Стадии сенсорного развития 1 страница

17

Так как сам Фэй весь состоял из противоречий, фактически, он всегда читал лекции или произносил речи в аудиториях «только со стоячими местами». Я часто видел, как на лекции Фэя люди не по­мещались в комнату или аудиторию, и те, кто действительно хотел его послушать, слушали его голос из-за дверей, даже ни разу не увидев его. Его всегда слушали заворожено, и, несмотря на переполненность и крайне неудобные условия, всегда царила благоговейная глубочайшая тишина, пока он говорил.

Его желание узнать по окончании лекции, как приняли ее, было почти детским.

«Им понравилось?» - неизменно спрашивал он по пути домой. Его глаза искрились теплом и радостью, когда я уверял его, что каждый из присутствовавших испытывал искренний интерес, и что все были просто заворожены им (что, неизменно, было абсолютной правдой).

«Это очень хорошо потому, что их понимание очень важно», - го­ворил он.

И тогда я набирался храбрости, глубоко вздыхал и заявлял со всей твердостью: «О, сэр, им очень понравилась ваша речь, но я не ду­маю, что они поняли хотя бы слово из того, что вы хотели донести до них».

Он действительно никогда не понимал, почему почти никто не мог понять того, что он говорил. Того, что всегда казалось ему настолько ясным и понятным.

В этот день, оставив Фэя на медицинской конференции, я ушел заинтригованным и испуганным одновременно. Я был в отчаянии от своего бессилия помочь людям, пережившим инсульт, и горел желани­ем узнать то, что знал Фэй, но я понимал, что не могу позволить себе проводить время, кружа вокруг его операционной, так как я был женат и у меня была семья, которую нужно кормить. Я сомневаюсь, что са­мостоятельно последовал бы приглашению Фэя. Но я не знал Вуди.

Вуди (Милвуд Матерс) был крайне успешным физиотерапевтом, который работал с Фэем в Честнат Хилл. В то же время он был при­глашен школой Вудс на должность руководителя нового отделения. Это было очень хорошим предложением, слишком хорошим для того, что, бы от него отказаться. Однако была проблема. Он считал делом чести продолжать работать с Фэем, пока не найдет себе замену, уст­раивающую доктора.

Он выбрал меня.

Вуди позвонил мне, чтобы сделать важное заявление. Я не буду работать на Фэя, скорее, я буду работать с Фэем. Он арендует мне кабинет в красивом джорджианском здании по Джермантаун авеню в Честнат Хилл, которое принадлежит ему, и где находится его офис. Далее, он направит своих пациентов, нуждающихся в реабилитации, ко мне. Я буду лечить их и смогу присоединяться к нему в операционной и на ежедневных консультациях.

Насколько сильным было искушение учиться у Фэя, я не хотел даже обсуждать. Я жил на Главной Линии, в западном пригороде Филадель­фии, а офис Фэя находился в четырнадцати милях от меня в Честнат Хилл, в северном пригороде. Несколько часов езды в день. Я был очень занят на работе и дома. Я купил прекрасный дом и ездил на «Кадиллаке».Я был добропорядочным молодым семьянином и шел по пути ут­верждения моего положения в обществе. Я думаю, что в те дни я был как никогда близок к тому, чтобы стать частью системы общества. Иногда я задаюсь вопросом, как бы я выглядел, ведя тихую, респектабельную, размеренную жизнь, основанную на консервативных устоях.

Однако, Вуди продолжал звонить мне каждую неделю, и возникла довольно неудобная ситуация, понятная всем сторонам. С одной сторо­ны Вуди и сам Фэй оказали мне большую честь, и я на самом деле был польщен их вниманием. Но внутренний голос мне подсказывал, что даже слушать это предложение опасно для того мирного образа жиз­ни, к которому я прирос, и который казался (после ужасов, волнений, боли, невероятного истощения и тяжелых лишений за время военных действий) настолько желанным.

Я знал, что то, что случится со мной, если я приеду к Фэю, изме­нит всю мою жизнь коренным образом. Зачем мне нужно менять свою жизнь, которая уже полностью удалась?

Кто-то сказал про совесть, что это та ваша маленькая часть, которая чувствует себя так плохо в то время, когда все ваше остальное чув­ствует себя так хорошо.

Я очень бы хотел теперь сказать, что причиной тому, что Вуди все-таки убедил меня по

18

телефону, была именно моя совесть. Но моя со­весть не имела к этому отношения. В конце концов, я уступил настой­чивым просьбам Вуди только потому, что он поставил меня в очень неудобное положение. Он хотел встретиться со мной, но каждый раз говорил, что занят. Наконец, он сказал мне по телефону, что Фэй готов встретиться со мной в любой ближайший удобный для меня день.

Фэй был слишком великим человеком, а Вудислишком хорошим человеком, чтобы можно было откладывать встречу и дальше.

Офис доктора Фэя был огромен и поражал воображение. Он выходил на внушительных размеров центральный зал. Как я и боялся, он готовился заворожить меня, лишив рассудка, и очаровывать затем до потери сознания, что он с успехом и проделал.

Мы бы имели возможность проводить много времени, работая вместе (мне это очень нравилось, но где мне взять это время). Он мо­жет сдать мне в аренду небольшой офис напротив, через зал, за совсем небольшие деньги (на тот момент я вообще не платил за офис, так как он находился у меня дома). Офис располагался бы в очень удобном для всех пациентов месте (но на расстоянии 14 миль от меня и моих ны­нешних пациентов). Он был уверен, что я смогу зарабатывать больше ста долларов в неделю, осматривая его пациентов, что было хорошими деньгами для физиотерапевта (в то время я зарабатывал более, чем в два раза больше, осматривая своих пациентов).

Возникала смешная ситуация, и нравилось ли мне это, или нет, но я должен был просто отказаться от этого ради себя и своей семьи.

«Это звучит прекрасно, сэр. Как скоро мы сможем приступить?» -услышал я свой голос.

Поначалу я попытался работать в своем новом офисе с девяти до пяти и осматривать своих пациентов ночью. Это изматывало меня физически, но отнюдь не по этой причине моя собственная практика начала таять. В течение месяца я упорно старался не поддаваться иску­шению общаться с Фэем после пяти часов. Но, спустя месяц, я послал это решение к черту. Все чаще и чаще я звонил Кэти сначала, чтобы отменить своего первого пациента после пяти часов, потом, чтобы от­менить первых двух пациентов, и вскоре все обещания доктора Фэя стали осуществляться.

Я проводил часы, консультируясь с ним каждый день (вместо того, чтобы осматривать своих пациентов).

Я платил небольшую аренду (по сравнению с полным ее отсутс­твием).

Я ехал за 14 миль в свой офис (вместо того, чтобы Просто пересечь свою гостиную).

Я зарабатывал сотню долларов в неделю, как он и обещал (вместо того, чтобы зарабатывать вдвое больше).

Я боялся, в некотором смысле, намного больше, чем во время вой­ны. Я был испуган интеллектуально. Раньше я никогда в жизни не был испуган интеллектуально; может быть, робел перед великими людьми, но не боялся по-настоящему. Я цепенел от того, что Фэй мог задать мне любой из бесчисленного количества вопросов по неврологии, на которые я не знал ответов. Я боялся того, что он надеется получить от меня ответы по лечению, которых я не знал.

Но, несмотря на это, мне было весело. Я никогда в жизни не был так взволнован, поскольку первый раз в жизни был взволнован интел­лектуально, так же, как и впервые в своей жизни испытывал интел­лектуальный страх.

Фэй ввел меня в области знаний, о существовании которых я едва ли догадывался, не говоря уже о том, чтобы разбираться в этих областях. Например, никогда я не слышал о том, что то, что происходило с древ­ними созданиями миллионы и миллионы лет назад, имеет отношение к поведению человека сейчас. Все мои профессора, доктора, которых я встречал на своем пути, все специалисты, окружавшие меня, были крайне прагматичны, так же, как и я сам.

Если у кого-то болело плечо, и после применения диатермии к его плечу ему стало легче, это было необходимой и достаточной причиной хотя применения диатермии в следующий раз, когда приходил другой пациент с больным плечом. Почему использование диатермии на боль­ном плече дает положительный результат и «вылечивает» его, объяс­нялось очень просто. Улучшение состояния объясняется тем, что диа­термия «нагревает» внутренние ткани, а все знают, что «нагревание» полезно, так как

19

увеличивается приток крови и т.д. Для меня, для моих коллег терапевтов, «практичных» людей, и для отцов физиотерапии, которые нас учили, это всегда было хорошим объяснением.

Никто не учил нас задавать такие вопросы, как «Полезна ли высокая температура для больных тканей, или пациентам в любом случае стало бы легче? Может быть, без нагревания им стало бы лучше намного быстрее! Нагревает ли диатермия внутренние ткани? Может ли холод быть полезным для больных тканей? Может ли холод быть полезнее, чем нагревание, если нагревание вообще полезно?» Но самое важное, что никто всерьез не задавался вопросом «Почему?»

С другой стороны, Фэй был мастером таких вопросов, одно это завораживало меня. Он заставлял меня думать каждую секунду, прове­денную с ним, и никто до этого не заставлял меня столько думать. Он не только вынуждал меня задавать вопрос «Почему?» применительно ко всему, что мне когда-либо говорили и говорят, но учил меня тому, что вокруг бесконечный мир, в котором я должен искать ответы, и что единственным ограничением для этих ответов могут служить лишь пределы моих знаний - и он заставил меня осознать, насколько они ограничены.

Он дал мне возможность понять, что ответ на вопрос, почему мои пациенты с

инсультом редко могли ходить, почти никогда полностью не восстанавливали речь и абсолютно никогда не могли правильно ско­ординировать работу большого пальца, находился не в мышцах ног, мышцах языка или мышцах большого пальца. Он говорил, что ключи к этим тайнам находятся даже не в самом человеке. Он учил меня ве­рить в то, что ответ на этот вопрос лежит в понимании работы нервной системы пятидесятитонной рептилии - с мозгом в три унции - которая умерла миллионы лет назад, и чьи громоподобные шаги никогда не тревожили даже самых старых из ныне живущих созданий. Но для того, чтобы искать ответы на современные проблемы человека в созда­ниях, вымерших задолго до появления первого человека, нужно хотя бы знать о том, что они существовали, и знать хоть что-нибудь о них. Я чувствовал то дикую надежду, видя новые горизонты, которые от­крывали для меня его знания и гений, то глубокое отчаяние от своего невежества.

Периодически не оставалось времени даже для сна, так как Фэй требовал его все больше и больше. Но и после того, как я ложился спать, дискуссии часто имели продолжение, когда я изливал перед сво­ей женой Кэти свои сомнения и восторги - и получал в ответ несколь­ко отличную от моей точку зрения, а также новые идеи. Кэти всегда оказывала мне огромную помощь в моей собственной практике, и во мне все больше и больше росло уважение к ее практическим знаниям, которые она получила еще во времена студенчества и потом, работая медсестрой в госпитале. Конечно, в дополнение к тому, что она была моим доверенным лицом и коллегой в два часа ночи, она выполняла функции секретаря на службе и хозяйки моего дома, матери наших детей, но прежде, чем раздадутся крики феминисток «Несправедли­во!», не смогу удержаться, чтобы не процитировать саму Кэти. Когда я спросил ее об отношении к «Движению о равноправии женщин», она сказала: «Я всегда чувствовала себя выше мужчин и я не вижу причин соглашаться на равенство после всего, что было».

Хотя теперь у меня не было моей собственной практики, я чувство­вал, что идет что-то большее ей на смену, а именно, создавалась новая невероятная исследовательская группа, состоящая из Фэя, всемирно известного нейрохирурга, моей жены Кэти, которая вносила две часто игнорируемые точки зрения (медсестры и матери) и меня, физиотера­певта. Мы скоро увеличили нашу команду до четырех человек, пригла­сив моего брата, доктора Роберта Домана, который только что прибыл из медицинского корпуса армии США.

Доктор Фэй чувствовал потребность в молодом враче, из которого он мог бы сразу сформировать единомышленника относительно пов­реждений мозга.

Сам Фэй был невропатологом и нейрохирургом.

Вообще говоря, он не был тем невропатологом, которого искал Фэй, а был скорее чем-то средним между нейрохирургом и ортопедом с сильной примесью физиотерапевта.

Именно тогда стали появляться эти создания.

И этих новых и странных существ именовали физиатрами (англ. - physiatrist). Во всем мире их можно было пересчитать по пальцам. Эти немногочисленные специалисты были

20

докторами медицины, которые специализировались в области физиотерапии и реабилитации. После одногодичной стажировки эти физиатры строго и надолго направля­лись на работу нейрохирургами или другими специалистами по месту проживания. Физическая медицина и реабилитация были сами по себе новыми терминами в 40-е годы.

Область физической медицины находилась на стыке трех областей терапии, используемых для восстановления потерянных функций че­ловека (реабилитации). Это были физиотерапия, логопедия и трудоте­рапия. Физиатра обучали всему этому, а также ортопедии, невралгии и общей медицине.

Физиатр подходил для Фэя идеально.

Эти специалисты были очень востребованы в любой большой боль­нице, так как после войны новое отделение под названием «Реаби­литация» было признаком очень современной и передовой больницы. Такие отделения были очень редки и большинством из них управляли физиотерапевты, так как физиатры были еще большей редкостью.

Мой брат Боб был таким физиатром. Мы сумели привлечь его рань­ше, чем любое из многих медицинских заведений Филадельфии по трем причинам:

• во-первых, он горел желанием работать с детьми, а Фэй наблю­дал множество детей;

• во-вторых, он горел желанием учиться у Фэя непосредственно;

• в-третьих, он был моим братом.

Так, к концу 40-х годов у нас было четыре постоянных члена ко­манды: Фэй и три Домана, последний из которых Роберт Дж. Доман, доктор медицины, дипломированный специалист «Американского со­вета по физической медицине и реабилитации», в недавнем прошлом Капитан медицинского корпуса армии США.

Боб был прекрасным дополнением к нашей команде не только по­тому, что по образованию он был физиатр, но и по причине своего характера. Он отлично уравновешивал меня. Явсегда очень любил Боба, и у нас были типичные взаимоотношения из стишка про Джека Спрата. Когда я загорался энтузиазмом, подхватывал идею и бежал решать проблемы, расправляясь с ними немедленными, прямыми и энергичными действиями - Боб, в свою очередь, был более консервативным, склонным сначала ставить новые идеи под сомнение и затем решать проблемы осмотрительно и осторожно. Я всегда тянул своего брата за собой, а он всегда стремился уберечь меня от шишек при падении.

Чтобы портрет моего брата при описании его прилежных качеств не показался вам скучным, позвольте мне сразу отметить, что все дети просто обожали его: я наблюдал, как филадельфийская детвора гурь­бой толпилась вокруг него; я видел, как его завалила куча-мала из оде­тых в парки эскимосских детишек в Арктике; я смотрел, как индейские дети докаменного века из джунглей Мато Гроссо в Бразилии водили вокруг него хороводы.

Детей всего мира тянуло к Бобу. Он и сам был похож на очаро­вательного ребенка. Я никогда не видел ни одного ребенка, который полез бы в воду раньше его, а вылез позже.

5.

ОРГАНИЗАЦИЯ БЕЗ ПРАВИЛ.

(НА ВОЙНЕ ВСЕ СРЕДСТВА ХОРОШИ)

Это была свободная организация, если ее вообще можно было на­звать организацией.

Нейрофизиологический Реабилитационный Центр Фэя был аван­гардным в крайней степени. Слишком авангардным. Он имел успех у пациентов, но был экономически невыгодным, и даже такой гений, как Фэй, не мог функционировать как медицинский директор, главный врач, нейрохирург, управляющий, директор и администратор в одном лице.

В конце концов, институт мечты Фэя, рожденный на четверть сто­летия раньше времени, умер. Здания были проданы под частный са­наторий, хотя некоторые из пациентов Фэя остались, и он согласился продолжать наблюдать их. То же самое сделал и я. Офисы доктора Фэя, Боба и мой находились в живописном джорджианском здании Фэя. Я осматривал пациентов доктора Фэя и Боба. Наши дни часто опять начинались в операционной с наблюдения за прекрасным жи­вым, пульсирующим, переливающимся

21

коралловыми цветами человеческим мозгом. После обеда мы вместе осматривали пациентов в офисах друг друга или на больничных койках в больницах, куда нас приглашали. Я часто вместе с Фэем посещал пациентов в больнице военно-морского флота США в южной Филадельфии или в больнице женского медицинского колледжа или в больнице в Честнат Хилл, где Фэй делал большинство своих операций. Мы осматривали клиничес­ких пациентов во многих больницах и частных пациентов у себя в офисах, а я еще приходил к частным пациентам домой. Мы осматри­вали и детей, и взрослых.

Наших пациентов объединяло одно: все они были с повреждениями мозга (хотя на тот момент мы еще не научились их так называть). Еще одним объединявшим их обстоятельством было то, что никто из па­циентов, за исключением особо острых случаев, которые оперировал доктор Фэй, не выздоравливал. И хотя у Фэя были интересные сообра­жения относительно них, это все равно обескураживало.

Мы, фактически, основали то, что сейчас называют реабилитаци­онной группой, хотя в те дни эти слова еще не были в моде. Но мы и сами никогда не называли себя так громко. В действительности, я думаю, что мы видели себя намного проще и, наверно, намного яснее. Мы видели себя маленькой, но растущей группой людей, каждый из которых был ответственен за определенный аспект проблемы больного ребенка. Каждый из нас осознавал, что не оправдывал этой ответствен­ности. Наверное, именно по этой причине мы собрались вместе: чтобы сформировать что-то вроде организации самозащиты от наших общих неудач. Сегодня это обычно называют реабилитационной командой.

Когда мы начинали нашу общую работу, мы никогда не видели и не слышали ни об одном ребенке с повреждением мозга, который бы поправился. И не встречали ни одного человека, который бы слышал об этом. До сих пор существуют специалисты, которые приходят в бешенство при одном только предположении, что детей с поврежде­ниями мозга можно функционально восстановить.

Когда человек выбирает себе область для работы, он, наверно, не сможет найти более многообещающую область, чем та, в которой ус­пех равен нулю, а неудача равна 100%. Малейшее изменение, которого он добьется, обязательно будет изменением к лучшему. Мы работали в такой области.

Все вместе мы могли осматривать около 250 пациентов частным образом, плюс пациенты в клиниках. Мы постоянно учились, хотя все еще не было ни малейшей логической модели для этого обучения.

Возможно, наиболее ценным временем было то, которое мы про­водили вместе вечерами после обеда, обычно прямо на кухне у кого-нибудь дома. Эти беседы часто продолжались до рассвета или до того момента, пока не заканчивался кофе. Это были великие беседы. Они остаются великими и по сей день.

1950-1960 гг.

ДЕСЯТИЛЕТИЕ ОТКРЫТИЙ

6.

ПРОКЛАДЫВАЯ ПУТЬ

ЧЕРЕЗ НЕУДАЧИ

К 1950 году мы подошли к моменту истины. К тому времени мы уже работали с группой из ста детей с повреждениями мозга в течение многих лет. Дети были в возрасте от одного до девятнадцати лет. Они представляли виды травм мозга, которые, как мы считали, мы понима­ли, но также и много видов, совершенно непонятных.

Тогда использовалось много различных методов работы с больными детьми. Вообще, существовавшая методика пользовалась почти всеоб­щим одобрением в течение долгого времени, только немного отступая, когда новые методы и новая надежда завоевывали себе место под сол­нцем. Факт существования многих различных методов не означал, что любой из них был успешным; в действительности, это означало как раз обратное. Разнообразие используемых методов не было следствием ко­личества доступной информации, а скорее отражением интенсивности поиска лучшей методики.

Используемые тогда методы включали такие воздействия, как высо­кая температура (инфракрасные лампы, диатермические устройства и т.д.) и массаж пораженных

22

конечностей; упражнения; ортопедическая хирургия с пересаживанием мышц или изменением структуры костей для достижения различных механических результатов; и электричес­кая стимуляция для поддержания парализованных мышц.

Большинство учреждений, которые имели дело с детьми с повреж­дениями мозга, использовали некоторую комбинацию или просто все описанные методы.

Члены нашей команды также использовали все описанные методы с большой интенсивностью, самоотдачей и энергией; и все же надежда начинала умирать, поскольку годы шли, а результатов было мало.

Наш персонал решил, что пришло время честно оценить результа­ты нашей работы. Мы договорились, что только лично сам больной ребенок должен оставаться не при чем. И мы тщательно оценили сто детей с повреждениями мозга.

Результаты этого изучения показали, насколько трагически неадек­ватными были наши методы. С одной стороны, сразу стало очевид­ным, что мы никогда не выписывали ни одного ребенка в хорошем состоянии. Если кто-то руководит школой, из которой никто никогда не выпускался, то у него, в конечном итоге, возникает вопрос: "Соот­ветствует ли эта школа своему предназначению?" Было совершенно очевидно, что наша школа - нет.

Наша сотня детей делилась, по сути, на три категории: (1) те дети, состояние которых улучшилось за два или три года лечения, (2) те дети, которые остались по существу без изменения, (3) те дети, состо­яние которых было фактически хуже.

Сначала мы смотрели с надеждой на лучшую группу, на тех детей, чье состояние улучшилось, надеясь увидеть насколько они улучши­лись. Мы заметили, что наши отчеты полны такими утверждениями, как «Джонни теперь может лучше поднимать голову», «у Мэри теперь меньше спазмов», «баланс Билли улучшился». Было очевидно, что, если требуется два или три года лечения по два или три раза в неделю, чтобы поднимать голову "лучше", то Джонни уже будет стариком к тому времени, когда он сможет ходить, и такое лечение неэффектив­но. Так что те дети, которые стали «лучше», не были «лучше» в том смысле, который бы действительно имел значение. Состояние многих из детей не улучшилось вообще. И, что хуже всего, состояние многих из них было фактически хуже. Эта последняя группа детей была боль­шой, и не возникало сомнений, что они были действительно «хуже».

С тяжестью на сердце наш персонал рассмотрел вопрос о том, поче­му все было именно так, и что делать дальше. Наше самолюбие было уязвлено трагедией этих результатов, и мы стали искать утешение, любую надежду, любую причину, которая оправдала бы годы работы, потраченные на этих детей. Очевидный ответ напрашивался сам. Если результаты нашей работы небольшие, то представьте, в каком состоя­нии были бы дети, если бы мы не работали с ними вообще. Очевидно, они были бы хуже. Намного хуже. Мы, по крайней мере, помогли не­которым из них поддержать их состояние без изменений.

Искренне веря, что это было именно так, мы искали способ под­твердить это. Был путь. За эти годы мы видели и оценивали много де­тей, которые не возвращались на лечение. Главным образом, это были дети в некотором роде непривилегированные. Родители некоторых из них не могли позволить себе даже нашу скромную оплату. Родители других просто не обращали достаточно внимания на необходимость лечения. Покопавшись в наших записях, мы нашли имена этих детей и пошли к их родителям, спрашивая разрешения бесплатно оценить состояние детей снова, чтобы определить, стало ли состояние этих детей, оставшихся без лечения, действительно «хуже».

Мы пришли к абсолютно поразительному заключению. Состояние детей, оставшиеся без лечения, было в подавляющем большинстве лучше, чем состояние детей, с которыми мы работали! Среди детей, не проходивших лечение, лучшие добились большего прогресса, чем лучшие дети в нашей группе, и худшие не были столь плохи, как наши лети, состояние которых, фактически, стало хуже. Очевидность была бесспорной. Мало того, что наша работа была неэффективна, но и еще состояние тех детей, которые не подвергались лечению, было лучше, чем состояние наших детей, с которыми мы работали столь долго и упорно.

Мы подошли к потенциально трагическому решению. Очевидно, что мы не могли оправдать продолжение работы с детьми, если состо­яние лечившихся детей было не

23

лучше, чем состояние не лечившихся. У нас был выбор. Либо мы прекращали работать с детьми в целом и признавали, что все наше коллективное знание и работа не приносят никакой пользы, либо нам нужно было найти лучшие ответы.

Мы не желали прекращать работать с детьми. Это подразумевало, что нам будет нужно начать все с начала, приняв, что мы ничего не знаем. Действительно, разве это не было правдой?

Теперь каждый член команды по очереди был призван защитить свои методы и причины для их применения. Каждый из различных специалистов нашей группы должен был выдержать экзамен, в то вре­мя как остальные рвали на части его область, его основания, его ме­тоды, и конечно, всю его веру, поскольку мы изначально согласились, что ничто из прошлого не останется неприкосновенным, кроме самого больного ребенка.

"Что, - команда спрашивала физиотерапевта, - Вы делаете, и поче­му Вы делаете это?" Физиотерапевт (я) объяснял, что он массажиро­вал руки и ноги, что он давал корректирующие упражнения рукам и ногам, или индивидуальным группам мышц, или, если говорить очень обобщенно, что он делал так называемое «перевоспитание» мышц. И члены команды спрашивали: "Почему Вы делаете это детям с повреж­дениями мозга?" Когда все существенные элементы его ответа были наконец изложены, можно было заключить, что он делал эти вещи по двум причинам. Во-первых, потому, что его учили делать это в шко­ле, и во-вторых, потому, что физиотерапевты всегда делали эти вещи. Возможно, если кто-то делает то, что он всегда делал, потому, что он делал это всегда, и достигает отличных результатов при этом, то он может оправдать свою работу. Но если он делает то, что он всегда делал, потому, что он делал это всегда, и результаты при этом очень плохи, даже хуже, чем если бы ничего не делалось, то ему будет очень трудно себя защищать.

И как только каждый из остальных членов команды в свою очередь вставал, чтобы защитить свою работу, его защита была такой же: он делал то, что делал, потому, что его научили это делать, и потому, что он всегда делал это.

Снова команда начала продолжительные сессии дебатов. Новая се­рия обсуждений, однако, имела новое и несколько пугающее напряже­ние - напряжение, которое граничило с гневом и действительно иногда выливалось в короткие, но яростные ссоры. Только взаимное уважение и восхищение, которое царило в группе в отношении каждого, предот­вратили ее роспуск. Короче говоря, счастливые, приятные научные об­суждения среди хороших друзей были закончены и не должны были подниматься вновь, пока на вопрос не будет найден ответ. Пока мы спорили «посреди стада священных коров», и когда кто-нибудь из ко­манды отгонял в сторону «священную корову», чтобы получить более ясное представление о мире «вокруг стада», то находил, что он больше всего боялся того, чтобы не оскорбить «служителя этой коровы».

В общем, это напоминало тяжелое время в жизни африканского дикаря, всегда поклонявшегося солнцу, когда его обращали в новую и совсем другую религию. Однажды пришло время, пугающее и труд­ное, когда он был уверен только в том, что солнце - не Божество, и совсем не ясно, где или кто есть Божество. Наша команда была в очень схожем положении. Мы знали с уверенностью, что старые пути были неэффективны, но мы не знали, что может быть эффективно.

Мы снова принялись анализировать методы лечения, которые мы использовали, и спрашивали себя, что они имели общего. Конечно, казалось, существует очень большой разрыв между массажом, теп­лом и упражнениями с одной стороны и ортопедической хирургией, поддержками, протезами, накладками, психологическим лечением и т.д. с другой. Одно общее, однако, имелось. Область их применения к каждому ребенку из группы находилась в интервале от его шеи вниз, в то время как, фактически, проблема каждого ребенка находилась от шеи вверх. Короче говоря, мы работали в той области, где у них не было проблем и не работали ни с кем там, где действительно была проблема.

Мы вынуждены были заключить, что, если мы беремся лечить чело­века с повреждением мозга, то нужно лечить поврежденный мозг - то, где лежит причина, а не тело, где лишь отражены симптомы. Куда нам было идти дальше отсюда? Нашим решением было начать сначала, от­бросить все существующие знания и задать себе основной вопрос: Что мы пытаемся делать? Очевидно, ответом на этот вопрос было то,

24

что мы пробовали воспроизводить нормальное. Поэтому, оставался един­ственный вопрос: Что является нормальным? К ответу на этот вопрос теперь мы и направили наши усилия.

7.

МЫ ИЩЕМ ПОМОЩИ И РАСТЕМ

Вопрос "что является нормальным?" доказывал свою монументаль­ность. По правде говоря, это был вопрос, которым мы не были способны заниматься самостоятельно. Много чего можно было счи­тать нормальным. Все мы были прежде всего экспертами в физичес­ких функциях типа ходьбы и использования рук; мы знали немного из области речи, психологии или образования.