Цветообраз и его объект в рассказе «Памяти Л.И. Шигаева»

Рассказ Владимира Набокова «Памяти Л.И. Шигаева», без тени сомнения, можно отнести к самым ярким прозаическим творениям малого объёма писателя. Начинается рассказ с известия о смерти заглавного (но не центрального) персонажа. Автор констатирует факт, прямо в лоб заявляя о том, что совершенно естественным образом вытекает из названия рассказа. Несколько позже мы узнаем, что Шигаев умер в Праге от разрыва сердца, постигшего его прямо на улице.В начале рассказа присутствует и гениальное изречение автора о том, что многоточие — это следы слов, ушедших на цыпочках («Умер Леонид Иванович Шигаев... Общепринятое некрологическое многоточие изображает, должно быть, следы на цыпочках ушедших слов—наследили на мраморе — благоговейно, гуськом...» [7, c.430]).Рассказ написан в форме монолога человека, разум которого помутнил алкоголь, человека со своими мыслями, проблемами, желаниями и переживаниями. Болезненный поток сознания «я»-героя, нарастая, погружает читателя в некую виртуальную реальность, которой впоследствии будут играть и постмодернисты.Отчаянно пьянствуя, герой доводит себя до видений, галлюцинаций. Он также упоминает о знакомстве с человеком, фамилию и инициалы которого читатель замечает ещё в заглавии рассказа. В трудный для героя момент Шигаев приютил его; они, несмотря на разность взглядов на мир, дружественно сошлись, чему удивляется и сам герой. Описывая немочку, состоявшую в довольно близких отношениях с ним, «я»-герой, вернее, автор, но посредством рассуждений героя о своей пассии, совмещает зрительное впечатление со вкусовым, что позволяет полнее раскрыть сущность объекта описания. «…когда я, бывало, глядел на нее, на обожжённую солнцем щёку, на густо-золотые волосы, ложившиеся от макушки к затылку так кругло, такими блестящими, жёлтыми и оливковыми вперемежку, прядями, мне хотелось выть от нежности…» [7, c.431].В рассматриваемом рассказе приятный на вид цвет писатель даже мастерски делает отвратным, достигая этого эффекта путём приведения частного, конкретного примера. «У моего тогдашнего квартирного хозяина, рослого берлинца, был на фурункулёзном затылке постоянный, гнусно-розовый пластырь с тремя деликатными отверстиями, для вентиляции или выхода гноя, что ли…» [7, c.431].В данном случае бессмысленно апеллировать к общепринятому восприятию розового цвета, так как здесь автор отрывается от усреднённого восприятия и путём приведения мелких уточнений подводит читателя к тому, что тот явственно видит объект описания. По крайней мере, стойкая ассоциация рождена.В одном из фрагментов рассказа Владимир Набоков упоминает «фиолетовый язык» [7] чёрта, «поганчика» [7], причём цвет отсылает нас к заглавному рассказу сборника, а впечатление от частного его упоминания расширяет представление о предупредительном назначении данного загадочного цвета, дополняя (в данном случае) его оттенком отвращения, довольно органично прирастающим к изначальному, но существующим, несомненно, вполне автономно.В сознании Владимира Набокова, равно как и в сознании его лирического героя, цветообраз временами настолько прирастает к объекту, которому он свойственен, что они как бы сливаются в единое целое. Автор упоминает «зелень», подразумевая растительность и называя её при помощи цвета, что придаёт подобной номинации значение собирательности при незначительности каждого отдельного компонента. 2.6 Мистификация в рассказе «Посещение Музея»

Главный герой, ставший посетителем музея в результате исполнения просьбы одного своего парижского приятеля, пройдя череду необъяснимых свершений, оказывается в совершенно неожиданном месте. И понимает, что он, эмигрант, вдруг оказался на Родине. Такая неожиданная развязка, сравнимая разве что с развенчиванием «романтичности» Романтовского, напоминает смерть после мытарств; во всяком случае, вполне может сойти за таковую.

Владимир Набоков, раз и навсегда покинувший родные края, лишь посредством мнимого попадения вымышленных персонажей на Родину сам мысленно материализовывался там.

Неумолимый рок заставляет героя посетить музей, невзирая на то, что сам он не желал брать на себя ответственность за исполнение чьих-либо сумасбродных пожеланий. Родина как бы притягивала, звала его (собственно, как и автора).

В начале рассказа видим серый цвет, который в ассоциациях людей является средоточием обыденности. А ведь, между прочим, он является результатом смешения белой и чёрной краски, то есть являет собой некий баланс между двумя противоположностями, своеобразный «ноль», не дающий обстоятельствам повернуть всё ни к «плюсу», ни к «минусу».

Когда герой «попал в темноту» [7, c.444], он, само собой разумеется, потерялся, ведь темнота есть не что иное, как отсутствие света, состояние, когда трудно ориентироваться в пространстве. Потом он увидел красный огонёк. В данном случае красный цвет является символом предупреждения. Это не свет, к которому бежал Романтовский от Густава, это именно красный, именно предупреждающий, именно огонёк.

Также в рассказе «чернела искусственная ночь» [7, c.444]. Ночь символизирует сон, время, не предназначенное для бодрствования. К ночи обостряются те мысли и чувства, которые при свете дня кажутся мелочами, сущими пустяками, не заслуживающими особого внимания. Понятие «ночь» всегда окружено ореолом таинственности.

Посредством таинственных знаков автор готовит не только героя, но и читателя к некому эмоциональному взрыву. Эмоциональное напряжение нарастает, не каждый внимательный читатель сразу поймёт, к чему же, к какой развязке готовит его писатель, использующий разнообразные приёмы художественной выразительности, будто старый кукловод, ловко, но не всегда предсказуемо, управляющий своими, послушными каждому движению, марионетками.

И вот является белый (в противовес тому, что было до этого момента) цвет, символизирующий (в данном случае) чистоту освобождения. Герой видит снег, которого никак не ожидал. Он почувствовал лёгкость, почувствовал, что вырвался из музея.

Но и без чёрного цвета, без тёмных тонов не обошлось. «…я взглянул на мостовую, на белый её покров, по которому тянулись чёрные линии, на бурое небо, по которому изредка промахивал странный свет» [7, c.445]… Замечаем также присутствие странного света. Герой понимает, что оказался в Ленинграде. Во сне он уже бывал здесь, эмигрантское сердце рвалось на Родину. Он пытается расстаться с вещами, которые ассоциировались у него с заграницей. Но в конце концов снова стремится туда.Очевидно, что Владимир Набоков, если в многочисленных мыслях своих и видел приблизительные варианты возвращения на Родину, которого всё-таки не желал и не исполнил из идейных и бытовых соображений, то он представлял его именно таким, непростым, мистическим, подобным кошмару, через попадение в музей, обстановка в котором выходит за пределы человеческого понимания, в музей, символизирующий некое подобие ада. Если на Родину и можно было вернуться, то предстояло пройти через самый настоящий ад. Если белый цвет снега и появился бы, то это не значит, что можно знать наверняка, что же с ним делать в сложившихся обстоятельствах.В данном рассказе ведущим приёмом художественной выразительности является мистификация, проявившаяся во введении в некое заблуждение центрального персонажа другими действующими лицами, а также создаваемая автором для читателя на протяжении повествования, но развенчанная в развязке совместными усилиями писателя и читателя.2.7 Транслятор авторской тоски по Родине в рассказе «Лик» «Реализм Набокова в некоторых отношениях был даже обнажённее и страшнее самых жутких откровений Достоевского. Но в отличие от другого последователя Фёдора Михайловича — крайнего и убеждённого мизантропа Михаила Зощенко, — Набоков в любом из своих героев — даже в таком, как омерзительный сексуальный маньяк Гумберт Гумберт, — ищет (и находит!) человека» [12].Итак, центральный персонаж рассказа— актёр Александр Лик—однажды узнаёт о том, что ему предстоит встреча с родственником, которого он никак не желал видеть. Жизнь Олега Петровича Колдунова была серой и безрадостной. Актёру приходится выпить с самым настоящим бедным родственником, униженным и оскорблённым самой жизнью, который хотел озолотиться, хоть его компания и была Лику неприятна, да к тому же ещё последнему предстояло выступление в рамках спектакля. Александру удалось покинуть жилище Колдунова. Актёру становится плохо. Через некоторое время он вспоминает, что забыл у родственника свои новые туфли, а вернувшись, видит своего застрелившегося антипода в своих же новых туфлях, символизирующих химерическое благополучие.Описание внешнего вида Олега Петровича Колдунова насквозь пропитано авторским отторжением, пошлостью, которую писатель ненавидел больше всего на свете. В связи с этим цветовой фон, рисующий нам данного персонажа рассказа, носит явно негативную окраску.«Крупные черты его желтовато-темного лица с шершавой теньюна щеках и над губой» [7, c.456]…В данном рассказе жёлтый цвет вообще приобретает неодобрительный оттенок. Благодаря множественности значений, придаваемых цветам, благодаря субъективности их восприятия, читателю нетрудно выстроить пусть даже временную, но всё же ассоциацию.«Колдунов повел Лика влево и вверх по маленькой кривой улице, испещрённой там и сям жёлтым и тоже каким-то кривым солнцем» [7, c.459]…Даже солнце в компании Колдунова не греет Лика. Перед Колдуновым даже свет и чистота отступают, прячась в то место, откуда мгновение назад готовы были выпорхнуть. «…выскочил белокурый мальчик лет десяти, но, увидя наступающего Колдунова, побежал обратно» [7, c.459–460]…Неудивительно, что вскоре после этого Александр Лик попадает в мрачное помещение («Лик попал прямо с порога в комнату, низкую и темную, с каким-то мало понятным расположением голых стен, точно они расползлись от страшного давления сверху»… [7, c.460]).Удивительно, но именно образ Колдунова автор сделал носителем тоски по Родине, неотступно следующей за ним самим.«Мне как-то говорил один фрукт— отчего, спрашивает, не вернёшься в Россию? В самом деле, почему бы и нет? Очень небольшая разница! Там меня будут так же преследовать, бить по кумполу, сажать в холодную,— а потом, пожалуйте в расход,— и это, по крайней мере, честно. Понимаешь, я готов их даже уважать — честные убийцы, ей-Богу,— а здесь тебе жулики выдумывают такие пытки, что прямо затоскуешь по русской пуле. Да что ж ты не смотришь на меня,— какой, какой, какой... или не понимаешь, что я говорю» [7, c.462]?Тоска Владимира Набокова по Родине была настолько широка и необъятна, что он не мог носить её целиком в себе и отдавал её частички тому или иному герою, причём делал это независимо от социального статуса героя, его положения в обществе и критерия положительности/отрицательности. В данном случае В. Набоков вложил свои переживания в уста не вызывающего доверия персонажа, преломив свои чувства через призму видения проблемы Колдуновым, которого автор сделал транслятором одной из проблем рассказа. 2.8 Частичное резонёрство героя в рассказе «Истребление Тиранов» С самого начала от рассказа веет трагизмом. «Росту его власти, славы соответствовал в моём воображении рост меры наказания, которую я желал бы к нему применить» [7, c.466].«Я»-герой создаёт тяжелейшую в психологическом плане атмосферу, описывая тирана, родившегося в «громадном чёрном доме» [7, c.479], как внешне, так и внутренне, давая вполне прозрачные намёки на то, что тот вовсе не является человеком, являя в своём образе нечто поистине демоническое. В течение всего повествования реципиент ощущает почти физическую боль от той информации, которую автор транслирует через мировоззрение героя-рассказчика.Пожалуй, это самый тяжёлый и мрачный рассказ сборника. Такие яркие читательские впечатления могут быть достигнуты лишь при одном условии – если боль, передаваемая читателю со страниц произведения, пережита его автором лично.Как уже упоминалось ранее, рассматриваемые рассказы относятся к 1930-ым годам, времени, которое русский народ переживал очень тяжело, что было связано с многочисленными репрессиями и сталинским режимом в целом. В эти же годы к власти в Германии пришёл Гитлер. Владимир Набоков не мог и не хотел вернуться на Родину в то время, когда происходили события такого толка, уровня и масштабов. Тоска по Родине становилась всё тяжелее. Перечисленные факты объясняют как художественную ценность рассказа, так и трагичность, являющуюся основой, фундаментом этой ценности.Рассказ делится на 17 пронумерованных смысловых фрагментов, и это неслучайно, так как именно 1917-ый год стал роковым для семьи Набоковых, в 1919-ом году навсегда покинувших Россию.Известно, что Владимир Набоков в определённом смысле дистанцировался от политики. В его наследии этой сфере жизни уделено мало внимания, если не считать некоторых деталей, которые внимательный читатель вполне может заметить в ходе чтения его произведений, в связи с чем можно сделать вывод о том, что рассказ «Истребление тиранов», так явно рисующий политическую позицию автора, транслируемую реципиенту героем-резонёром, является своеобразным криком души писателя, ведь силу крика не всегда измеряет его громкость. Своим печатным криком души Владимир Набоков обрисовал смуту, царившую в этой душе, а также предложил выход, не ограничиваясь констатацией ситуации. Правда, выход носит скорее аллегорический характер, нежели характер инструкции.Картины, рисуемые «я»-героем, мрачны донельзя. «Вот, я вспоминаю его тогдашний облик, и мне удивительно, что никто не заметил длинной угловатой тени измены, которую он всюду за собой влачил, запрятывал концы под мебель, когда садился, и странно путая отражения лестничных перил на стене, когда его провожали с лампой. Или это наше чёрное сегодня отбрасывает туда свою тень? Не знаю, любили ли его, но во всяком случае брату и другим импонировали и мрачность его, которую принимали за густоту душевных сил, и жестокость мыслей, казавшаяся следствием перенесённых им таинственных бед, и вся его непрезентабельная оболочка, как бы подразумевавшая чистое, яркое ядро. Что таить,— мне самому однажды померещилось, что он способен на жалость, и только впоследствии я определил точный оттенок её. Любители дешёвых парадоксов давно отметили сентиментальность палачей,— и, действительно, панель перед мясными всегда мокрая» [7, c.474].Главный герой хочет убить тирана, не боясь «тошноты и черноты смертных мук» [7, c.482]. И снова чёрный цвет преобладает над прочими, доминирует. Следует вспомнить, что чёрный цвет, вместе с серым и жёлтым, преобладает в романе «Отчаяние» [14]. Желая раз и навсегда расправиться с тираном, главный герой сходит с ума, ощущая своё бессилие перед ним. Ближе к концу произведения он осознаёт, что вся ненависть к тирану и олицетворяет его самого, соответственно, чтобы убить тирана, думает главный герой, следует убить себя. Но он заблуждался. Несколько позже к нему придёт более философское и бессмысленно-осмысленное решение проблемы, которое тоже с первого взгляда выглядит как форма сумасшествия. Во время празднования пятидесятилетия тирана главный герой, впитав в себя весь пафос обстановки, сопутствовавшей данному мероприятию, разрыдался. Посредством данной эмоции он выплеснул своё стрессовое состояние, так долго нараставшее в нём. И герой-резонёр (всё-таки частичный) рассмеялся. Это и стало способом борьбы с тираном. Рисуя его ужасным существом, герой сделал его образ абсурдным, смешным. И этот способ борьбы с тиранами он оставил потомкам как завет. Стоит отметить, что в конце рассказа герой перестал быть полным резонёром автора, ведь недальновидно было бы допустить, будто Владимир Владимирович Набоков всерьёз считает смех лучшим способом борьбы с тираном: автор лишь хотел донести мысль об уничтожении прежде всего собственной зачарованности тираном, о неподчинении стадным инстинктам, на которые и направлено воздействие со стороны тиранов.Перемена же в поведении героя объясняется тем, что Владимир Набоков, создавая произведения с порой более чем очевидными вкраплениями из собственной биографии, всё же дистанцировался от своих героев, вводя те или иные различительные черты, чтобы читатель понимал, что автор есть автор, а герои – лишь марионетки в его руках. Недаром автор указывает, что герой рассказа «Истребление тиранов» — учитель рисования, кем не являлся сам. Отметим, что учитель рисования работает с цветом непосредственно, используя цвета в прямом смысле слова, а не в несколько условном, как писатель.«Личные переживания Набокова, всё им видимое и слышимое было необходимым ему материалом, «изнанкой ковра», который он ткал. В жертву Тирана ему было труднее воплотиться, чем в Цинцинната, потому что он осознавал себя не только смертным — смертником, но исключительным, особенным» [31].

Обратимся к литературному противнику Владимира Набокова — Георгию Адамовичу.

«…рассказ его "Истребление тиранов" мог бы оказаться вставной главой в «Приглашение на казнь». Это вариант на ту же тему, с теми же, пожалуй, прорывами в какую-то более страшную, более тёмную сущность.

Блестящий и странный рассказ! К тирану, Набоковым изображенному, едва ли кто-нибудь почувствует хоть какую-нибудь симпатию. Но и то вызывающе-индивидуалистическое, демонстративно-аристократическое, тот безмятежно-заносчивый душок, которым рассказ проникнут, смущает и коробит. Если именно это, только это тиранству должно быть противопоставлено, стоит ли вести борьбу? Много ли это лучше, нежели то, над чем Набоков так талантливо издевается? Если действительно предстоит борьба, если она уже происходит в мире, не окажется ли игра проиграна из-за отсутствия смысла в ней, из-за невозможности вдохновения в борьбе при такой ставке на будто бы справедливой, праведной, взывающей к общечеловеческому сочувствию стороне? Вопрос остается без ответа. Но лично для меня, по крайней мере, в размышлениях о Набокове, без тысячи вопросительных знаков не обойтись никак.

Набоковский тиран — самый средний, заурядный человек, и рассказывает о нём человек тоже средний, бывший в юности его приятелем и товарищем. Рассказчик вспоминает его поступки, его слова и содрогается от бессильного презрения. Он доходит до галлюцинаций. Он готов на покушение и заранее отчётливо видит «потасовку», которая последует, он видит «человеческий вихрь, хватающий меня, полишинелевую отрывочность моих движений, среди жадных рук, треск разорванной одежды, ослепительную краску ударов и затем (коли выйду жив из этого вихря) железную хватку стражников, тюрьму, быстрый суд, застенок, плаху, и всё это под громовой шум моего могучего счастья». От злобы у него мутится сознание. Ему кажется, что вернейший способ покончить с тираном — убить самого себя, «ибо он весь во мне, упитанный силой моей ненависти». Но его спасает смех. Тиран не страшен, тиран смешон —и потому бессилен над теми, кто это поймёт.

Нравоученье сводится, значит, в рассказе к тому, что всё на свете может быть обезврежено смехом. Что же, дай Бог, чтобы это было так: тогда приходить в ужас не от чего! Расхохочемся в нужную минуту, и все угрозы и страхи исчезнут. Но едва ли Набоков в самом деле убеждён, что это так. Есть в его рассказе кое-что от «Записок из подполья», кое-что от «Зависти» Юрия Олеши, а по существу это, пожалуй, новейший вид дневника новейшего «лишнего человека», в бессильном отчаянии протестующего против оглупения и огрубения мира. Нарицательный, собирательный «тиран», с чертами не то сталинскими, не то гитлеровскими, — однако, несомненно, глупее обоих исторических «тиранов», —изображён скорей карикатурно, чем портретно. Но карикатура ярка и метка, и один эпизод с приёмом старухи, вырастившей двухпудовую репу, чего стоит! «Вот это поэзия, — резко обратился он (тиран) к своим приближённым, — вот бы у кого господам поэтам поучиться! — и, сердито велев отлить слепок из бронзы, вышел вон»?

Да, тиран ничтожен и отвратителен. Облик его зловещ. Набоков прав в своем отталкивании... Но ещё раз: что он ему противопоставляет? Свободу? Свободу для чего? Спрашиваю об этом без малейшей иронии, без всякого намерения указать, что если нечего противопоставить, то не надо и обличать. Нет, обличать надо. Отталкиваться надо. Искать приемлемого решения всех неурядиц и кризисов надо. Но что думает Набоков о возможности решения? Думает ли он вообще? Благоволит ли думать? После галереи «свиных рыл», не менее ужасных, чем Собакевичи и Плюшкины, хоть нередко и драпирующихся в какие-то поэтические складки, останется ли он многоуспешным литератором, или смутит его в конце концов то, что созданию Собакевичей и Плюшкиных придало глубину и смысл: ночь, камин, дотлевающие листки рукописи о «душах», уже не «мёртвых»... Набоков — большой русский писатель. Есть же всё-таки в нашей литературе какая-то особая сила, обязывающая большого русского писателя согласоваться с её особыми основными законами» [30]!

Таким образом отзывался о рассказе В. Набокова его литературный противник, с которым всё же нельзя во всём согласиться. Однако на пересечении полярных взглядов нередко рождаются объективные, а к литературному «диалогу» двух авторов обратимся в данном исследовании ниже.

Владимир Набоков, являясь мастерским мистификатором, как мог, запутывал своих потенциальных биографов, так как отдавал себе отчёт в том, что написание полноценной и предельно достоверной биографии сторонним человеком просто невозможно. Отсюда вполне логично вытекает частичное резонёрство главного действующего лица данного рассказа. 2.9 Рассказ «Василий Шишков»: цель и средство Создание этого рассказа было не только целью (целью создания художественного произведения), но и средством (частью ответа на критику, завуалированного под весьма грамотную мистификацию).В писательской среде творчество Владимира Набокова не только одобрялось, но и критиковалось. В его творческих способностях сомневались, ему завидовали, его провоцировали, его не понимали... Владимир Набоков опубликовался его под псевдонимом Василий Шишков. Литературный враг Владимира Набокова, Георгий Адамович, оценил труд писателя; Владимир Набоков, таким образом, получил сатисфакцию.

«...Набоков — поэт прирождённый, и сказывается это даже в поисках. Некоторые стихи его прекрасны в полном значении слова, и достаточно было бы одного такого стихотворения, как «Поэты» или «Отвяжись, я тебя умоляю...», чтобы сомнения насчёт этого бесследно исчезали. Как всё хорошо в них! Как удивительно хороши эти «фосфорные рифмы» с «последним чуть зримым сияньем России» на них! Здесь мастерство неотделимо от чувства, одно с другим слилось. Натура у автора сложная, и в качестве автобиографического документа чрезвычайно характерно и длинное стихотворение о «Славе», где всё прельщающее и всё смущающее, что есть в Набокове, сплелось в некую причудливую симфонию.

Поэзия эта далека от установленного в эмиграции поэтического канона, от того, во всяком случае, что в последнее время стали называть «парижской нотой» (до 1939-го года другой общей «ноты», пожалуй, и не было, слышались только отдельные голоса, волей судеб разбросанные по белу свету: литературная жизнь сосредоточена была в Париже). Набоков к этой «ноте» приблизительно в таком же отношении, в каком был Лермонтов к пушкинской плеяде,— и подобно тому, как Жуковский, столь многому эту плеяду научивший, над некоторыми лермонтовскими стихами —не лучшими, конечно, — разводил руками и хмурился, так недоумевают и теперешние приверженцы чистоты, противники всякой риторики, враги позы и фразы над сборником стихов Набокова, лишь кое-что в нём выделяя… По-своему они правы, как по-своему — но только по-своему! — был прав и Жуковский. Однако в литературе, как и в жизни, умещаются всякие противоречия, и никакие принципы, школы или методы — а всего менее «ноты»— не исключают в ней одни других. Не методы и не школы одушевляют поэзию, а внутренняя энергия, ищущая выхода: её не расслышит у Набокова только глухой» [30].

Справедливости ради следует отметить, что талант Набокова Адамович всё же признавал, хотя и трактовал его весьма неприязненно, со своей «колокольни».

«Для творчества показателен главным образом его строй, или — по-другому — его тон, звук, окраска, то, что выражает самую сущность замысла, то, чего автор не в силах ни придумать, ни подделать» [30]. «Отчаянием, однако, жить нельзя, и даже в изощрённейших словесных узорах нет от них убежища» [30].Между прочим, Шишкова — фамилия прабабки Владимира Набокова. Рассказ Владимира Набокова, названный «Василий Шишков», повествует об «общении» автора с поэтом, познакомившимся с ним (автором-рассказчиком) после какого-то литературного вечера, желавшим продемонстрировать свои творения человеку, мнение которого уважал; причём изначально Шишков подсунул нашему герою стихи, по сути, лишённые художественной ценности, проверяя его компетентность. Автор-рассказчик отмечает пестроту стихов молодого поэта, нуждавшегося в критике, чего, между прочим, не терпел сам Владимир Набоков. Однако выяснилось, что таким образом автор-рассказчик был проверен, что стихи эти Василий Шишков специально сочинил на скорую руку, дабы проверить компетентность, принципиальность и бескомпромиссность мэтра. После такой проверки автор-рассказчик получил возможность узнать настоящие стихи «настоящего» Шишкова, тетрадь с которыми впоследствии досталась ему (в связи с тем, что Василий Шишков не был достаточно уверенным в завтрашнем дне).Через некоторое время Василий Шишков принимает неоднозначное решение – раствориться… В данном рассказе цвет не играет значительной роли, не является текстообразующим фактором вследствие наличия другой цели, приданной рассказу. Образ молодого поэта, созданный в рассказе «Василий Шишков» как имеющий реального прототипа, являлся частью авторской мистификации (Владимир Набоков как поэт напечатался под псевдонимом «Василий Шишков»). 2.10 «Приглашение на казнь» в рассказе «Облако, Озеро, Башня» Рассмотрим последний из исследуемых художественных текстов – рассказ «Облако, Озеро, Башня», который стоит соотносить с рассказом «Истребление тиранов»; но, если последний определяет тему уже в своём названии, «Облако, Озеро, Башня» несёт в себе тему тирании не напрямую, а в подтексте, который к концу произведения проявляется настолько ярко, что приобретает доминирующую позицию, являясь читателю уже в качестве темы произведения. Также определённую смысловую нагрузку несёт в себе датировка – рассказ относится к 1937-ому году, что тоже кажется совсем не случайным.Центральный персонаж со своими спутниками отправляется в увеселительную поездку, он даже желает навсегда поселиться в одном из живописных мест, что ему строго воспрещается. Более того, его жестоко избивают, не давая проявить собственное мнение, чем нарушаются (самым вопиющим образом!) права человека, устанавливается своеобразный диктат; нетрудно угадать, что группа людей, отправившихся в так называемую «увеспоездку», являет собой своеобразную коммуну, подчиняющуюся так называемым стадным инстинктам, не признающую личности, стремящуюся к обезличиванию каждого в отдельности в угоду общему мнению, существующую, а не живущую, причём существующую по строгому предписанию. Символ строящегося социалистического общества весьма прозрачен, наделён значительной долей мистификации, напоминающей странный и страшный до абсурда сон, оказывающийся суровой, если не сказать больше, действительностью.Ещё в начале рассказа герою становится «…обидно за всё зеленевшее зря…» [7], что обусловлено сыростью и холодом берлинского лета. С помощью зелёного цвета, символизирующего (в данном случае) зарождение новой жизни, плодородие, тёплую весну либо тёплое (но не в данном случае) лето, автор концентрирует внимание читателя на погодных условиях, но данный образ после прочтения рассказа целиком обрастает представлением о серой повседневности (читай: пошлости), о безрадостной безысходности, когда становится жаль не только то, что зеленело в прямом смысле, –становится жаль людей, формировавшихся не для той жизни, которую они в итоге получили. Начало рассказа снабжено описанием бюрократических условий, которые усложняют человеческую жизнь, но, к сожалению, являются неизбежными. Недаром автор не может вспомнить точного имени центрального персонажа. Это достаточно распространённый в литературе приём, когда реципиенту преподносится временами обезличенный образ «маленького человека», каких миллионы в мире. Недаром он и по росту является «коротковатым» [7, c.494].Интересно красочное описание спутников Василия Ивановича, одного из которых автор рисует совсем уж необычно («долговязый блондин в тирольском костюме, загорелый до цвета петушиного гребня, с огромными, золотисто-оранжевыми, волосатыми коленями и лакированным носом» [7, c.494]). Автор называет этого героя «вожаком», а у внимательного читателя это слово ассоциируется с созвучным словом «вождь», вызывающим вполне определённые ассоциации.Нельзя не отметить восхитительную гиперссылку Владимира Владимировича Набокова на Фёдора Ивановича Тютчева. Василий Иванович, сев в сторонке, раскрыл томик Тютчева, которого давно собирался перечесть. Известно стихотворение Фёдора Тютчева «SILENTIUM!» [42], содержащее блестяще обыгранную Владимиром Набоковым фразу «Мысль изречённая есть ложь»(у Набокова— «Мы слизь. Речённая есть ложь» [7, 495]).Между прочим, с латинского «Silentium!» переводится как «Молчание!», что в данном контексте приобретает определённый смысл – призыв к прекращению проявления всякой инициативы в угоду всеобщему спокойствию и подчинению. Стихотворение Фёдора Тютчева, собственно говоря, и призывает к тому, чтобы прятать свой богатый внутренний мир, не допуская в него посторонних, что в контексте рассказа «Облако, Озеро, Башня» приобретает как бы предупреждающее значение, какое, возможно, нёс в себе яркий загар «вожака», сравнённый с цветом петушиного гребня.Стоит отметить, что упомянутое в данном исследовании стихотворение имеет не одну точку соприкосновения с прозой Набокова. Правомерно приведение нескольких высказываний, касающихся романа «Подвиг». «Роман прост и загадочен. Большой по объему, с демонстративно ослабленным сюжетом, он внезапно обрывается у порога главного действия, заявленного в заглавии. Подвиг героя остается за пределами произведения. Повествование трансформируется в предисловие, содержащее некоторые элементы развязки, иначе говоря, становится рамкой главного текста, на самом деле выпущенного. Роман структурно воплощает фигуру умолчания и прочитывается как аллюзия на стихотворение Ф. Тютчева «Silentium!» [12; 3].Есть некоторые цветовые особенности, свойственные и другим участникам поездки. Здесь и рыжая вдова, ярким цветом, как животное, возможно, предупреждавшая о своей ядовитости, и тёмный молодой человек без блеска в глазах, каких сразу хочется причислить к категории скользких и сомнительных типов... Цветом автор как бы рисует характеры людей.Наделяя солнце алым цветом, Владимир Набоков посылает центральному персонажу, которого, кажется, искренне жалеет, предупреждение как бы от самой природы, столь частое в литературе, нередкое и у В. Набокова. Василию Ивановичу впоследствии приглянется комната с красным полом, как бы предупреждающем его о том, что ему предстоит избиение со стороны своих спутников, сулящее кровь такого же цвета, как пол в комнате его мечты. «В ней ничего не было особенного,— напротив, это была самая дюжинная комнатка, с красным полом, с ромашками, намалёванными на белых стенах, и небольшим зеркалом, наполовину полным ромашкового настоя,— но из окошка было ясно видно озеро с облаком и башней, в неподвижном и совершенном сочетании счастья. Не рассуждая, не вникая ни во что, лишь беспрекословно отдаваясь влечению, правда которого заключалась в его же силе, никогда ещё не испытанной, Василий Иванович в одну солнечную секунду понял, что здесь, в этой комнатке с прелестным до слёз видом в окне, наконец-то так пойдёт жизнь, как он всегда этого желал. Как именно пойдёт, что именно здесь случится, он этого не знал, конечно, но всё кругом было помощью, обещанием и отрадой, так что не могло быть никакого сомнения в том, что он должен тут поселиться. Мигом онсообразил, как это исполнить, как сделать, чтобы в Берлин не возвращаться более, как выписать сюда своё небольшое имущество— книги, синий костюм…» [7, c.499]. Поистине роковое значение приобретает песня, которую обязаны были петь, словно государственный гимн, люди, едущие в увеселительную поездку.В конце концов Василий Иванович ощущает себя сломанным как личность, у него не остаётся больше сил быть человеком. Он увольняется с работы. Следует отметить, что его работодателем является автор-рассказчик. «Это было чистое, синее озеро с необыкновенным выражением воды. Посередине отражалось полностью большое облако. На той стороне, на холме, густо облепленном древесной зеленью (которая тем поэтичнее, чем темнее), высилась прямо из дактиля в дактиль старинная чёрная башня. Таких, разумеется, видов в средней Европе сколько угодно, но именно, именно этот, по невыразимой и неповторимой согласованности его трёх главных частей, по улыбке его, по какой-то таинственной невинности,— любовь моя! послушная моя! — был чем-то таким единственным, и родным, и давно обещанным, так понимал созерцателя, что Василий Иванович даже прижал руку к сердцу, словно смотрел, тут ли оно, чтоб его отдать» [7].Озеро и облако символизируют (в данном случае) тихое счастье, так поэтично описанные Владимиром Набоковым. Зелень, как и в начале рассказа, отсылает нас к мыслям плодородии, но, в отличие от начала рассказа, по-настоящему символизирует это плодородие именно в этом абзаце, создавая контраст с жизнью Василия Ивановича, которую он имел до поездки. Старинная чёрная башня символизирует неподвижное величие, но никак не фрейдистские символы. Было бы несколько кощунственно трактовать творчество Владимира Набокова через психоанализ Зигмунда Фрейда, которого писатель считал «венским шарлатаном».«Каждое утро мне доставляет радостное удовольствие опровергать венского шарлатана, вспоминая и объясняя подробности своих снов без единой ссылки на сексуальные символы и мифические комплексы» [28].Любопытна ссылка автора на самого себя. «Да ведь это какое-то приглашение на казнь,— будто добавил он, когда его подхватили под руки» [7].Итак, герой «приглашён» на казнь. Известно, что первое отдельное издание романа «Приглашение На Казнь» вышло в 1938-ом году, но первая публикация его в журнале «Современные Записки» относится к 1935-ому – 1936-ому годам [21]. Рассказ «Облако, Озеро, Башня» отнесён к 1937-ому году. Сборник «Весна в Фиальте» был целиком издан в 1956-ом году. Как бы то ни было, с романом «Приглашение На Казнь» и с рассказом «Истребление Тиранов» рассмотренный рассказ имеет самые непосредственные связи. 2.11 Владимир Набоков и Джеймс ДжойсНе нуждается в очередном подтверждении тот факт, что каждый литератор по-своему уникален и неповторим. Однако недаром существуют литературные течения, детальным исследованием которых занимаются литературоведы.

Обратимся к одному из важнейших вопросов теории литературы — к вопросу формы и содержания и их соотношения.

«Произведение искусства есть явление не природное, а культурное, а это значит, что в основе его лежит духовное начало, которое, чтобы существовать и восприниматься, непременно должно обрести некоторое материальное воплощение, способ существования в системе материальных знаков. Отсюда естественность определения границ формы и содержания в произведении: духовное начало — это содержание, а его материальное воплощение — форма.

Содержание литературного произведения мы можем определить как его сущность, духовное существо, а форму — как способ существования этого содержания. Содержание, иными словами, — это «высказывание» писателя о мире, определенная эмоциональная и мыслительная реакция на те или иные явления действительности. Форма — та система средств и приёмов, в которой эта реакция находит выражение, воплощение. Нес