Формирование средневековых индийских литератур 23 страница

С именем Сакья-пандиты связано изучение трактата индийского писателя VII в. Дандина «Зеркало поэзии» («Кавьядарша»), посвященного поэтике. Сакья-пандита перевел важнейшие отрывки из «Кавьядарши», и этот перевод вместе с комментариями был включен в буддийский канон.

«Сокровищница прекрасных речений» известна и за пределами Тибета — еще в XIV в. сборник был переведен на монгольский язык. Не меньшей известностью пользовался комментарий Сакья-пандиты, который не только поясняет трудные места текста, но и приводит содержание упоминающихся в нем рассказов и легенд. Комментарий можно считать самостоятельным литературным произведением. В нем немало рассказов, заимствованных из «Панчатантры»: «Рассказ о птицах», «Синий шакал», «Лев и заяц», «Осел в шкуре тигра».

Дидактический жанр представлен не только речениями Сакья-пандиты. Известны, например, речения Потопы (1031—1105), также с комментарием. Традиция этих нравоучительных произведений продолжалась и в последующие века.

Особое место в тибетской литературе занимают так называемые «сокровенные книги», или «книги из кладов». По преданию, они были созданы в период тибетской империи VII—IX вв., но затем спрятаны и «открыты» много веков спустя. В действительности они составлялись начиная с XI и кончая XVII в. В них включены жития Сронцзан Гампо, Падмасамбхавы. Использовались также произведения и сюжеты, уже бытовавшие в Тибете. Одним из них является сказание о женитьбе Сронцзан Гампо на китайской принцессе Вэнь-чэн, помещенное в «Мани-камбуне» («Собрание творений Мани») (т. е. царя Сронцзан Гампо, которому впоследствии это произведение было приписано). По происхождению это фольклорное произведение и оно было создано, видимо, в период, близкий к правлению Сронцзан Гампо. Сюжет сказания в «Мани-камбуне» сохранился почти полностью. «Обработка» его выразилась в придании определенной буддийской направленности поступкам главным героев: Сронцзан Гампо и принцесса Вэнь-чэн стали теперь воплощением бодхисаттвы Авалокитешвары и богини Тары, живут и действуют во имя процветания буддизма. Особенно это чувствуется в песне китайского императора, обращенной к своей дочери, в которой он прославляет буддизм и тибетского царя. Однако основой другой песни императора, прославляющей физические и духовные совершенства принцессы, послужил, несомненно, фольклорный вариант. Фольклорной является и песня-плач принцессы, в которой она жалуется на свой удел — стать женой тибетского царя.

Некоторые из этих произведений следует целиком отнести к числу литературных произведений. Таково, например, «Сказание о царицах», включенное в сборник «Катан-дэнга» («Пять сказаний»). Время действия — правление Трисрон Дэцана (755—797), цель — прославление этого царя, покровителя буддизма. Основная часть сказания состоит из житий двух жен царя, одна из которых была враждебно настроена к буддизму. Интересно, что авторы использовали известный сюжет об отвергнутой царице, домогавшейся любви чистого юноши, и ее

196

мести любимому. В роли последнего выступает Вайрочана, ученик Падмасамбхавы. Явно фольклорное построение имеют и некоторые песни.

Вместе с переводами религиозных, философских и иных текстов в Тибете стали известны и многие произведения индийской литературы. Связи с нею отнюдь не ограничивались переводами. Об этом, в частности, свидетельствует, кроме «Рамаяны», «Панчатантры», оказавшейся органически освоенной во многих оригинальных произведениях, судьба «Двадцати пяти рассказов Веталы». С этим сборником тибетцы познакомились, видимо, рано. Историк Пабо Цзуглаг Прэнба (1504—1566) сообщает, что еще Сронцзан Гампо знал о существовании рассказов Веталы. Что представляли они из себя тогда, мы не знаем. Однако известны тибетские варианты, относящиеся к XI—XII вв. (помещены в сочинении «Бучой» — «Книга сына», создателем которого является Атиша, 982—1054), так и существующие в настоящее время. Сейчас распространены два сборника рассказов веталы — один из тринадцати рассказов, другой — из двадцати одного. По составу они не похожи друг на друга: совпадают сюжеты лишь пяти сказок. Еще больше сборники эти отличаются от индийских — и числом рассказов, и содержанием. Только в одном из рассказов можно найти что-то общее с индийским прототипом. В остальном — это тибетские сказки. Изменение вводного рассказа и «рамки»-обрамления позволило безымянным составителям тибетских сборников включить в них самые разнообразные сюжеты.

Многие жанры тибетской литературы VII—XIV вв. свидетельствуют о том, что эта литература, находившаяся под сильным влиянием буддизма, не утратила связи с народным поэтическим творчеством, которое было ее основным источником.

Итак, тибетская литература в ходе развития испытала влияние крупных центров азиатской цивилизации — китайской, индийской, центральноазиатской, а также сильное воздействие буддизма.

В VII в. н. э. создается тибетская письменность. В VII—IX вв. идет процесс становления жанров светской литературы; тогда же появляются первые переводы буддийских сочинений. В последующие века (X—XIV) идет и синтез религиозной и светской литератур.

196

ДРЕВНЯЯ ТЮРКОЯЗЫЧНАЯ ЛИТЕРАТУРА

Различные племена, обитавшие в Древности и Раннем Средневековье на обширных пространствах Центральной и Средней Азии, то складывались в крупные, сильные племенные объединения, то вновь распадались. Поэтому литературные памятники этого времени можно рассматривать как общее наследие тюркоязычных народов.

Сохранившиеся до наших дней древнейшие памятники написаны руническим, а также манихейским и уйгурским письмом. С принятием тюрками ислама среди них стало распространяться арабское письмо, постепенно вытеснившее уйгурское.

Первые памятники рунического письма — надписи на стелах, которые дошли до нас в составе сложных погребальных комплексов древних тюрков. Они условно делятся на орхонские тексты (те, что были найдены в Северной Монголии в бассейнах рек Орхона, Селенги и Толы) и енисейские тексты (найденные в долине Енисея). Орхонскую группу текстов составляют Малая и Большая надписи в честь Кюль-тегина, надписи в честь Бильге-кагана, в честь Тоньюкука, а также Онгинская надпись. К енисейской группе текстов относится ряд более мелких надписей на надгробных камнях, установленных разным лицам.

Несмотря на некоторую диалектную разницу, язык текстов обеих групп в целом един, что свидетельствует о существовании в Древности общетюркского литературного языка и письменной традиции, распространенных на обширной территории Центральной и Средней Азии и Южной Сибири. Орхонские тексты по содержанию связаны с историей крупнейшего центральноазиатского государства — Тюркского каганата, возникшего в середине VI в., но написаны они были во время Восточнотюркского каганата (VIII в.). Енисейские тексты относятся ко времени государства енисейских кыргызов (государство Хагяс).

Ритмическая организация орхоно-енисейских текстов напоминает ритмику фольклорного стиха современных тюркских народов, населяющих Алтай и Южную Сибирь, Поволжье, Среднюю и Малую Азию.

Надписи в честь Бильге-кагана и Кюль-тегина созданы в VIII в. одним автором, младшим родственником царствующего дома Йоллыг-тегином,

197

Иллюстрация: Тюрки-воины

По скульптуре Халчаяна

и поэтому они несут на себе отпечаток единообразной композиции раскрытия темы. В них описывается исторический период начиная со времени Тюркского каганата, который автор текста изображает как некую «праисторию» тюрков, по первую треть VIII в. Это события, связанные со становлением и укреплением Восточнотюркского каганата: история освобождения тюрков от китайского ига и военные походы с целью расширения и обогащения каганата.

Надпись в честь Тоньюкука — советника и предводителя войск трех каганов (автор неизвестен, но существует предположение, что текст сочинен самим Тоньюкуком) изображает в основном те же события, что и надписи в честь Кюль-тегина и Бильге-кагана, однако главное внимание автора здесь уделено описанию заслуг Тоньюкука перед государством — племенным союзом тюрков. Исторические события интересовали авторов надписей прежде всего как фон для создания образов героев тюркского народа и их прославления.

Тексты памятников содержат призывы и обращения к правителям (бекам) и народу способствовать возвышению тюркских каганов. На некоторые части орхонских надписей оказали, очевидно, влияние народные плачи, что подтверждается содержанием заключительной части Большой надписи в честь Кюль-тегина: «Если бы не было Кюль-тегина, все бы вы погибли. Мой младший брат Кюль-тегин скончался, я сам заскорбел. Зрячие очи мои словно ослепли, вещий разум мой словно отупел — я сам заскорбел». Здесь же говорится о том, что после смерти Бумын-кагана и Истеми-кагана, а также Кюль-тегина собралось много плакальщиков, которые плакали и причитали по усопшим. Обычай этот сохранили многие тюркоязычные народы Средней и Центральной Азии и Кавказа.

В текстах памятников легко обнаруживаются следы влияния дружинного эпоса, складывавшегося в окружении предводителя войск. Например, в описании участия Кюль-тегина в бою трижды упоминается боевой конь героя: «В самом

198

начале (в первый раз) на [принадлежавшего] Тадыкын-чуру серого коня сев верхом, он напал [на врага]. Тот конь там пал. Во второй раз на [принадлежавшего?] Ышбара-Ямтару серого коня сев верхом, он напал [на врага]. Тот конь там пал. В третий раз на [принадлежавшего] Йегин-Сили-беку снаряженного гнедого коня сев верхом, он напал [на врага]. Тот конь там пал».

Эпическая идеализация героев присуща всем текстам орхонских памятников. Исторические правители изображаются в легендарно-эпическом духе: «Когда вверху голубое небо, [а] внизу — бурая земля возникли, между ними возникли сыны человеческие. Над сынами человеческими мои предки Бумын-каган [и] Истеми-каган сели [на царство]». Или: «Они были мудрыми каганами, они были смелыми каганами. Их приказные тоже ведь были мудры, ведь были смелы. И народ, и беки были верны...».

В этот период (середина VI в.) Тюркский каганат начинает играть главную роль в политической жизни не только Центральной, но и Средней Азии. Были покорены монголоязычные кидане и тюрки-кыргызы, разгромлены в Средней Азии эфталиты, захвачен Боспор Киммерийский; оба северокитайских государства принуждены были платить дань тюркам. В конце VI в. Тюркский каганат имел политические и экономические отношения с Византией, Ираном и Китайской империей. Именно этот период и лег в основу образа идеального прошлого, «праистории» народа в орхонских текстах. В дальнейшем завоевательные войны, способствовавшие росту богатства и влиятельности тюркской родовой аристократии, которая стремилась к независимости, и обеднение массы рядовых общинников привели каганат к междоусобице и социально-политическому кризису, в результате которого Тюркский каганат распался на Восточнотюркский и Западнотюркский каганаты.

Между ними не замедлила вспыхнуть война, которая привела к утрате тюрками своей независимости. Поэтому основной мотив орхонских надписей — верность идеалам предков, верность и беспрекословное повиновение беков и народа царствующему дому. Все несчастья народа проистекают, по мнению автора надписи, из-за стремления беков и народа к независимости от кагана и их недальновидности: «Тюркский народ, сыт ты или же голоден, ты не думаешь о том, будешь ты голоден или сыт, а раз насытившись, не думаешь, что можешь быть [опять] голоден. Из-за того, что ты таков, не послушавшись возвысившего [тебя] твоего кагана и его речей, бродил ты по разным землям, там сильно изнурился [и] извелся» (Малая надпись в честь Кюль-тегина).

Авторы орхонских сочинений рисуют образы верховного властителя — кагана, «мудрого советника» Тоньюкука и полководца-героя Кюль-тегина как образцы соответствующей времени добродетели. Образ кагана включает в себя божественное начало («небоподобный, неборожденный», «моя мать хатун, подобная [богине] Умай») и в то же время наделяется лучшими, с точки зрения автора, человеческими чертами.

Задача «мудрого советника» Тоньюкука — стоять на страже интересов кагана. В надписи Тоньюкук предстает героем, обладающим государственным умом и незаурядной отвагой. Выше всех добродетелей почитается воинская доблесть. Как образец личной воинской доблести представлен Кюль-тегин, бывший предводителем войск при Бильге-кагане. Его участие во всех походах изображается одинаковым эпическим приемом. Кюль-тегин садится верхом на коня (обязательно указываются цвет и происхождение коня), бросается на врагов, поражает одного, другого. Потом конь гибнет, а войско, с которым тюрки ведут сражение, уничтожается. Кюль-тегин не взывает к народу, как каган, не вдохновляет народ на подвиги, как советник Тоньюкук, не размышляет о ведении государственных дел — он только сражается. Автор надписи стремился создать образ отважного героя-витязя, лично участвующего в бою, исход которого в значительной степени решало его присутствие.

Помимо этих героев, в тексте, посвященном Тоньюкуку, через прямую речь изображено значительное число действующих лиц — это каганы враждебных народов, лазутчики, проводник. В целом тексты надписей несут на себе печать определенных и, по-видимому, уже канонизированных приемов изображения событий, хотя отдельные события (например, переход тюркского войска через Кёгмен во время похода 710—711 гг. на кыргызов) изображены достаточно реалистично.

Надписи в честь Кюль-тегина, Бильге-кагана и Тоньюкука с точки зрения их жанровой характеристики можно считать историко-героическими поэмами, созданными под влиянием или в связи с традицией дружинного эпоса.

Енисейские рунические надписи дают первые во времени образцы тюркоязычной эпитафийной лирики, написанной от лица умершего. Наиболее пространные из них, такие, как надпись с Бёгре, Алтын-кёля и Элегеста, построены в форме биографического повествования, рассказывающего о некоторых главных событиях в жизни погребенного. Это подчеркивает их сходство с определенными частями орхонских надписей, однако в енисейских эпитафиях история жизни умершего играет второстепенную

199

роль и подчинена главной цели — передать сожаление усопшего о тех, кем он «не насладился» и от кого он «отделился» (т. е. умер), — формула, которая обязательно присутствует во всех енисейских эпитафиях. Интонация енисейских эпитафий исполнена глубокой скорби: «С вами, в тереме, мои жены, — о горе! — с вами, мои собственные сыновья, я разлучился!..» «Солнце и луну на голубом небе я перестал ощущать! От моей земли, — о горе! — от вас я отделился! Моим ханом, моим элем (племенным союзом), — о горе! — я не насладился! От моего эля, — о горе! — я отделился» (Надпись с Элегеста).

Ритмическая структура этих произведений, такая же, как и в орхонских текстах, несет печать определенной эволюции (в частности, заметно стремление к сплошной аллитерации в начале стиха), что делает енисейские эпитафии ценным звеном в развитии тюркских поэтических форм.

К эпохе рунического письма относится «Книга гаданий», написанная на бумаге. Она появилась предположительно к середине VIII — началу IX в. (возможно, и на столетие позднее), и с полным основанием ее можно рассматривать как древнейший прообраз сборников гадательных мани (четверостиший), распространенных в Турции вплоть до XIX в.

«Книга гаданий» содержит четыре группы текстов: реалистические зарисовки из быта людей и животных, мифические и сказочные сюжеты, описания природы, сентенции.

Примером первой группы текстов может служить следующая строфа: «Медведь с кабаном на перевале столкнулись. У медведя — брюхо распорото, у кабана — клыки сломаны, говорят. Так знай: это плохо».

«Книга гаданий» рисует человека в разных ситуациях. Это хан, отправившийся на войну или охоту, бедняк, ушедший на заработки, игрок, который пустился в рискованную игру, женщина, уронившая свое зеркало в озеро, и многое другое.

В мифических и сказочных сюжетах второй группы текстов упоминаются божества, которые при встрече с человеком дают ему счастье («бог судьбы на пегом коне», «черный бог судьбы»).

Из сказочных сюжетов мы находим здесь такие строки: «Человек отправился воевать. В пути его конь выбился из сил. Он (человек) повстречался с лебедем. Лебедь посадил [его] на свои крылья [и], взлетев с ним, пустился в путь. Он доставил [человека] к его отцу — матери (родителям). Его отец — мать (родители) радуются [и] веселятся, говорят. Так знайте: это хорошо». В поздних тюркских сказках «Лебедь-птицу» заменила иранская мифическая птица Симург. В этом эпизоде фантастической является только функция птицы — заменить человеку коня. Трудно сказать, насколько тюркский образ птицы — помощницы человека — самобытен, так как культурные связи иранских и тюркских народов уходят в глубокую древность и недостаточно изучены. Можно предположить, что в тюркской среде он вполне самостоятелен как явление, связанное с тотемизмом и вошедшее в шаманскую религиозную традицию.

Описания природы (третья группа текстов) лишены детализации: «Занялась заря, потом осветилась земля, потом взошло солнце. Над всем засиял свет, говорят. Так знай: это хорошо». В некоторых случаях картины природы используются автором «Книги гаданий» как параллели для суждений о человеке: «Человек печальным, [а] небо облачным были. Между [ними] взошло солнце. Среди горя пришла радость. Так знайте: это хорошо».

Последняя группа текстов содержит морализаторские сентенции.

Каков бы ни был религиозный круг идей «Книги гаданий» (мнения исследователей по этому вопросу расходятся) и какой бы ценный материал для изучения дошаманистского, шаманистского и, возможно, манихейского культов она ни давала, краткие поэтические миниатюры, которые в ней содержатся, знакомят нас с малоизвестной жизнью домусульманских тюрков, с их образом мыслей. Хорошо, когда божество судьбы приносит человеку счастье, когда хан успешно воюет или удачно охотится, когда у человека родится сын, когда кончаются стихийные бедствия, когда человек или животное счастливо избегают смерти, когда сын, рассорившийся с родителями, возвращается домой. Плохо, если дом сгорит до основания и ограды, если детеныш оленя останется без пищи, если журавль, зацепившись за бересту, не сможет летать, если ноги коня спутают неправильно и тот не сможет двигаться. Стихотворные особенности «Книги гаданий» представляют собой необходимую ступень в изучении эволюции тюркских поэтических форм.

Эпоха рунического письма в истории тюркоязычной литературы представляет интерес не только с точки зрения ее развития, но также и с точки зрения возможных культурных связей древних тюрков с народами Востока, в частности сасанидского Ирана и Китая.

Наряду с орхоно-енисейскими сочинениями, известны поэтические тексты на древнеуйгурском языке. Это произведения религиозного содержания, написанные манихейским и уйгурским письмом и связанные с культурной жизнью уйгуров в период Уйгурского каганата (середина VIII — середина IX в.) и после его падения.

200

Древнеуйгурские тексты буддийского содержания датируются предположительно VIII—XIII вв., тексты манихейские — не позднее X в. Самый ранний памятник — покаянная молитва манихейцев «Хуастуанифт». Манихейская религия начиная с III в. распространилась на территории от Египта до Индии, появилась в Средней и Центральной Азии, а к концу VII в. нашла своих почитателей в Китае. Эта религия легла в основу обширной литературы, судить о которой сейчас мы можем только по отрывкам.

Существует предположение, что «Хуастуанифт», созданная для распространения манихейства и предназначавшаяся для рядовых «слушателей» манихейской общины, первоначально была написана на одном из среднеиранских языков, скорее всего на согдийском. Затем, в V в., она была переведена на древнеуйгурский язык. Однако есть и мнение о том, что «Хуастуанифт» появилась значительно позднее.

«Хуастуанифт» представляет собой пространный перечень манихейских добродетелей и прегрешений, композиционно заключенный в разделы, которые оканчиваются единой формулой: «Прости наши прегрешения». Каждый из разделов молитвы состоит из строф, ритмическая организация которых такова же, что и ритмика орхоно-енисейских рунических текстов. Неизвестно, была ли «Хуастуанифт» в оригинале стихотворной (оригинал не найден), но то, что иранские манихейские тексты содержат стихотворные отрывки, делает такое предположение вполне вероятным. А если так, то естественно, что при переводе она была воспроизведена в поэтической форме, характерной и общепринятой для древнетюркской литературы.

Четверостишия манихейского содержания («Большой гимн к Мани» содержит свыше 120 строф), реконструированные В. Бангом и А. фон Габен, созданы в русле той же древнетюркской поэтической традиции. Это религиозные четверостишия — гимны, обращенные к божествам манихейского пантеона. Формальные признаки четверостиший повторяют поэтическую структуру орхоно-енисейских сочинений, отличаясь от них большей степенью завершенности формы, выразившейся в последовательном соблюдении аллитерации в начале стиха. Известен также «Гимн к богине утренней зари», строфы которого состоят из разносложных стихотворных строк с тенденцией к сплошной аллитерации в начале стиха, что позволяет отнести его к той же древнетюркской поэтической школе. Так называемый «Превосходный гимн на тюркском языке» включает четверостишия с конечной рифмой, что свидетельствует о более позднем появлении этого текста. Как связь с древнетюркской традицией стиха в этом гимне может рассматриваться сквозная аллитерация в начале стиха, не играющая здесь строфической роли.

Особенно широко представлены буддийские сочинения. Эта литература переводилась на протяжении нескольких веков, большей частью с китайского, тибетского и тохарского языков, и хранилась в библиотеках буддийских монастырей. Поэтические буддийские тексты представляют собой молитвы и гимны в честь Будды, а также содержат толкования различных положений буддийской религии. Наиболее крупное переводное прозаическое сочинение буддийского содержания на древнеуйгурском языке из опубликованных до нашего времени — сутра «Суварнапрабхаса» («Золотой блеск»), представляющая собой собрание притч, изречений, молитв и положений буддийского учения. Она переведена не с санскрита, а с китайского перевода предположительно в X в. Имя ее переводчика — Сынгу Сели Тудунг из города Бешбалыка.

Среди других буддийских сочинений на древнеуйгурском языке известны рукопись перевода поэмы Васубандху «Абхидхармакоша» («Сокровище знания», предположительно X в.), фрагменты из переводов на древнеуйгурский язык сочинений «Раджававадака» («Наставление царям») и «Праджняпарамита» («Совершенство мудрости»), а кроме этого, переводы буддийских джатак и авадан (например, «Авадана об Атаваке», в которой изображается борьба демона с Буддой) и т. д.

Не будучи самостоятельными произведениями древнеуйгурской литературы, эти сочинения представляют значительный интерес, так как являются не просто переводом, а обработкой и изложением книг буддийского священного канона с местными напластованиями религиозного и стилевого характера. Вместе с тем следует отметить, что некоторые легенды, заключенные в этих древнеуйгурских версиях, не содержатся в аналогичных санскритских, тибетских или китайских редакциях.

На древнеуйгурском языке уйгурским письмом до нас дошли также отрывки из сочинений христианского содержания, которые предположительно датируются временем до монгольского завоевания. Среди них — фрагмент из Евангелия «Поклонение волхвов». Поскольку такая же легенда есть и в персидской литературе, то можно думать, что перевод на древнеуйгурский язык был сделан с согдийского, но не исключена возможность, что в основу перевода лег сирийский текст.

Тюркоязычная литература развивалась в широком контакте с литературами других народов

201

Востока, и связи эти возрастали по мере того, как усиливалось влияние тюрков в Средней Азии. Начало нового периода развития тюркоязычной литературы связано с образованием тюркского государства под властью династии Караханидов. К тому времени, когда в конце X в. Караханиды сменили в Средней Азии иранскую династию Саманидов, в столице саманидского государства Бухаре сложился персидский литературный круг, давший такие творческие индивидуальности, как поэт Рудаки.

С переходом власти к тюркской династии в культурной жизни Средней Азии почти ничего не изменилось, что отчасти объясняется принятием тюрками ислама (процесс, начавшийся в середине X в.). При дворах тюркских правителей нашли покровительство персидские поэты. Тюркские правители не только поощряли их, но и сами писали стихи на персидском языке. Однако, подчинившись влиянию мусульманской культуры, тюрки при этом сохранили свой язык и не окончательно порвали с древними традициями, о чем можно судить по дошедшим до нас письменным памятникам этой эпохи.

В 1069—1070 гг. в городе Кашгаре появилась дидактическая поэма «Кутадгу билиг» («Наука о том, как быть счастливым») Юсуфа родом из Баласагуна. Никаких биографических сведений об авторе не сохранилось. Поэма была посвящена правителю Кашгара Богра-хану, который удостоил автора почетным чином хас-хаджиба (личного камергера). «Кутадгу билиг» написана на уйгурском языке караханидского периода и содержит свыше 6500 бейтов. Она получила широкую популярность, ее называли «Этикой правления», «Державными законами», «Украшением знатных», «Советами царям», а иранцы — «Тюркской Шах-наме», хотя последнее определение не вытекает из ее содержания. «Кутадгу билиг» написана в форме месневи, размером мутакариб арабо-персидского стихосложения аруза (араб. — аруд). С поэмы «Кутадгу билиг» начинается история классической тюркоязычной поэзии.

Этико-дидактический трактат Юсуфа Баласагунского «Кутадгу билиг» охватывает все стороны жизни идеального правителя и его должностных лиц. Поучения сопровождаются сведениями из самых разных областей науки: математики, астрономии, медицины. В качестве необходимых примеров для подражания приводятся легендарные иранские цари и герои.

Мусульманская ориентация первого в классической тюркоязычной поэзии сочинения закономерна. Будучи правоверными мусульманами, Караханиды могли одобрить такое произведение, где излагались бы идеи, полезные для тюркской династии, выступавшей в качестве властителя Мавераннахра. В то же время именно такое произведение и мог создать автор, эрудиция которого не оставляет сомнений в том, что он был хорошо знаком с литературой арабов и персов, взятой им за образец.

Но, работая над своим трудом о правильном управлении государством, Юсуф Баласагунский поставил перед собой задачу еще более грандиозную — создать монументальное поэтическое произведение на тюркском языке. Он отразил в поэме свое понимание разумно устроенного и основанного на справедливости государства. Так как автор был сведущ во всех областях средневековой науки, то и его труд отвечал необходимым правилам создания сочинений подобного рода. Вступительная часть «Кутадгу билиг» содержит обязательное для жанра месневи вступление, куда входят прославление бога и пророка Мухаммеда, посвящение правителю и где сообщается о значении книги и о причинах ее написания. Затем следует основная часть поэмы, которая в месневи всегда свободна. Юсуф Баласагунский для основной части поэмы избрал форму диалога четырех действующих лиц: правителя Кюн Тогды (букв. — «Восход солнца»), его везира Ай Толды (букв. — «Полная луна»), сына везира Огдулмыша и брата везира Одгурмыша. Сюжета почти нет. Заключительная часть поэмы содержит традиционные в восточной поэзии жалобы на старость, вероломство друзей и гибельность мира, а также наставления самому себе. Отличительная черта композиции «Кутадгу билиг» — вкрапление в месневи более двухсот четверостиший типа рубаи — и то, что заключительные главы написаны в форме касыд. Таким образом, первое в истории тюркоязычной классической поэзии сочинение включало в себя несколько жанров арабской и персидской поэзии, которые в дальнейшем и у тюрков оформились в законченные и обособленные литературные жанры.

«Кутадгу билиг» содержит ряд советов автора поэмы караханидским правителям, не обладавшим достаточным опытом в управлении обширной страной с оседлым населением. По мысли автора, необходимы создание стройной системы управления, особый подбор обученных делу чиновников, упорядочение системы налогов, которые предлагается взимать в соответствии с размерами богатства и не превышать возможности людей. Юсуф Баласагунский протестует против насилия и произвола феодалов, против разорительных междоусобных войн, защищает идею централизации государства, призывает к развитию торговли, ремесел и науки. В многочисленных главах поэмы описываются необходимые качества придворных и должностных лиц

202

(военачальника, посланника, казначея и др.), указывается, как нужно вести себя с представителями других сословий и профессий (поэтами, землевладельцами, торговцами, звездочетами, врачами и ветеринарами), определяются правила поведения в быту и семье. Достижение идеала возможно, если правитель сочетает в себе четыре основных качества — справедливость, ум, счастье и довольство. Автор создает утопическую картину богатого, процветающего государства, где нет бедняков, высоко развита культура и повсюду царят спокойствие и мир. Одновременно с восхвалением человеческих добродетелей он выступает и против пороков: лицемерия, лжи, клеветы, зависти, алчности, скупости.

Поэма Юсуфа Баласагунского «Кутадгу билиг» насыщена разнообразными художественными приемами — сравнениями, эпитетами, аллегориями, метафорами. Наиболее часто употребляются метафорическое сравнение и аллегория. Так созданы картины непостоянства человеческого счастья и коварства судьбы, погони людей за богатством. Построенная главным образом на диалогах и монологах действующих лиц, «Кутадгу билиг» богата приемами поэтического синтаксиса: риторическими вопросами, обращениями и восклицаниями. Автор поэмы вводит в текст детали быта кочевников и охотничьего обихода. Произведение содержит сентенции, афоризмы, пословицы и фразеологические обороты, свидетельствующие о хорошем знании тюркского фольклора. «Красота ума — речь, а красота речи — слово. Красота человека — лицо, а красота лица — глаза. С помощью языка человек произносит слова. И если слова его хороши, то прославится его лицо»; «Знание — богатство, обладая им, не будешь бедняком, его не отнимут у тебя ни вор, ни обманщик»; «Ради человечности дано людям имя — человек, человечностью возвышает свое имя человек». По точности и выразительности изображения особенно привлекает внимание вступление к IV главе поэмы, которое посвящено весеннему пробуждению природы.