В ПОВЕСТИ «НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ»

В «Петербургских повестях» Н.В. Гоголя продолжается исследование окружающего мира и вынесение собственных (авторских) оценок низменному, вещному, вытесняющему божественное и вечное, остается одной из главных задач художника.

В отличие от «Вечеров…», где действие развивается на малоросской земле, в народной среде, смягчающей многие неразрешимые конфликты (вспомним ситуацию «Вечера накануне Ивана Купалы», где главный герой, Петрусь, в какой-то мере сходен с Чартковым («Портрет»)), и «Миргорода», создающего особый город-мир, город идиллию рассказывающего, как этот мир разрушается духовно («Вий») или реально («Тарас Бульба»), в «Петербургских повестях» конфликт человека и мира, вещного и вечного предстает многообразно и заключен в рамки такого пространства, которое изначально наполняется двойственным смыслом – мир северной столицы, созданный вопреки природе по воле человека (1).

В каждой из пяти повестей цикла место действия расширяет рамки Петербурга – от Невского проспекта до отдаленного пригорода – Коломны – и населяет его особыми городскими «классами» - петербургский чиновник, петербургский военный, петербургский художник. Для Гоголя эти «классы» объединяются табелью о рангах (созданной, как и город, Петром I), в одно понятие – «чиновничество». Именно этой общности людей выносятся оценки автора, выраженные, как и в предыдущих циклах, через осмеяние пошлости, низменности, человеческого чиновничьего существования.

В повести «Невский проспект» Петербург сложен, его образная структура пестра, но все же город – некое единство, жизнь в котором настолько жестко регламентирована, что невольно рождается мысль о фатальной предопределенности человеческой судьбы.

«Величие и поэтичность пушкинского Петербурга превратились здесь в устрашающую нерасторжимость личности с миром вещей, вещного порядка, искусственной, фальшивой системы поведения» (2).

Единство человека и вещи, в котором вещь, неживое, замещает живое, человека, также можно рассматривать, как и предлагает А. Николаев, как выражение пошлости окружающего, обыденного мира.

Местом действия в повести Гоголя избирается Невский проспект (хотя на самом деле события разворачиваются на «Мещанской и других улицах»), Невский проспект как общесословная, доступная всем (но в разное время) «коммуникация» Петербурга, «выставка» Петербурга, «красавица» Петербурга.

«Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все. Чем не блестит эта улица – красавица нашей столицы! <…> Здесь единственное место, где показываются люди не по необходимости, куда не загнала их надобность или меркантильный интерес, объемлющий весь Петербург. Кажется, человек, встреченный на Невском проспекте, менее эгоист, нежели в Морской, Гороховой, Литейной, Мещанской и других улицах, где жадность и корысть, и надобность выражаются на идущих и летящих в каретах и на дрожках». (2,5)

Возникает иллюзия всеобщности существования на Невском проспекте – доступ сюда открыт всем, но затем эта тема единения отменяется, вытесняясь новой – вселенской разобщенностью мира. На Невском проспекте являются люди, зеваки, несущие свою оценку прохожим и вызывающие неприятие говорящего, что выражается в насмешливом и даже язвительном описании.

«Создатель! Какие странные характеры встречаются на Невском проспекте! Есть множество таких людей, которые, встретившись с вами, непременно посмотрят на сапоги ваши, и если вы пройдете, они оборотятся назад, чтобы посмотреть на ваши фалды. Я до сих пор не могу понять, отчего это бывает»* (2,9)

Гоголевский прием создает образ среды, формирующей личность, лишенную индивидуальности, личность – часть бездуховного и безликого социума. Такой «личностью» в повести предстает говорящий, в сознании которого и происходит прежде всего замена человека атрибутом (4). Именно говорящий, негодуя на любопытство зевак, дает затем определение «порядочности» этих людей, существующих на Невском проспекте, а затем и всему городу:

«Сначала я думал, что они сапожники, но, однако же, ничуть не бывало: они большею частью служат в разных департаментах, многие из них превосходным образом могут написать отношение из одного казенного места в другое; или же люди, занимающиеся прогулками, чтением газеты по кондитерским, словом, большею частью все порядочные люди». (2, 9)

Для говорящего пустое времяпрепровождение (прогулки, чтение газет в кондитерских) и написание «отношений» уравнено, и то и другое является показателем «порядочности» в противопоставлении «сапожникам». К тому же сапожник, интересующийся сапогами и фалдами, не может быть «в это благословенное время от двух до трех пополудни» на Невском, потому что это время «движущейся столицы», время «выставки лучших произведений человека». Оттого и непонятен говорящему интерес к его облику, хотя сам он также разглядывает всех, кто встречается ему на проспекте (для демонстрации своего достояния, выражающегося в вещном, и появляются они (и говорящий) на Невском).

«Один показывает щегольский сюртук с лучшим бобром, другой – греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды, четвертая – пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку, пятый – перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая – ножку в очаровательном башмачке, седьмой – галстук, возбуждающий удивление, осьмой – усы, повергающие в изумление». (2,9)

Используемые в начале предложения слова «показывает» и «несет», опускаясь в продолжении фразы, уравниваются, появляется значение «несет и показывает», «несет напоказ», а в финале появляющаяся градация чувства удивления («очаровательный» – «возбуждающий удивление» – «повергающие в изумление» позволяет осознать читателю прием авторской метонимии («седьмой – галстук», «осьмой – усы»). Таким образом, через сопоставление с авторским и читательским сознанием сознание говорящего будет проявляться на протяжении всей повести.

Такой же безликой «личностью», близкой к говорящему, предстает поручик Пирогов, благодаря его активности в достижении цели, мы видим пошлость его самого и пошлость, царящую в среде немецких ремесленников Мещанской улицы. Причем пошлость Пирогова понимает читатель, а о пошлости Шиллера говорит ведущий повествование, не замечая, как его описание жизни ремесленника, осуждающее, похоже на описание жизни человека на Невском, но восхваляющее ту же регламентацию.

«Шиллер размерил всю свою жизнь и никакого, ни в коем случае не делал исключения. Он положил вставать в семь часов, обедать в два, быть точным во всем и пьяным каждое воскресенье». (2, 37)

Столкновение двух социумов, по мысли Гоголя, в сознании читателя устанавливает некую градацию. В мире мещан существует понятие личной и семейной чести, представление о личном достоинстве – возмущенный Шиллер с друзьями, которые разделяют его негодование, наказывают Пирогова. В самом способе наказание скрыто отношение одного сообщества, низшего, к другому, высшему, - порка. Но если для простого немца этот поступок – проявление поведения ревнивого и оскорбленного мужа и человека, то вначале говорящий, а затем сам Пирогов воспринимают вполне заслуженное наказание как оскорбление прежде всего чину, сословию

«Ничто не могло сравниться с гневом и негодованием Пирогова. Одна мысль об таком ужасном оскорблении приводила его в бешенство. Сибирь и плети он почитал самым малым наказанием для Шиллера. Он летел домой, чтобы, одевшись, оттуда идти прямо к генералу, описать ему самыми разительными красками буйство немецких ремесленников. Он разом хотел подать и письменную просьбу в главный штаб. Если же главный штаб определит недостаточное наказание, тогда прямо в государственный совет, а не то самому государю». (2, 40)

Но то, что происходит в сознании Пирогова, демонстрирует, что понятие «честь» для него существует только в представлении «честь чина», «честь мундира», тогда как понятие личной чести неизвестно герою – обыденное поведение (вспомним «порядочных» людей на Невском) возвращает его к обычному поведению в привычной, что подчеркивает говорящий, среде:

«… по дороге он зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирожка, прочитал кое-что из «Северной пчелы» и вышел уже не в столь гневном положении. Притом довольно приятный прохладный вечер заставил его несколько пройтись по Невскому проспекту; к девяти часам он успокоился и нашел, что в воскресенье нехорошо беспокоить генерала, притом он, без сомнения, куда-нибудь отозван, и потому он отправился на вечер к одному представителю контрольной коллегии, где было очень приятное собрание чиновников и офицеров. Там с удовольствием провел вечер и так отличился в мазурке, что привел в восторг не только дам, но даже кавалеров». (2, 40-41)

Истории-фарсу предшествует история-трагедия Пискарева, что также устанавливает градацию этих миров (чиновничьего, военного и творческого). Но герои вместе оказались на Невском в тот час, когда проспект превращается в место завязывания пошлых интриг. Пирогов в какой-то мере определяет поведение Пискарева, как его учитель, который не просто привел его на прогулку, но и руководит его действиями:

«… - Что же ты не идешь за брюнеткою, когда она так тебе понравилась?

- О, как можно! – воскликнул, закрасневшись, молодой человек во фраке, - Как будто она из тех, которые ходят ввечеру по Невскому проспекту». (2, 11)

Если пошлость военного мира, поручика Пирогова, показывается автором в жизненной, реальной ситуации, то пошлость художника Пискарева раскрыта через сны, в которых проявляется его подсознание.

Восхищенный красотой девушки, увидевший в ней живописный шедевр («Перуджиеву Бьянку»), Пискарев сразу же меркантильно оценивает по плащу ее «знатность». Он художник, но не может предположить, что связь между красотой и непорочностью весьма призрачна. Влюбившись, он не стремится запечатлеть облик незнакомки на холсте,  к сожалению, о разрушившемся представлении о богатой даме вызывает первый сон, в котором мы видим мечту Пискарева о светском обществе и своем положении в нем. Вначале это все тот же подсчет богатства: «лакей в богатой ливрее» (повторенное трижды), карета, собственный дом, «сени с мраморными колоннами», «с облитым золотом швейцаром», «воздушная лестница с блестящими перилами, надушенная ароматами неслась вверх».

Первое столкновение с «избранным обществом», и герой получает предупреждение – чистое, творческое начало в Пискареве заставляет его остановиться на пороге этого мира:

«Он уже … вошел в первую залу, испугавшись и попятившись с первым шагом от ужасного многолюдства. Необыкновенная пестрота лиц привела его в совершенное замешательство…» –

а несобственно прямая речь передает его состояние:

«… ему казалось, что какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков и все эти куски без смысла, без толку смешал вместе». (2, 19)

Тяга к блеску, к роскоши побеждает. Замешательство оказывается минутным, и жадный глаз художника выхватывает картины блестящего бала:

«Сверкающие дамские плечи и черные фраки, люстры, лампы, воздушные летящие газы, эфирные ленты и толстый контрабас, выглядывавший из-за перил великолепных хоров, - все было для него блистательно». (2, 19)

Несколько мгновений ранее он ощущал фантасмагоричность представшей картины, сейчас же смешавшееся великолепие, состоящее из «плечей» женщин и «фраков» мужчин, «лент и люстр», тканей («газы») и музыкальных инструментов на хорах («контрабас»), не смущает, а восхищает художника.

Картина блеска бала дополняется изображением знатности и избранности общества:

«Он увидел за одним разом столько почтенных стариков и полустариков с звездами на фраках, дам, так легко, гордо и грациозно выступавших по паркету или сидевших рядами, к тому же молодые люди в черных фраках были исполнены такого благородства, с таким достоинством говорили и молчали, так не умели сказать ничего лишнего, так величаво шутили, так почтительно улыбались…» (2, 19-20)

Говорящий в описании публики использует уже созданный образ Невского проспекта – в облике «молодых людей» в зале выделяются те же атрибуты, что и в прогуливающихся по проспекту:

«… такие превосходные носили бакенбарды, так искусно умели показывать отличные руки, поправляя галстук». (2,20)

Также прослеживается внутренняя реминисценция в описании дам, данное в начале повести, на Невском проспекте, и в сюжете первого сна Пискарева:

«А какие встретите вы дамские рукава на Невском проспекте! Ах, какая прелесть! Они несколько похожи на два воздухоплавательных шара, так что дама вдруг бы поднялась на воздух, если бы не поддерживал ее мужчина; потому что даму так же легко и приятно поднять на воздух, как подносимый ко рту бокал, наполненный шампанским» (2, 8-9)

На балу во сне Пискарева:

«… дамы так были воздушны, так погружены в совершенные самодовольство и упоение, так очаровательно потупляли глаза, что… <…> Они неслись, увитые прозрачным созданием Парижа, в платьях, сотканных из самого воздуха; небрежно касались они блестящими ножками паркета и были  более эфирны, нежели если бы вовсе его не касались». (2, 20)

В описании женщин, как в начале повести, так и в середине, подчеркивается не столько красота, сколько воздушность, легкость, которая в сознании читателя лишается значения реальной, живой красоты и приобретает смысл, свойственный другим метонимиям в повести. На это наталкивает и сравнение дамы с «бокалом, наполненным шампанским», второе описание, где «воздушность» дам уравнена «с самоудовольством и упоением» :

«Дамы так были воздушны, так погружены в совершенное  самодовольство и упоение». (2,20)

Если чиновники изображаются через атрибуты чина и положения в обществе, то дамы – через самодовольство, самодовольное упоение.

Перед великолепием видимого во сне мира Пискарев вначале смиряется, теряется, затем он оказывается включенным в толпу, из которой он и не пытается выбраться:

«Толпа его притиснула так, что он не смел податься вперед, не смел попятиться назад, опасаясь толкнуть каким-нибудь образом какого-нибудь тайного советника». (2, 20)

Когда же он все же находит смелость и «продирается вперед», собственный вид: «На нем был сюртук и весь запачканный красками», - вид художника, творца (не зря здесь упоминается иной творец – небесный), то есть все то, что является вечным, а не вещным, заставляет его устыдиться себя. И только сейчас, когда Пискарев предал самого себя, свое призвание, Гоголь допускает по отношению к герою саркастическую насмешку, выражающуюся в буквальном понимании выражения «провалиться сквозь землю»:

«Он покраснел до ушей и, потупив голову, хотел провалиться, но провалиться решительно было некуда: камер-юнкеры в блестящем костюме сдвинулись позади него совершенно стеною». (2, 20)

Замеченный, ободренный незнакомкой, Пискарев незаметно для себя входит в этот желанный для него мир:

«… с беспокойством проходил он из комнаты в комнату и толкал без милосердия всех встречных…» (2, 22)

Стоя на пороге этого мира, герой осматривается, не двигается ни вперед, ни назад, чтобы не «толкнуть каким-нибудь образом какого-нибудь тайного советника» («каким-нибудь» – «какого-нибудь» – это отсутствие определиний, замена их неопределенными местоимениями усиливает смятение героя. Это не только действие, прикосновение-толчок, но и просто движение, взгляд, мысль, которые тайному советнику могут показаться оскорбительными). Сейчас он «толкает всех встречных» – повторение глагола «толкает» – переводит его значение из номинативного в метафорическое, а значение обстоятельства «без милосердия» не только говорит о состоянии героя, переводит все высказывание в символическое, характеризуя и внутреннее состояние героя.

Кроме того, «проходил… и толкал… всех встречных» – это вновь повторившийся мотив Невского проспекта и человека на нем.

И то, что вначале ощущалось как исковерканное демоном, теперь воспринимается безболезненно, как должное:

«Во всех комнатах сидели тузы за вистом, погруженные в мертвое молчание». (2,22)

«Тузы» - важные лица, играющие на глазах героя в карты и, одновременно, сами карты, играющие в себя - двойственный, фантастический образ, который не ощущается говорящим и героем, но подсказывается автором.

Далее фантастическое уступает место почти реальности, пронизанной авторским сарказмом:

«В одному углу комнаты спорило несколько пожилых людей о преимуществе военной службы перед статскою; в другом люди в превосходных фраках бросали легкие замечания о многотомных трудах поэта-труженика».(2,22)

Пожилые – спорят о будущем, службе и ее выгодах, «превосходный фрак» – для говорящего – знак литературного образования, вкуса, «легкие замечания» – о трудах, да и сам объект насмешек людей во фраках, возникший лишь на мгновение в сознании героя, получает многозначительное определение, выводящее его на уровень насмехающихся над ним – «поэт-труженик».

Создается сложная иерархия комического, в основании которой люди во фраках – ирония, затем «легкие замечания о многотомных трудах» – сарказм, а на вершине – «поэт-труженик», придающий всей системе (выражений в одном предложении) законченный образ современного автору литературного мира – от литераторов до критиков и читателей – гротеск.

Мир атрибутов, мир, разделенный на части, не отпускает художника, все следующие сны несут герою образы фантасмагорические:

«Опять снился какой-то чиновник, который был вместе и чиновник и фагот» [1] (2,24)

Прием опиума обостряет в нем чувства художника, возвращает его в мир вечный, где невластны вещи. Пискарев почти рисует портрет незнакомки в образе простолюдинки.

«О, как хорошо сидит она у окна деревенского светлого домика. Наряд ее дышит такою простотою, в какую облекается мысль поэта. Прическа на ее голове… как проста эта прическа и как идет к ней! <…> все в ней скромно, все в ней тайное, неизъяснимое чувство вкуса». (2, 28)

Теперь уже наяву герой пугается реального положения незнакомки и забывает о своем даре живописца, восклицая о портрете героини как о чем-то невозможном; не замечая, что он уже создал в своем сознании образ:

«Лучше бы ты не существовала! не жила в мире, а была бы создание вдохновенного художника! Я бы не отходил от холста, я бы вечно глядел на тебя и целовал бы тебя. Я бы жил и дышал тобою, как прекраснейшею мечтою, и я бы был тогда счастлив. Никаких бы желаний не простирал далее. Я бы призывал тебя, как ангела-хранителя, пред сном и бдением, и тебя бы ждал я, когда бы случалось изобразить божественное и светлое». (2, 25)

Затем – в самом радостном сне – Пискарев видит себя счастливым художником.

 «Из всех сновидений одно было радостнее для него всех: ему представилась его мастерская, он так был весел, с таким наслаждением сидел с палитрою в руках! И она тут же. Она была уже его женою. <…> Лучшего сна он еще никогда не видывал. Он встал после него как-то свежее и менее рассеянный, нежели прежде». (2, 26).

Мысли, родившиеся в опиумном сне о счастье художника, о собственном творческом труде, способны, как ему кажется, возродить другого:

«В ее глазах, томных, усталых, написано было бремя блаженства; все в комнате его дышало раем; было так светло, так убрано…» –

и позволяют Пискареву совершить акт большого нравственного мужества – он идет просить руки и сердца незнакомки – спасать ее из мира пошлости и разврата, предлагает ей жить за счет его творческого труда.

Порыв души гибнет от соприкосновения с реальностью: героиня – не та незнакомка, придуманная и увиденная во сне. В ее ответе нет других чувств, кроме презрения, так как она услышала в рассказе о будущей жизни:

«Нет ничего приятнее, как быть обязану во всем самому себе. Я буду сидеть за картинами, ты будешь, сидя возле меня, одушевлять мои труды, вышивать или заниматься другим рукоделием» –

только призыв работать. А мир героини отвергает любую работу, что ужасает не только героя, но и заранее знающего ответ героини рассказчика:

«- Как можно! – прервала она речь с выражением какого-то презрения. – Я не прачка и не швея, чтобы стала заниматься работю.

Боже! в этих словах выразилась вся низкая, вся презренная жизнь – жизнь, исполненная пустоты и праздности, верных спутников разврата». (2, 26-28)

Рассказчик в истории Пискарева, осуждая мир, погубивший художника, заслоняет автора, изображающего и мир, и человека, в нем живущего (5). Рассказ о смерти героя показывает, что говорящий, как и его герой, - это часть осуждаемого им мира. На языковом уровне это проявляется в «неопределенно-обобщенной» форме глаголов (6), появляется неопределенное множество, и только тогда, когда уже ничему помочь нельзя:

«Протекли четыре дня. и его запертая комната ни разу не отворялась; наконец, прошла неделя, и комната также была заперта. Бросились к дверям, начали звать его, но никакого не было ответа; наконец,  выломали дверь и нашли бездыханный труп его с перерезанным горлом» (2,29)

Показательно, что ход времени, течение окружающей жизни очень точно отмечаются автором: «Протекли четыре дня… наконец, прошла неделя…» Присоединительное, и подключающее к течению времени и движение жизни, обнаруживает контраст между ходом времени и неподвижностью. Повествователь как бы становится хроникером, отмечающим все события в определенном порядке и времени. И место действия, где произошла трагедия, вполне определенно называется автором, а вот люди – неопределенное, безликое множество: «бросились… начали звать его… выломали дверь… нашли… труп». И сам герой, уже погибший, совершивший самоубийство, на какой-то момент ощущается убитым, жертвой преступления «бездыханный труп его с перерезанным горлом. Окровавленная бритва валялась тут же».

Сохранившаяся метонимия демонстрирует, что для рассказчика, как и для всего мира, человек заменен вещью. Если в начале повести в описании Невского проспекта ощущалась ирония рассказчика и автора, стоящего за ним, то окончание истории Пискарева, написанное от первого лица, уничтожает иронию, исходящую от рассказчика. Размышляя о смерти, он говорит не о человеке, личности, а о богатстве и роскоши гробов, и на последнем этапе существования человека заменивших его.

«Я всегда чувствую на душе досаду при виде катафалка и бархатного гроба; но досада моя смешивается с грустью, когда я вижу, как ломовой извозчик тащит красный, ничем не покрытый гроб бедняка…» (2,25)

В финале повести метонимия, выражающая через рассказчика отношение автора к миру, сохранится:

«О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда еду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Все обман, все мечта, все не то, что кажется! Вы думаете. что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртуке, очень богат? – Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртука». (2,41)

И сам Невский проспект воспринимается как атрибут, замещающий собой целое (город). Мы заметили, что образ Невского проспекта, как мотив, входит в сны Пискарева, что поведение, присущее человеку на Невском, успокаивает, возвращает в привычное русло Пирогова. В финале повести мотив Невского проспекта, пронизывающий повесть, усиливается реминисценцией: метафора в начале повести при описании проспекта в сумерки:

«Но как только сумерки упадут на думы и улицы и будочник, накрывшись рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек магазинов выглянут те эстампы, которые не смеют показаться среди дня, когда Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться». (2, 10)

Скрытое, невидимое днем не только оживает, но и начинает действовать, приобщать к своим действиям иное, пространственное (проспект), но само прежде скрытое было в тени, потому что несет в себе непристойное, что в обычно время «не смеет показаться на глаза», но все же является изображением (эстампы) жизни. Так в повести появляется скрытый образ тайной пошлости мира Невского проспекта, изменяющий мир, ломающий его в восприятии Пискарева-художника:

«Тротуар несся под ним, кареты со скачущими лошадьми казались недвижными, мост растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась к нему навстречу, амбарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз». (2, 14-15)

Такое же ощущение переживает рассказчик в финале, только знание истории Пискарева и Пирогова позволяет ему вынести субъективную («лжет») оценку миру, который олицетворяет Невский проспект:

«Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов; форейторы кричат и прыгают на лошадях». (2, 42)