепить спектакль!

И, представьте, действительно на другой день, на сцене стал "лепить"! Мизансцены придумывал довольно ловко, освещение искал интересное, "выходы" и "уходы" по возможности делал эффектные. Словом, "развел" нас и устроил на сцене вполне прилично.

Мы радовались и с интересом выполняли все его задания. В репетициях на сцене прошло недели две. Постепенно нам "подбросили" декорации, и часть костюмов сшили. (Надевать костюмы на репетиции не давали - изомнутся, обтрепятся до премьеры.)

Вот в конце второй недели нашего пребывания на сцене режиссер и заявляет:

- Пора выпускать спектакль. С той недели назначаю полные, прогонные репетиции.

А мы вдруг ни с того ни с сего испугались.

- А как же мы - будем играть?

- Что, - говорит, - играть?

- Да роли свои?

Пауза. По лицу режиссера видим, что он даже не понимает, о чем мы спрашиваем.

- Что за вопрос, - отвечает он. - За столом все разобрали?

- Разобрали…

- Идею, сквозное действие, отношения, эпоху, характеры определили?

- Определили…

- Разговаривать текстом научились?

— Научились…

— Общение было?

- Как будто было…

- В фойе роли нажили?…

Молчим. Стыдно об этом периоде вспоминать.

- На сцене спектакль вылепили? - не понял нашего молчания режиссер.

- Вылепили.

- Значит, можно спектакль играть. Надо только несколько раз прогнать для себя всю пьесу. Найдется ритм, привыкнете за эти прогоны к декорациям, к костюмам.

Ну что ж, прогонять так прогонять. С режиссером ведь не поспоришь, да и свое самочувствие толком объяснить мы, вероятно, не сумели.

Прогнали раз. Плохо получилось. Известно ведь, первый раз все не ладится. Режиссер не унывает.

- Так всегда бывает. Первый блин комом! - говорит.

Ну, мы тоже стараемся, бодримся.

Прогнали еще два раза. Плохо: кто лепит мизансцены, кто переживает, кто "общение" вспоминает. Товарищи из зала деликатно говорят: "Сыро еще, но спектакль, наверное, получится".

Прогоняем еще раз. Картина та же, тот, кто прошлый раз "лепил", тот "переживает", а кто "переживал", - "лепит". Словом, лебедь, рак и щука! А что к чему по пьесе, по сюжету, по характерам действующих лиц - непонятно!

Подходит к режиссеру -после этого прогона наш директор. В Художественном театре он, конечно, не учился, системы не знал, но старый, опытный театральный "волк" был.

- Работа проделана вами большая, - обращается он к нашему режиссеру. - Только, знаете, скажу вам откровенно, как товарищ товарищу по искусству: пьеса со сцены не звучит!

- Это пустяки, - отвечает режиссер. - Мы, вероятно, в спешке прогонов сквозное действие потеряли. Завтра посажу всех в фойе за стол - найдем. В МХАТ всегда так делают!"

- Бедный МХАТ, - вздохнул К.С., - все на него валят.

- "На другой день сидим в фойе за столом. На сцене монтировочная, а мы "сквозное действие", будь оно не ладно, ищем.

Представьте, нашли, и как все обрадовались! Чувствуем, что верное, интересное, яркое действие для всей пьесы нашли. Только вот беда: стали по этому сквозному действию заново свои мысли да чувства определять, смотрим, многое не годится. И разобрали кое-что в пьесе не от этого сквозного действия, и "переживали" многое не по линии этого, сквозного действия, а по линии отдельных частностей, а уж "налепили" на сцене совсем не то, чего требует новое, настоящее действие.

А тут еще оказалось, что образы-характеры мы еще и не трогали. По сквозному-то действию они совсем по-другому действуют, а мы все "от себя" действовали.

В конце репетиции подают режиссеру телеграмму из Москвы. Прочел он ее и не то огорчился, не то обрадовался.

- Меня, - говорит, - в Москву вызывают. Постановку мне спешную дают. Придется недели на две уехать, чтобы "запустить" ее. Но вы не смущайтесь этим. Вы теперь на верном пути. Две недели вам хватит, чтобы перестроиться. Сквозное действие - могучее средство! А там и я подъеду.

Мы и сами чувствуем, что сквозное действие могучее средство, только где же оно было раньше?

И как нам без режиссера быть? Ведь надо теперь "от себя" отойти, в "шкуру образа" влезть. А сроки? А директор? А обязательство выпустить спектакль к торжественному дню?…

Дорогой Аркадий Николаевич, - неожиданно прочел я и запнулся…"

- Читайте, читайте, - не дал мне ни о чем спросить К.С.

- "Дорогой Аркадий Николаевич, - продолжал я читать. - Что было дальше, долго описывать. Спектакль все-таки вышел, правда с опозданием. В прессе его хвалили. Режиссер на премьеру приехать не смог, но на седьмой или восьмой спектакль "подскочил". Очень был доволен. Хвалил нас. Ну, а мы его. Ведь мы тоже не в лесу живем. Понимаем правила хорошего тона. Да и вообще, все ведь кончилось к общему благополучию. Так что, может быть, так и надо работать?

Да?

Или нет?

Одного из этих коротеньких слов я жду от вас. Искренне издалека любящий, глубоко уважающий вас, и ваш театр, и вашу замечательную систему…"

- Тут несколько подписей следует: Ремеслов, Малолетков…

- Это неважно, - прервал меня К.С. - Важно само письмо. Но излияниям любви и дружбы этого актера я бы не поверил. Письмо этот актер написал не от любви и уважения к МХАТ, а от желания поиронизировать над нами, над нашим способом работать, да и надо мной, пожалуй, со всей моей системой. Человек он неглупый, а прикидывается простачком, и весь стиль изложения мыслей какой-то древнеславянский:

"мол", "эдак", "а мы-то не знали", "где уж нам" и так далее… Сам отлично знает, что правильно, что неправильно, а прикидывается незнайкой.

- Что же вы ему ответили, Константин Сергеевич?

- Ничего. Письмо это я получил недавно. Конечно, сам факт посещения провинциального театра кем-нибудь из наших сотрудников вполне вероятен. Возможно, что и работа велась в такой последовательности, как ее описывает этот "любознательный" субъект, но… - глаза К.С. опять весело заблестели, - напишите-ка вы ему ответ. Объясните по пунктам, что в его письме грубо искажено против наших методов работы над пьесой и с актером, а в чем есть крупицы истины.

- Константин! Сергеевич, - взмолился я, - мне этого никогда не сделать. Я не сумею…

- А чему же вы тогда учитесь в театре столько лет? - очень резко перебил меня К.С. - Что же вы знаете о режиссуре, если не способны разобраться в этой картине работы режиссера с актерами?

- Константин Сергеевич, если говорить о том, как вы учили даже в недалеком прошлом нас работать и над пьесой, и с актерами, я, конечно, сумею разобраться и ответить на это письмо, но ведь, прочитав мой ответ, вы сейчас же скажете, что надо писать не о том, как раньше, год, пять лет назад работал МХАТ, а как сейчас, сегодня мы работаем…

Что верно, то верно, - смягчился К.С. - Конечно, так и скажу… - Несколько секунд он молчал, затем, вдруг широко улыбнувшись, сказал:

- Кстати, это письмо я ведь сам себе написал!

По лицу К.С. я видел, что он совершенно удовлетворен тем эффектом, который произвели на меня его последние слова. К.С. сидел на диване против меня и смеялся, а я… я после довольно продолжительной паузы не нашел ничего лучшего, как сказать, глядя на все еще находившиеся в моих руках листки письма:

- Но ведь это ваш почерк, Константин Сергеевич.

- Совершенно верно, не мой! - весело отвечал К.С. - Представьте, мне адски мешал мой собственный почерк, когда я не раз перечитывал черновик этого письма. Я не верил тому, что сам описал, но в то же время знал по многим настоящим письмам, которые я получаю из разных городов, что сочиненная мной картина театральной жизни правдива. Тогда я попросил Марусю, чтобы она дала переписать мой черновик кому-нибудь из своих знакомых или учеников, почерка которых я не знал. Кто-то любезно согласился исполнить мою просьбу и… опыт удался: когда я теперь перечитываю это письмо, я вижу в своем воображении его автора. Могу вам описать его наружность в мельчайших подробностях, и всех его товарищей по театру, и даже город, в котором они живут.

Иногда я вношу некоторые поправки в письмо. Иногда и вслух и мысленно, как это вы только что могли убедиться, в чем-то соглашаюсь с автором; о чем-то спорю. Он стал теперь для меня очень полезным собеседником… Но в картину репетиций я сразу поверил, как только получил письмо, написанное чужим почерком. Это, конечно, в своем роде игра в прятки с самим собой. Вероятно, во мне говорит моя актерская природа, вернее, наивная старая актерская привычка. Когда я получал по ходу пьесы письма или бумаги, я всегда просил, чтобы они были написаны неизвестным мне почерком (и никак уж не каракулями наших честнейших бутафоров!). Я создавал себе, таким образом, наивную "маленькую правду", но она сообщала мне веру в "большую правду", в предлагаемые обстоятельства…

Вот так и с этим письмом: мне теперь очень легко общаться с его автором!…

К.С. задумался.

Теперь только мне стали понятны его замечания по ходу чтения этого необыкновенного письма, его записи в блокнот, карандашные пометки его рукой, на полях письма. Но зачем все-таки он его написал сам себе, я все еще не понимал.

Возможно, что мои мысли передались К.С.

- Я задумал большой роман из театральной жизни, - ответил он на мой безмолвный вопрос. - Кое-что уже набросал. Но это должен быть роман беллетристический по форме и, как бы вам сказать, педагогический по содержанию. Многие стороны нашего театрального дела дойдут легче, мне кажется, в живой, литературной форме. В романе у меня ряд персонажей из актерской среды… Действие происходит в Москве и в провинции. Одна из глав его посвящена тому, как надо ставить спектакли, работать с актерами. Другая - как не надо ставить, репетировать спектакли.

Для второй главы - о том, как не надо работать над спектаклем, - мне показалась удачной форма письма. Точного адресата и фамилий действующих лиц у меня еще нет. Вот почему автор пишет пока что ко мне… Может быть, это наш бывший актер, мой ученик в какие-то годы, а может быть, я - это его друг детства, живу в Москве, а он - в провинции…

А сегодня как раз вы подоспели с" вашим постоянным вопросом: как надо работать с актерами. Я и "разыграл" вас, как говорится; одновременно воспользовался случаем послушать письмо вслух.

О замысле, моего "романа" не рассказывайте никому, могут перехватить. А вот если бы вы попробовали сочинить ответ на такое письмо, как я уже предлагал вам, я бы был вам признателен… Вам ясно, что работа над спектаклем и с актерами по старой схеме уже не приносит пользы?

Можно себе представить, как я был польщен таким предложением К.С. Как мне захотелось это сделать! Но тут же меня обуял и страх.

- Константин Сергеевич, я попробую сочинить ответ… и с огромным интересом. Но я не встречался с вами в режиссерской работе два года. Я отстал от ваших новых приемов разбора пьесы и поведения действующих лиц. Я только слышал о них от товарищей, которые работали с вами. И сегодня, как вы догадались, пригнел узнать от вас о новой схеме работы режиссера с актерами и над пьесой.

- Ну что ж, пожалуй, вы правы. Если бы я сам писал ответ на это письмо, разумеется, я рассказал бы о новых приемах работы режиссера с актерами… А вам для этого будет полезно узнать их на практике… На словах не все объяснишь… Давайте сделаем так. Мы собираемся возобновлять снова "Горе от ума". Может быть, некоторые исполнители прежнего состава захотят со мной заранее поработать над своими ролями. Спросите, кто хочет и кто свободен от "Страха"*. Приходите с ними ко мне. Я охотно попробую на материале "Горя от ума" прочертить схему нового разбора пьесы в действии. Как вы полагаете, найдутся желающие?

 

 

____________________

* В этот сезон шли репетиции по пьесе "Страх" А.Афиногенова, но К.С.Станиславский еще не занимался этой постановкой.

 

- Безусловно, Константин Сергеевич.

- Мне нужна в первую очередь четверка и Фамусов. Фамусовым могу быть и я, а может быть, лучше тоже кого-нибудь подговорить на эту роль. Лужского можно. Это нам и на будущее пригодится.

- Большое спасибо, Константин Сергеевич. Я ручаюсь, что Еланская, Степанова, Андровская, Бендина с громадным интересом захотят встретиться с вами. Прудкин и Ливанов - наши Чацкие - заняты в "Страхе".

— Не поленитесь спросить Качалова. Он обидится, если вы ему не скажете о наших занятиях. Он очень любит работать, особенно "впрок".

— Я обращусь к Василию Ивановичу и к Василию Васильевичу в первую очередь.

— Отлично. Как соберется состав, позвоните мне. Проведем две-три репетиции, а затем вы засядете за письмо-ответ моему другу, за новую схему работы над спектаклем. Согласны?

— Еще бы, конечно, согласен, Константин Сергеевич!

 

Глава четвертая