ЦВЕТ КАК ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПРИЁМ В РАССКАЗАХ В. НАБОКОВА «ВЕСНА В ФИАЛЬТЕ» И ДРУГИЕ РАССКАЗЫ»

Цвета сопутствовали Владимиру Набокову на протяжении всей жизни, причём не только как человеку, но и как литератору. Цветовая картина мира писателя есть фрагмент его общей поэтической картины мира. Обратимся к первому его знакомству с цветом, к первому яркому цветовому впечатлению в его сознательной жизни.

«В автобиографической книге «Другие берега» (имеющей два не вполне совпадающих с русской книгой английских варианта) писатель даёт удивительно красочную картинку пробуждения сознания, как бы включения света, подключения тока, этого, так сказать, второго крещения, «более действительного, чем первое»: «Я вдруг понял, что двадцатисемилетнее, в чём-то бело-розовом и мягком, создание, владеющее моей левой рукой, — моя мать, а создание тридцатитрёхлетнее, в бело-золотом и твёрдом, держащее меня за правую руку, — отец… До этого оба моих водителя, и левый и правый, если и существовали в тумане моего младенчества, появлялись там лишь инкогнито, нежными анонимами; но теперь, при созвучии трёх цифр, крепкая, облая, крепко-блестящая кавалергардская кираса, обхватывавшая грудь и спину отца, взошла, как солнце, и слева, как дневная луна, повис парасоль матери» [9]…

Интересно, что воспоминания о первых осознанных детских впечатлениях от образов своих родителей связаны в сознании Владимира Набокова с оттенками цветов, определённо носящими интимный характер, несущими нежность (образ матери) и некое величие (образ отца).

«Молодой В. Набоков вполне осознанно культивировал в себе зрительную изощрённость и способность выражать свето-цветовую картину мира — это было связано не только с занятиями литературой, но и с увлечением энтомологией и коллекционированием бабочек, которым требовалось точное колористическое описание» [37].

Знаменательно, что первые цветовые впечатления будущего писателя связаны именно с детским восприятием своих родителей, ведь тема детства как утраченного рая впоследствии будет прослеживаться в его творчестве, например, в самом масштабном романе «сиринского» периода (периода создания русскоязычных произведений, автором которых является Владимир Сирин, но ещё не Набоков) «Дар», воплощённая в детских воспоминаниях главного героя данного романа.

Воспоминания Владимира Набокова буквально пронзают читателя яркими красками воспоминаний, заставляя выстраивать свои субъективные ассоциации с теми цветами, которыми играет сам автор на страницах своих произведений.

Пожалуй, самый объективный русский биограф Владимира Набокова, набоковед Борис Михайлович Носик определяет мир детства как «мир света и многоцветья» [9], приводит для подтверждения своих слов весьма значимую, определяющую деталь, связанную с восприятием мира Набоковым-ребёнком.

«…у маленького Володи (его звали на английский манер — Лоди) было очень острое ощущение цвета, воистину «ненасытное зрение», которому потакала его нежная, чувствительная матушка. Как поразительны эти детские игры с красным стеклянным яйцом, которое он заворачивал в специально смоченную простыню, или его «одисьóн колорэ», цветовой слух. Строя однажды замок из разноцветных азбучных кубиков, маленький Лоди сказал матери, что кубики окрашены неправильно, у этой буквы цвет должен быть другой. Тогда-то мать с сыном и выяснили, что для них обоих всякая звучащая буква имеет свой цвет (разные, впрочем, цвета для сына и для матери, для букв латинского и русского алфавита). Представление о цвете вызывали у маленького Лоди и самые разнообразные ощущения — обонятельные, тактильные: перегородки, разделяющие чувства, у этого странного ребенка были проницаемыми, они не защищали от «просачиваний и смешений чувств» [9, c. 46-47]…

Таким образом, Владимир Владимирович Набоков являлся синестетом.

«Синестезия — это явление восприятия, когда при раздражении одного органа чувств наряду со специфическими для него ощущениями возникают и ощущения, соответствующие другому органу чувств, иными словами, сигналы, исходящие от различных органов чувств, смешиваются, синтезируются. Человек не только слышит звуки, но и видит их, не только осязает предмет, но и чувствует его вкус. Слово «синестезия» происходит от греч.Συναισθησία и означает смешанное ощущение (в противовес «анестезии» — отсутствию ощущений)» [21].

«У Набокова были неплохие способности к рисованию, его учил знаменитый Добужинский. Мальчику прочили будущее художника.Художником Набоков не стал, но и способности, и приобретенные навыки пригодились для его словесной живописи, уникальной способности чувствовать цвет, свет, форму и передавать эти чувства словами» [17].

Вот что можно прочесть во второй главе автобиографической книги Владимира Набокова «Память, Говори»:

«Сверх всего этого я наделен в редкой мере цветным слухом. Не знаю, впрочем, правильно ли говорить о “слухе”, цветное ощущение создается, по-моему, самим актом голосового воспроизведения буквы, пока воображаю её зрительный узор. Долгое«a» английского алфавита (речь пойдет только о нём, если не оговорю иного) имеет у меня оттенок выдержанной древесины, меж тем как французское «а» отдает лаковым чёрным деревом. В эту чёрную группу входят крепкое «g» (вулканизированная резина) и «r» (запачканный складчатый лоскут). Овсяное «n», вермишельное «l» и оправленное в слоновую кость ручное зеркальце «о» отвечают за белёсоватость. Французское «on», которое вижу как напряженную поверхность спиртного в наполненной до краёв маленькой стопочке, кажется мне загадочным. Переходя к синей группе, находим стальную «x», грозовую тучу «z» и черничную «k». Поскольку между звуком и формой существует тонкая связь, я вижу «q» более бурой, чем «k», между тем как «s» представляется не поголубевшим «с», но удивительной смесью лазури и жемчуга. Соседствующие оттенки не смешиваются, а дифтонги своих, особых цветов не имеют, если только в каком-то другом языке их не представляет отдельная буква (так, пушисто серая, трёхстебельковая русская буква, заменяющая английское «sh», столь же древняя, как шелест нильского тростника, воздействует на её английское представление).

Спешу закончить список, пока меня не перебили. В зелёной группе имеются ольховое «f», незрелое яблоко «р» и фисташковое «t». Зелень более тусклая в сочетании с фиалковым – вот лучшее, что могу придумать для «w». Жёлтая включает разнообразные «е» да «i», сливочное «d», ярко-золотистое «y» и «u», чьё алфавитное значение я могу выразить лишь словами «медь с оливковым отливом». В группе бурой содержится густой каучуковый тон мягкого «g», чуть более бледное «j» и «h» – коричнево-жёлтый шнурок от ботинка. Наконец, среди красных, «b» имеет оттенок, который живописцы зовут жжёной охрой, «m» – как складка розоватой фланели, и я всё-таки нашел ныне совершенное соответствие «v» – «розовый кварц» в «Словаре красок» Мерца и Поля. Слово, обозначающее в моём словаре радугу – исконную, но явно мутноватую радугу, едва ли произносимо: kzspygv. Насколько я знаю, первым автором, обсуждавшим audition colorйe (в 1812 году) был врач-альбинос из Эрлангена.

Исповедь синэстета назовут претенциозной и скучной те, кто защищён от таких просачиваний и отцеживаний более плотными перегородками, чем защищён я. Но моей матери всё это казалось вполне естественным. Мы разговорились об этом, когда мне шёл седьмой год, я строил замок из разноцветных азбучных кубиков и вскользь заметил ей, что покрашены они неправильно. Мы тут же выяснили, что некоторые мои буквы того же цвета, что её, кроме того, на неё оптически воздействовали и музыкальные ноты. Во мне они не возбуждали никаких хроматизмов. Музыка, с сожалением должен сказать, представляется мне лишь произвольным чередованием более или менее неприятных звуков. В определенном эмоциональном состоянии я способен вынести сочные спазмы скрипки, но концертное фортепиано и решительно все духовые в небольших дозах вызывают во мне скуку, а в больших – оголение всех нервов» [23].

Чрезвычайно сложный вопрос, как и почему малейшее несовпадение между разноязычными начертаниями единозвучной буквы меняет и цветовое впечатление от нее (или, иначе говоря, каким именно образом сливаются в восприятии буквы её звук, окраска и форма). Любопытно, что большей частью русская, инакописная, но идентичная по звуку, буква отличается тускловатым тоном по сравнению с латинской.

«В мае 1940 года к Парижу приближаются немецкие войска, Набоковы снова вынуждены бежать. Они успевают на последний рейс пассажирского лайнера Сhamplain, зафрахтованного американцами для спасения еврейских беженцев.

«Мы с отцом по-разному запомнили цвет того волнующего предмета, который означал большую перемену в нашей жизни, – вспоминал Дмитрий Набоков. – Это была колоссальная труба парохода Сhamplain, который должен был переправить нас в Нью-Йорк. Мне она помнится светло-жёлтой, а отец говорил, что она была белого цвета» [45].

Людмила Улицкая высказалась о Владимире Набокове следующим образом: «В русской литературе в прошлом веке произошло чудо, именуемое «Владимир Набоков». Писатель-эмигрант, юношей покинувший Россию, единолично совершил такой прорыв в русском языке, который до него оказался посилен разве что Пушкину. Русская литература дала немало гениев, каждого со своим особым поворотом и мысли, и слова, но Набоков, созидая, вне всякого сомнения, новую русскую литературу, совершил прорыв, русского читателя отчасти шокирующий: своим почти алхимическим искусством освободил отечественную словесность от присущего ей привкуса больной религиозности, беспочвенного мессианства, социального беспокойства с оттенком истерии, чувства вечной вины, совмещенного с учительством, и создал почти кристаллическую, незамутненную «высшую» литературу с нерусской степенью отстранения автора от своего текста. Прокламируемая любовь к русскому народу его не занимает. Но кто лучше его взращивает русское слово до абсолютного звона, хрустальной чистоты, невиданного слияния смысла и звука» [15, c.37-38]?

«Тонкая усмешка жизни: Набоков считал себя поэтом, настаивал на этом – но стихи его были банальны и посредственны. Зато какими богатыми музыкальными оттенками переливается его симфоническая проза, в которой слышны все голоса мира: дождя и света, деревьев, такс и стрекоз… В одной капле набоковской прозы – высочайшая концентрация нежности, любви, тоски. Эта соль жизни, её кровь и дыхание» [15, c.39].

«Владимир Набоков, учёный и писатель, оказался «двукрылым» существом: он в полной мере владел обоими инструментами, и в этом была его эта уникальная особенность. Он изучал природу бескорыстно и любовно, со всей возможной в его профессии точностью, и эту точность учёного внёс в литературу. В сущности, в этом и была ошеломляющая новация писателя Набокова. Может, стоит вспомнить здесь о Гёте как о предшественнике.

Научный и художественный взгляд на мир совместились, и возникла новая оптика» [15, c.41].

Таким образом, Людмила Улицкая отмечает, разностороннюю одарённость писателя, оговариваясь лишь о том, что единственный вид творческой деятельности, который был ему неподвластен, –это музыка.

Нет сомнений в том, что проза писателя разными исследователями трактовалась по-разному. Это свидетельствует не только о субъективности каждого отдельного исследователя, но и о несомненной множественности прочтений набоковской прозы.

«Набоков не обходит вниманием детали окружающего вещного, материального мира, но выстраивает их таким образом, что плоская реалистическая картинка начинает играть метафорическими смыслами, превращается в субъективное поэтическое пространство» [11, c.388].

Существует множество трактовок произведений Владимира Набокова. «…самобытность художественного таланта В. Набокова особенно ярко проявилась в прозе - в рассказах и романах автора. При всей бесспорной ценности романов, всё-таки рассказы являются тем жанром, с которого начинается Набоков-прозаик и который непрерывно сопровождает всё русскоязычное творчество писателя» [10].

«В цветовой картине мира В.Набокова цветовые концепты регулярно развивают эстетические и символические смыслы» [10].

«Никто до него не творил в таких условиях, Сирин - первый русский, ставший писателем в эмиграции, он также первый из них, произведения которого не могут быть прочтены народом, для которого он пишет. Это, может быть, и объясняет тот странный мир, им созданный, выкованный, с его персонажами, у которых только видимость существования. Писатель-космополит. Его космополитизм ещё более примечателен потому, что его творчество вне географических границ... Аллегорическое человечество, страны служат только декорацией.

Искусство Набокова-Сирина свободно. Никакое соображение, не относящееся к его творчеству, его не останавливает. Его феноменальная стилистическая (литературная) виртуозность, секреты ремесла, которые он нам открывает с высокомерным равнодушием, - могут иногда нас раздражать. Его игра может нам казаться напрасной и опасной, но победителей не судят, мы в неё втягиваемся вопреки нашим собственным понятиям о литературных приличиях - очарованные замысловатостью его почерка» [31].

«…двенадцать рассказов было включено в одну книгу с коротким и очень интересным романом «Соглядатай», за восемь лет до того напечатанным в «Современных записках» (сюда вошел один из лучших и наиболее характерных рассказов Сирина— «Пильграм»). Перед войной готовилась ещё одна книга рассказов, куда должен был войти напечатанный в «Современных записках» рассказ «Весна в Фиальте», но издание это не осуществилось. В предвоенные годы Сириным было напечатано в «Современных записках» и «Русских записках» несколько интересных рассказов («Посещение музея», «Истребление тиранов», «Лик» и др.)» [33].