ИДЕЯ БУДУЩЕГО ГОСУДАРСТВЕННОГО СТРОЯ РОССИИ (ИДЕОКРАТИЯ)

Утверждая, что для характеристики государства главное — не тип формы правления, а тип отбора правящего слоя, Н.Трубецкой выделял два типа такого отбора: аристократический, выбирающий правящий класс по принципу генеалогии и знатности происхождения, и демократический, формально производящий отбор по признаку отражения общественного мнения и получения общественного доверия. Евразийцы были убеждены, что фактически правящие слои демократического типа не столько отражает волю народа и общественное мне­ние, сколько манипулирует ими, внушая собственные идеи под видом мнения самих граждан. Исходя из этого, многие из ев­разийцев считали монархию непригодной для будущего России в силу исторической обреченности этой утратившей связи с народом формы правления, а демократию — в силу ее исто­рической чужеродности, псевдонародного характера и безы­дейности. Наиболее органичный для России государственный строй должен вбирать в себя лучшие черты монархии (ав­торитарность и силу, не переходящие в тоталитарность) и демократии (участии широких масс в государственном строи­тельстве, но не формальное, а реальное).

Главное, чтобы этот строй наиболее эффективно позволил выдвинуться самым талантливым и творческим людям, для которых любые государственные и хозяйственно — экономические идеи и программы есть не самоцель, но явление, подчиненное духовно — патриотическим началам. Советский строй, осознаваемый евразийцами как база для дальнейшего развития, должен постепенно эволюционировать в выковы­ваемый самой жизнью новый тип отбора правящего слоя — идеократию, или народную автократию. Идеократия есть од­новременно сильная и чрезвычайно близко стоящая к насе­лению власть, наилучшим образом сочетавшая «народный су­веренитет с началом народоводительства». Народ при этом идейно и культурно руководим выражающей его волю ини­циативной частью. Политическая воля правящего слоя снизу контролируется законодательно представленной в органах уп­равления народной волей, а сверху — добровольно принятыми идеями и ценностями патриотического и религиозно — духовного характера.

Идеократия не есть строй, растворяющий личность, тем более верховную, в некоем аморфно — роевом правящем кол­лективе. Напротив, роль личности как фактора, способного организовать людские массы на путь государственного сози­дания, в этой форме правления возрастает. Кроме того, об­легчается возможность выдвижения такой яркой, одаренной импульсом государственности, личности к вершинам власти. Этому должно способствовать воспитываемое в народе евразийско—идеократическое правосознание, которое позволит избежать двух, справедливо выделенных И.А.Ильиным, опас­ностей государственного устройства. Это — потенциальное недоверие к любому правлению, оформленное в виде раз­личных, свойственных для республиканской формы правления, законодательных ограничений, по существу лишающих правительство власти; и напротив, наивно — безоглядное доверие народа к монархии, чреватое угрозой перерождения ее в ти­ранию и диктатуру. Воспитание нравственного еврзийско — идеократического правосознания, гармонически сочетающего религиозно — духовные, этнические и социально-полити­ческие проявления государственности, есть лучший способ формирования созидательной духовной атмосферы общества — главного нерушимого механизма возрождения и процвета­ния державы. Евразийцы так же, как И.А.Ильин, были убеж­дены, что успешно выбраться из под обломков большевизма (падение которого — вопрос времени) Россия сможет лишь в случае, если в переходный период удастся удержать эту созидательную духовную атмосферу достоинства и веры в национально — народные силы — признак сильной, устойчивой, уважаемой и уважающей народ патриотической власти.

«Красной» идее нужно противопоставить еще более мощ­ную и всеобъемлющую евразийскую идею, способную про­низать собою все этажи национального бытия. Тогда на новом историческом витке можно будет подойти к воскресению величественного русского задания, которое наши предки осознали еще с древних времен — построению Государства Правды, соединяющего в себе правовые законы и гарантийные нормы с началами нравственности и совести. Идея эта явля­ется тем ключом, который открывает тайну управления ог­ромными пространствами Евразии, и евразийской психики, нормально ощущающей себя лишь в случае причастности к великому и справедливому государственному целому.

Два мира

Евразийство заключает в себе зерно стремления к истине обще-философской. Но применительно к евразийству законен и понятен также иной вопрос: вопрос об отношении выработанного круга мыслей к бурно текучему, кипящему потоку современности. В данном повороте евразийство сводится к стремлению осознать и осмыслить совершающийся и совершившийся выход России из рамок современной европейской культуры. В эту краткую формулу укладывается содержание значительной части развертывающегося исторического процесса... В то же время евразийство есть попытка истолковать этот выход с точки зрения исторической философии, которую оно приемлет. Для философии этой зарождение, развитие, умирание культур суть внятные непреложные факты; в восприятии этом судьбы индивидуальной культуры столь же ощутительны и живы, как и судьбы индивидуальной личности, хотя бы, - как общество над личностью, - существовала над отдельными культурами некоторая объединяющая черта... Восприятие -это не утверждает всестороннего сходства между судьбами культуры и судьбами личности; не означает приятия "натуралистического" или "органического" взгляда на общество. Смысл этого восприятия, - что оно утверждает действительное быванье общественно-культурых "зарождений", "расцветов", "упадков".

Чтобы понять, в каком смысле на этих страницах говорится "о выходе России из рамок современной европейской культуры", нужно обратиться к русскому прошлому, хотя бы недавнему. В рус­ском XIX веке явственно различимы два обособленных преемства. Одно обнимает занимающуюся в 30-40 годах зарю русского рели­гиозного творчества. Рождаясь из недр некоего древнего духа, с тру­дом преодолевая покровы окружающей среды, религиозное озаре­ние вспыхивает в позднем Гоголе, славянофилах. Окружающее не властно заглушить лучи. Брезжащий свет разгорается в творчестве Достоевского, Владимира Соловьева и тех, кто был и есть с ними. Как наследие XIX века, Россия обретает достояние нравственно-со­вестной и богословской мысли, достояние, поистине составляющее в выборе и сопоставлении - канон книг русских учительных... В обла­сти живописи русский XIX век дает два явления, которые были бы непонятны, взятые в них самих: настолько они не связаны с окру­жающей их средой! Эти явления: Александр Иванов как автор эски­зов на библейские темы, и Михаил Врубель, как мастер фресок Ки­евского Кирилловского монастыря. В этих двух художниках зало­жен существеннейший смысл судеб русской - одной ли русской? -живописи XIX века. Сколь ни были в ином ошибочны и превратны увлечения обоих, - только в сопоставлении с религиозно-нрав­ственным и богословским "деянием" Гоголя, Хомякова, Леонтьева находит место, раскрывает значение завещанное ими творенье. В развитии "европейской" культуры, в пределах XIX века, та совокупность писаний, которую мы именуем "канон книг русских учительных", так же, как явление Иванова-Врубеля, по стилю и сущности не имеет подобий. Зато имеет подобие иное преемство, сказывающееся в судьбах русской культуры: преемство, начатое просветителями - обличителями XVIII и первой половины XIX века, идущее, через Добролюбова, Писарева, Михайловского, к просветителям-правителям большевистской эпохи; преемство позитивного мировоззрения, идолопоклонства "науке", преемство не скепсиса только, а "нигилизма" в отношении к "вненаучным" началам человеческого бытия; преемство не улыбки авгуров, но громкого смеха кощунственных.

Скажут, быть может: "два различных направления общественной мысли"; сказав, ошибутся: не два направления, но два разных исторических образования, два раздельных исторических мира! К первопроповедникам христианства, к истокам, начальным моментам великого исторического цикла уводят проникающие Хомякова и Достоевского, Леонтьева и Соловьева пафос и озарение. К поздним временам неверия (эпикурейского или коммунистического безралично), в периоды "просвещения" - достояние убывающих культур -ведут мировоззрения нигилистически-"научные". Противоречивое, причудливое сочетание: сочетание начала и конца, раннего и позднего, открывающего и завершающего. Весь он таков - русский XIX век: красочный и двойственный, внешне спокойный, внутренне напряженный, отображающий борьбу спорящих друг с другом о господстве подземных, вулканических сил.[4]

Значение революции

В судьбах русского XIX века неверие и истина "просвещения" навеяны, преподаны со стороны. Следуя примеру "старших", сладостно стало "не верить"; "старшие" нашептали, что Бога не надобно, а надобна препарированная лягушка и критика просвещенного ума. С обстоятельствами подобной зависимости плохо, казалось бы, согласуется непреложное, на наш взгляд, признание, что уже в древней, допетровской Руси существовала своеобразная ценная культура. Но нужно помнить, что явление русского просветительства-обличительства создалось в обстановке устранения, забвения пре­емства, взгляда на "Европу" как безраздельную законодательницу и "госпожу". Именно в рамках этого отношения, в обстановке добро­вольно принятого на себя "младенчества" духа привитие в русскую духовную жизнь начал позитивизма-нигилизма-материализма вы­ступает как подлинное совращение "малых сил", растление старче­ством юности, успех старцев, соблазнявших Сусанну. В этом - субъ­ективная сторона вопроса. Объективная его сущность - в вовлече­нии России на пути европейского развития, в поставлении России в тот же исторический план, в котором двигалась Европа, в преподании ей в качестве исторической и жизненной правды положений, вытекших из предшествующего развития Европы (Возрождение! расцвет науки! рационалистический деизм!), но не обусловленных развитием России. Каково же в этой перспективе место произо­шедшей русской революции? В качестве попытки сознательного осуществления коммунизма, этого отпрыска "европейских разви­тии", русская революция есть вершина, кульминационный пункт описанного "вовлечения" и "преподания". В то же время в судьбах русской революции обнаруживается величайшая contradiction his-torique[5]: построенная в умысле как завершение "европеизации" ре­волюция, как осуществление фактическое, означает выпадение Рос­сии из рамок европейского бытия. Как умысел, русская революция есть осуществление прилагаемого к России европейского "просветительства - обличительства". Как факт, она - не только кру­шение коммунизма, но устранение, уничтожение базы также дру­гих, помимо коммунизма, "просветительско-обличительских" на­правлений. Революция выражается и связывается с чрезвычайно существенным, многосторонним изменением объективной обста­новки. Изменение это охватывает равномерно идеологическое, хо­зяйственное и политическое бытие.

1. Примыкание русского интеллигентского сознания к западно­европейской культуре основывалось, между прочим, на созданном русскими подражательными усилиями тождестве или сходстве "быта". Если в отношении жизненного уклада Москва и Петербург отличались чем-либо от Парижа и Лондона, то главным образом тем, чем провинция, хотя бы "преуспевающая", может отличаться от столицы. Ныне "быт" рухнул; русские интеллигенты воистину поставлены вне "быта"; они ведут "загробное существование" - без­различно, скитаясь по свету или оставаясь в России. И образы мира, невидимые взору, прикрытому пленкою "быта", выступают, вещая "о тайнах вечности и гроба", пред духовными их очами. На­ходятся ли они среди "европейцев", находятся ли вдали от "Европы" может ли их психология оставаться привычною европейской? В об­становке заграничного "рассеяния", местами и временами, среди окружающих населений, русские изгнанники - как выходцы "с того света", как жители иных планет; местами и временами, среди серой тоски обычного, страдальчески зажженные, они - как факелы, пы­лающие во тьме...

2. В частности, в смысле экономическом, Россия ввержена в не­кие стихийные, неожиданные процессы. Коммунистическая рево­люция мыслилась как завершение капитализма; как высшее на­пряжение промышленно-городского существования, как перемена "правовой надстройки" над базой сложившегося капитализма. В русской же практике коммунистическая революция оказалась раз­рушением не очень развитого, но сложившегося в "европейском" обличий русского капитализма, оказалась возвращением к состо­яниям, гораздо более первоначальным. Что это значит? Сложив­шийся капитализм и тем более социализм, если он начнет "осуществляться", суть формы "поздние", имеющие немало шансов явиться зенитом, быть может, началом упадка, "александрийством" европейского мира. Но именуя себя "социалистической", Россия в судьбах революции определеннее, чем "буржуазные" страны, откло­нилась, ушла от социализма. В гораздо большей степени, чем пяти­летие перед тем, Россия стала деревенской. В порядке же процессов "капиталистических"оказалась в стадии "первоначального накопле­ния". Насколько мы можем представить себе социальные формы современного русского уклада, мы видим в нем, в перспективе ис­торических сближений, черты раннего капиталистического строя (чего-то вроде капиталистического Sturm und Drang Periode[6] ан­глийского XVIII века), строя, только что складывающегося, с безза­стенчивыми "рыцарями наживы" в качестве "героев времени", с не­ограниченно долгою продолжительностью рабочего дня, низкими заработками рабочих. И эти черты сочетаются с чертами чуть ли не "раннего средневековья". Иной не подыщешь аналогии произошед­шему в России превращению многого, что было "городским", в "деревенское", "опрощению" жизни, возросшему значения общины. Во всяком случае, до "александрийства" очень и очень далеко. Если в смысле экономическом Россию дореволюционную можно сопо­ставлять с "Европой", ныне она оказывается, в иной исторической плоскости. Возможно, что изменения эти, делая русский хозяй­ственный строй более "первобытным" и тем самым менее устойчи­вым в отношении чужестранных воздействий, скажутся, на долго, на коротко ли, неблагоприятным образом на экономической само­стоятельности страны. Но возможно также, что смена "поздних" экономических форм строем более "раннего" склада выступит в оп­ределенный момент потенцией положительной: можно думать, что смена эта - не только знак разрушения, но выявление дремавших энергий и в качестве такового - предварение всплеска русской пред­приимчивости и силы.

Сила слабых

В настоящее время развертывается событие мирового значения, подлинную сущность и последствия которого даже самым про­зорливым не угадать.

Событие это — Русская Революция, но не в ее социально-политическом смысле и значении, а в ее национально-метафизиче­ской сущности. Как явление порядка социально-политического, она, вероятно, подчиненно протекает по руслу революционной законности. Тайна — в ее национально-мировом итоге.

Не коммунистической только заразы боится Запад, когда пытается окружить Россию заставами. Европа поняла, правда, не отчетливо а не уверенно, скорее ощутила, грядущий итог Русской Революции и уже содрогнулась перед ним и приняла меры защиты. Она поняла, что итог этот определится не революционной энергией русского коммунизма, а историческим предопределением всего русского народа. Поняла, что на глазах у всех вырастает и крепнет прежняя Европейская провинция, с которой неминуемо придется сразиться, которая даже первая, не дожидаясь высокого вызова,— обрушится зойной обличения, укора и гнева на свою недавнюю и, казалось, вечную метрополию.

Россия была великодержавной, никогда не будучи государствен­ной. Государственный навык всякого народа определяется равнодей­ствующей государственной сознательности всех индивидуумов, его составляющих. Великодержавность есть предопределенная потенция властности, размаха и разлива всей народной сущности. Это бессознательное ощущение мощи, это удельный вес всей народной массы, вытесняющей, раздвигающей собою окружающую среду. Это — невольное самоутверждение, droit sacre[7] собственного бытия.