Апрель 1964 года. Смерть отца

После Сочи я поехал в Ленинград на несколько дней. 1963 год был знаменателен тем, что была засуха, потом не­достаток хлеба, особенно белого. Была в моде тогда песня, которую пел ребенок звонким голосом. Малыш нарисовал небо и солнце и после этого стал расхваливать свой рису­нок. Припев был; «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо». Потом еще что-то должно было там быть. Так в народе говорили, что из-за этой песни все выгорело. Для нас это обернулось большой бедой.

Отец, как я уже писал, с 1946 года болел язвенной бо­лезнью. В 1962 году его неплохо подлечили, но честно пре­дупредили, что без операции не обойтись и лучше ее сде­лать сейчас, когда самочувствие хорошее. Он же панически боялся операции, к тому же на данный момент чувствовал себя неплохо. От операции он отказался. Я не смел наста­ивать, хоть и увлекался хирургией, так как не очень пони­мал опасности положения. Дело в том, что у него почти ежегодно возникали язвы в двенадцатиперстной кишке. Потом под влиянием лечения они рубцевались, но эти руб­цы делали отверстие из желудка в двенадцатиперстную кишку все уже и уже. Желудку приходилось все с большей силой проталкивать далее пищу. Больному приходится переходить на нежную, почти жидкую пищу. Питание стано­вится неполноценным. Рано или поздно у желудка не хва­тит сил протолкнуть далее пищу и начнется голодание. Если не прооперировать, то человек просто умрет с голоду. Не смогли ему это объяснить ни я, ни его врачи.

Все было ничего до осени 1963 года, когда вследствие не­урожая исчез белый хлеб, мука и все необходимые отцу про­дукты. Несколько дней обычного питания привели к рез­кому обострению. После поездки в Ленинград я привез необходимые продукты и уехал на службу, но обострения избежать не удалось. Мой отец быстро терял в весе, И уже в состоянии крайнего истощения согласился на операцию.

На семейном совете мы решили оперировать в нашем институте у лучшего тогда хирурга Профессора, хотя мож­но было бы прооперироваться у нас в госпитале. Но магия института и профессорства сделала свое дело, тем более что они вместе учились на одном курсе, и Профессор взялся его оперировать. Пытались его как-то укрепить, но он худел и слабел все больше и больше. И его прооперировали где-то в конце марта,

Я приехал на третий день после операции по телеграм­ме, не написав даже рапорта. Чувствовал он себя тогда не­плохо, говорил, что исчезла какая-то большая многолетняя тяжесть. Когда я зашел в палату, где он лежал, я понял, что допустил большую ошибку. Не нужно было оперировать его в институте. Нужно было, конечно, оперировать у нас в госпитале.

Хочу заметить, что положили его в лучшую палату. Но всеобщая грязь, всеобщая абсолютная незаинтересованность и невнимание персонала... К нам, как к врачебной семье, относились еще более или менее, к остальным — от­вратительно. Были ужасающими и общие условия. После хорошо оборудованного и ухоженного госпиталя все это выглядело ужасно. Врачи не замечали, насколько у них все плохо, ибо в периферийных больницах было еще хуже.

Меня тогда несколько беспокоило, что у отца была со­вершенно нормальная температура. Это было следствием ареактивности. Если больной не ослаблен, то температура обязательно будет в районе 37,5 градуса. На пятый день на­ступила катастрофа. Он стал чувствовать себя хуже, появи­лись боли. Я приглашал дежурных врачей, они разглаголь­ствовали, говорили, что их исследования говорят, что это воспаление вокруг шва, ничего страшного нет, назначали наркотики и ничего не предпринимали. Профессор уехал на несколько дней. Когда он вернулся, то сразу же подошел к его койке. Он понял, что произошло. Вскрыл послеопе­рационную рану практически без обезболивания. Через за­крытую дверь я слышал крики отца.

Далее я уже понял все сам. К пятому дню, когда швы уже перестают держать, у отца не произошло заживление, швы кишечника разошлись. Содержимое кишечника вылилось в брюшную полость, и развился гнойный перитонит (вос­паление брюшины), что для него было смертельно. Отец старался реже пользоваться морфием, но когда я понял, что все уже кончено, то я сам вводил ему морфий под видом какого-нибудь другого вещества. Случилось это после того, как ему стало особенно больно, и когда до его сознания дошло, что он умирает, он в отчаянье крикнул: «Жить хочу!» Крик был тихий, хотя кричал он из всех сил. С тех нор я ему регулярно вводил морфий. Вены у него быстро стано­вились все меньше. Сестры не справлялись. Последние внутривенные инъекции делал я сам. У меня как-то полу­чалось. Во время одной из них он крикнул: «Жить хочу!» До сих пор еще в голове у меня стоит вся эта картина и слы­шен крик. После морфия он даже улыбался. Под утро, пос­ле одной из инъекций он и умер во сне, не дожив до 52 лет 7 дней. Пришли санитары, написали на бедре его паспортные данные и увезли в морг.

Мы, уставшие от нескольких бессонных ночей, плохо соображали. Понятно, что мы были все время при нем. Не знаю, как мама, но я точно находился неотлучно. Совер­шенно не могу вспомнить, где я отдыхал, как питался, но зато как на картинке вижу, как он лежал, где была голова, где ноги, как был накрыт. Последние два или три дня, ког­да уже все стало ясно, он был в одиночной палате, а может быть, там и была еще одна или две койки, но просто нико­го не клали на них, я точно не знаю.

Как это часто у меня бывает, я понял потом, что нужно было сделать. Еще раньше я говорил, что нужно было его прооперировать в госпитале. Там никогда не зашивали рану наглухо. Всегда оставляли небольшое отверстие с трубоч­кой, через которую вливали лекарства прямо в брюшную полость, а если бы случилось, то, что случилось, то гной не скапливался бы в брюшной полости, а выходил через труб­ку. На гражданке таких трубок тогда еще не было, а у нас больше чем нужно. Далее я понял, что операцию ему нуж­но было делать в два этапа. Вначале наложить свищ на тон­кий кишечник и через него подкормить его и укрепить, а после делать второй этап. После я понял, что для хирурга главное все-таки не руки, а голова. Кроме того, с этого времени несколько подорвался мой авторитет в профессоров. К сожалению, такие люди, как Профессор, в то время были практически безнаказанны, вот они и гарцевали. Конечно, чего-то они достигали, но какой ценой? У каждого из них было свое кладбище. И сейчас, зная уже всю кухню, могу точно сказать, что не всегда наличие диплома соответству­ет наличию такой же квалификации.

(Хочу обратить ваше внимание на стремление Вечного Принца переложить всю ответственность за смерть своего отца на кого-то. В основном на хирурга и персонал клиники, ну и немного на себя. Я же, как специалист по психологии судь­бы, хочу показать вам, что каждый носит свой сценарий, свою судьбу в своей собственной голове, а точнее, в характере. Хочу вам напомнить, что к концу войны его отец был совершенно здоровый человек. Что ему мешало после войны взять жену к себе, жить нормальной семейной жизнью, не участвовать в попойках и гулянках. Не заболел бы язвой. Ну и, наконец, если бы у него был другой характер, не попал бы повторно в армию, лечился бы регулярно. Если бы не был таким трусливым, то сделал бы операцию на полгода раньше. Сделали бы те же ме­дики операцию вовремя, и к пятому дню, когда ослабли швы, кишечник уже зажил бы. А сын мог бы и настоять. Знал же к этому времени медицину. Хочу подчеркнуть, что даже при та­ких тяжелых органических заболеваниях психический компо­нент играет огромную, часто решающую роль. Воистину, все болезни от нервов. В течение 30 лет я консультировал тера­певтическую клинику и убедился, что 70 % больных имеет малоадаптивный характер, который и приводит их на терапев­тическую койку. Они будут туда то и дело попадать, если не займутся исправлением своей личности, коррекцией своего сценария. В общем, я, как мог, старался снять вину с Вечного Принца. Еще раз хочу сказать, что у каждого судьба в его собственной голове. Все остальные могут быть лишь только поводом. Чувство вины следует блокировать. Виноватым может быть только Бог. В данном случае было бы уместно чувство досады. Да и как можно советовать идти на опера­цию кому-то. Хочу в качестве примера привести совсем не­давний случай. Одну, мою подопечную прооперировали по по­воду сложной опухоли головного мозга. Врачи приписывали ей влачить после операции жалкое существование. К их удивле­нию и вопреки прогнозам она так пошла в гору, что добилась многого, чего не могла добиться до развития заболевания. Так вот к ней врачи-нейрохирурги стали присылать пациентов с подобной опухолью и просили, чтобы она уговорила их дать согласие на операцию. Вот она и уговорила одного молодого че­ловека. А он после операции умер. Сейчас ее беспокоит чувство вины, которое мы пытаемся снять. Если уж виноваты, то врачи, которые заставляют делать больных то, что должны делать сами. Кстати, я об этом рассказал Вечному Принцу. Ему после этого рассказа тоже полегчало, - М.Л.)

Когда отвезли отца в морг, мы отправились опустошен­ные домой. Было очень обидно. Ведь организм у отца был здоровый. И не злокачественным заболеванием ведь он болел. Позвонили к нему на работу. Вскоре прибыла с работы похоронная комиссия и все заботы о похоронах взяла на себя. Тогда это все было проблематично. Делали они все от души. Отца на работе очень любили. Это было видно. Им было жалко, что он так рано умер. Послал я телеграмму в часть и Золушке.

Стали навешать нас все знакомые, сочувствовали. Как только они придут, так мать начинает плакать. Когда мы ос­тавались одни, она как-то держалась. Я уж не помню своих ощущений. Было все как в тумане. Мама то и дело говори­ла одну и ту же фразу: «Как жаль, что он умер таким моло­дым. Я проживу и одна, я женщина сильная. Но ведь он мог еще жить и жить». (Кстати единственный случай в моей практике, когда плачущий плакал о покойнике, а не о себе. Да и то это я не сам наблюдал, а слышал от Вечного Принца. — М.Л.) Когда мы были одни, она эту фразу повторяла с печа­лью в голосе. Когда приходили знакомые, она это же говори­ла, но уже со слезами. Я вроде бы держался и не плакал.

Похороны были на следующий день, а может быть, и че­рез день. Хоронили мы прямо из морга клиники. Соседи потом еще обижались, что мы его не привезли домой, что­бы все в доме могли с ним попрощаться. Запомнил я одно. Поминок мы не делали. Когда все, наконец, разошлись и мы с мамой остались одни, нам захотелось есть. Что-то мы ели, но я не запомнил. Потом мы долго молчали, а затем стали играть в карты, по-моему, в подкидного дурака, пока нас не сморил сон. На похоронах у меня тоже было все как в тумане. Но когда отца опускали в могилу и заиграл похо­ронный марш, я разрыдался. Отъезд мой был в спешке, и приехал я в Т. в военной форме. В военной форме я и был на похоронах. Но все равно это не удержало меня от слез.

На следующий день приехала Золушка. Она взяла все хлопоты но хозяйству. Мама приняла ее очень хорошо. Спа­ли они в одной кровати, а я спал на диване. Пробыл я еще один или два дня. Улаживались какие-то документы. Написал, что отказываюсь от наследства, чтобы потом мама от этих вещей не зависела.

Потом мы с Золушкой вместе поехали на службу. В вагоне в купе кроме нас никого не было. Грешен, но секс у нас был в вагоне.

На службе мне ничего не было. Смерть отца я переживал тяжело. Снился он мне почти ежедневно. Единственным моим утешением была Золушка. В этот год я впервые получил отпуск в летнее время. Заехал на несколько дней к маме, и поехал отдыхать в Ялту, в военный санаторий. Поехал я один, но так хотелось захватить с собой Золушку! Но не сделал этого. (Мешали родительские программы. — М.Л.) Там я опять прожил в моногамии и это было восхитительно.

Золушка моя добросовестно проходила на подкурсы и стала поступать в Астраханский медицинский институт. Тогда она сдала экзамены на две пятерки по физике и химии, но получила тройку по русскому языку. По тем условиям приема, русский язык вообще не учитывался, но ей в приеме отказали. Она забрала документы и огорченная, а может быть, и обрадованная вернулась домой. На следующий год она уже на подкурсы не поступала, и мы с ней продолжали ходить друг к другу на свидания. Когда ее подружка дежурила, то ходил к ней я, а когда она была свободна, а подружка не дежурила, то она ходила ко мне. Мы договорились, что после окончания траура, т.е. в апреле 1965 года, мы поженимся. (Типичная борьба принципов и чувств. Откуда он взял эти идиотские правила, что нужно ждать год? Хоть бы просто стали жить вместе, а не изводить ее свиданиями, а через год бы расписались. Можно было бы найти кучу других решений. Так вот и бывает. Поступает человек по подлому и даже этого не осознает. На самом деле держали его родительские программы. Как это так, он такой-сякой, женится на медсестре, которая старше, не девственнице, и т.д. Но я думаю, что это была просто рационализация. На самом деле его останавливало то, что останавливало. Дальше подлости было еще больше. — М.Л.)

Говорил я об этом один раз. Больше разговора не поднимал и стал организовывать свой перевод из гарнизона. В соответствии с положением после 3 лет службы в военно-строительном отряде я мог требовать перевода в строевые части или пройти специализацию и перейти на службу в госпиталь. Это было бы самое умное. Но я подал рапорт о переводе на строевую службу летом 1964 г. Осенью этого же года я заболел. У меня развился субфебрилитет. Каждый вечер температура начиная с 6 вечера поднималась до 37,7, соответственно, ухудшалось самочувствие и к 10.00 падала до нормы. Миндалин уже не было.

Я отчасти рад был этому, ибо хотел все-таки уволиться. Положили меня в гарнизонный госпиталь в терапевтичес­кое отделение. Обследовали долго и нудно. Ничего не на­шли. Все это было осенью. Лежал я в терапевтическом от­делении месяца три. Помню, что это было глубокой осенью. Золушка покупала мне тогда поздние уже переспелые ар­бузы, а в самом госпитале меня попросили переписать ис­тории тяжелообожженных больных, что я не смог сделать. В госпитале я научился играть в преферанс. Нас было двое новичков. Играли мы по очень малой ставке. Пульку про­должали около месяца. Я прошелся по нулям. Проигрыш был за счет второго новичка.

Лечащий врач, по-моему, не очень верил в мой субфеб­рилитет. Как-то вечером он зашел в палату, разговорились о том, о сем. И я в его присутствии намерял температуру. Было 37,7. После этого мне, кажется, он с большим энту­зиазмом стал искать причины. Обследовали всесторонне. Нашли кисту в одной из гайморовых пазух и анацидный гастрит. Все это не объясняло субфебрилитета. Решили про­вести диагностику ex juvantibus. Предположили, что это ту­беркулез и назначили инъекции стрептомицина. Толку от него не было, но, слава богу, не оглох. Выписали с рекомен­дацией провести обследование в центральном госпитале Советской Армии им. Бурденко.

Выписан я был в ноябре. Направление долго не прихо­дило. Дни шли за днями без особых событий.