Вся правда о принятии решений?

Комплекс Hudson Yards в Вест-Сайде Манхэттена является самым масштабным строительством в Нью-Йорке с момента возведения Рокфеллеровского центра в 1930-х годах. Комплекс предстанет группой из шестнадцати новых небоскребов, в которых будут располагаться офисы, около 5000 квартир, магазины и школы. Кроме того, благодаря сотрудничеству городских властей и Нью-Йоркского университета, а также инициативе бывшего мэра города Майкла Блумберга, новый комплекс превратится в еще одну огромную психологическую лабораторию. Hudson Yards – один из самых многообещающих проектов, который исследовательская группа NYU называет исчисляемым сообществом, и который будет служить источником данных для ученых и компаний. Бихевиористский проект, начатый Уотсоном и отводящий людям роль белых крыс, теперь реализуется на уровне градостроительства.

Одним из ключевых различий века большого объема данных и века опросов является то, что первые собираются по умолчанию, без всякого намерения анализировать их в дальнейшем. Организовывать опросы затратно, кроме того, необходимо всегда ясно оговаривать, с какой целью они проводятся. Что же касается данных, то считается, что исследователям следует прежде всего получить их в как можно большем объеме, а уже потом решать, что с ними делать. Команда создателей проекта Hudson Yards знает, что именно их интересует: потоки пешеходов, уличное движение, качество воздуха, расход энергии, социальные сети, расположение мусорных свалок, ресайклинг, уровень здоровья и активности работающих и проживающих в комплексе. Однако когда появилась задумка проекта, никто не считал, будто что-то из вышеперечисленного списка является приоритетной задачей. Главный разработчик Hudson Yards с восторгом говорит о своем детище, тем не менее не обладая уверенностью относительно того, что из всего этого получится. «Я не знаю, как мы сможем использовать полученную информацию, – говорит он, – однако я знаю, что в любом случае нам потребуются данные»^[241]. Сначала наблюдай. Потом спрашивай.

Довольно редко сотрудники университетов привлекаются к проектам подобного размаха. Однако там, где подобное происходит, возникают огромные возможности для бихевиористского анализа и эксперимента. Бихевиористская психология строится на откровенно простом вопросе: как сделать поведение другого человека предсказуемым и контролируемым? Эксперименты, в которых меняют окружающую среду, только чтобы посмотреть, как отреагируют люди, всегда опасны с точки зрения этики. Тем не менее когда такие эксперименты выходят за рамки традиционной психологической лаборатории и проводятся в нашей повседневной жизни, проблема обретает более политическую окраску. В этих случаях общество превращается в базу для опытов научной элиты.

Как и всегда в бихевиоризме, эксперимент может быть успешным только в том случае, если его участники ничего о нем не знают. Иногда это просто сбивает с толку. В 2013 году британское правительство оказалось в полнейшем замешательстве, когда один блогер обнаружил, что соискателям работы предлагали в Интернете выполнить психометрический тест, результаты которого являлись совершенной подделкой ^[242]. Вне зависимости от того, как пользователи отвечали на вопросы, всем им выдавался один и тот же ответ об их сильных сторонах на рынке труда. Позже выяснилось, что это был эксперимент, проведенный правительственной организацией Nudge Unit, чтобы посмотреть, как изменится поведение человека, если тест выдаст ему определенный результат. Таким образом элита изменила социальную реальность с целью провести свой эксперимент.

Полученные благодаря ему выводы позволяют проводить политику, которая в их отсутствие выглядела бы неразумной или даже неправомерной. Например, поведенческие эксперименты в сфере преступлений доказывают, что люди менее склонны психологически принимать наркотики или совершать мелкие преступления, если наказание последует быстро и если его невозможно избежать. Связь между действием и результатом должна быть более чем очевидной, чтобы наказание срабатывало. В этом смысле надлежащее судопроизводство становится настоящей преградой на пути изменения поведения большого количества людей. Знаменитая программа HOPE (Hawaii's Opportunity Probation with Enforcement – Гавайская программа испытательного срока) строится именно на этом и следит за тем, чтобы преступники знали: стоит им вновь совершить преступление, они сразу же окажутся за решеткой.

Такие проекты, как сообщество Hudson Yards, тест-подделка от Nudge Unit и HOPE, имеют ряд общих характеристик. Их всех объединяет высокая степень научного оптимизма, верящего в возможность все-таки узнать, каким образом человек принимает решения, и в соответствии с полученными знаниями выстроить политику (или бизнес). Этот оптимизм возник не вчера. Он, скорее, отсылает нас на несколько десятилетий в прошлое. Первая его волна пришлась на 1920-е годы, она была спровоцирована теориями научного менеджмента Уотсона и Тейлора. Вторая же волна случилась в 1960-е, во время войны во Вьетнаме, когда в менеджменте стали популярны статистические подходы, главным сторонником которых являлся министр обороны США Роберт Макнамара. В 2010 году настало время третьей волны научного оптимизма.

Почему бихевиоризм так популярен? Ответ прост: потому что бихевиоризм – это антифилософский агностицизм плюс невероятно сильное стремление к массовому контролю. Первое и второе неразрывно связаны друг с другом. Вот что говорит о себе бихевиорист:

«У меня нет теории, объясняющей, почему люди поступают так, как они поступают. Я не делаю предположений относительно причины их поведения, будь то их мозг, их отношения, их тела или их опыт. Я не прибегаю ни к нравственной, ни к политической философии, потому что я – ученый. Я не делаю никаких заявлений о людях, которые выходят за границы моих наблюдений и измерений».

Однако этот радикальный агностицизм основывается на том, что любой его приверженец стремится к безграничным возможностям контроля. Вот почему очередная эра бихевиоризма всегда совпадает с появлением новых технологий по сбору данных и их анализу. Лишь у ученого, который смотрит на нас сверху вниз, кропотливо собирает о нас информацию, наблюдает за нашими телами, оценивает движения, анализирует наши усилия и результаты, есть право не высказывать никаких предположений о том, почему люди ведут себя так, как они себя ведут.

Когда мы, простые смертные, разговариваем с нашими соседями или вступаем в спор, мы всегда стараемся понять намерения других людей, их мысли, разобраться в том, почему они выбрали именно ту дорогу, по которой они пошли, и что они действительно имели в виду, говоря то или иное. По сути, чтобы разобраться в том, что говорит другой человек, нужно прибегнуть к различным культурным предположениям об используемых им словах и о том, как он их использовал. Эти предположения нельзя рассматривать как теории, они, скорее всего, представляют собой общие правила, которые позволяют нам интерпретировать мир вокруг нас. Заявление о том, что существует возможность узнать, как люди принимают решения, может высказать лишь наблюдатель с высоты своей наблюдательной вышки. Для него теории являются всего лишь тем, что еще не вышло на поверхность, и в век больших данных, МРТ и программирования эмоций он надеется на возможность полнейшего отказа от них.

Давайте посмотрим, как это сегодня работает. Во-первых, теоретический агностицизм. Появилась мечта, благодаря которой «наука о данных» стала такой популярной. Это мечта о том, что в один прекрасный день можно будет отказаться от отдельных наук, например от экономики, психологии, социологии, менеджмента и прочих, заменив их общей наукой выбора, в рамках которой математики и физики будут изучать огромные объемы данных с целью выявить общие законы поведения. В итоге вместо науки о рынках (экономика), науки о рабочих местах (менеджмент), науки о выборе потребителя (маркетинг) и науки об организации и объединении (социология) возникнет единая наука, которая в конечном итоге добудет правду о том, как принимаются решения. «Конечная теория» положит конец существованию параллельных дисциплин и станет началом новой эры, в которой нейробиология и большие данные сольются в одну дисциплину о жестких законах процесса принятия решений.

Чем меньше предположений делается о человеке, тем больше происходит научных открытий, нарушающих этику. В течение долгого времени бихевиоризм рассматривался как наука, прежде всего, о поведении животных, например крыс. Уотсон стал ключевой фигурой в американской психологии, поскольку он предложил применить те же самые техники по отношению к людям. Сегодня тот факт, что именно математики и физики, вооруженные алгоритмами, хотят сделать наше поведение предсказуемым, означает, что они смогут добиться очень многого, особенно если учитывать их свободу от какой-либо теории, которая видела бы отличие людей и общества от других изучаемых систем.

Во-вторых, наблюдение. Такие проекты, как Hudson Yards и Nudge Unit, доказывают, что новая волна популярности бихевиоризма возникла как часть высокоуровневой коллаборации власти и ученых. Без этого альянса социологи продолжили бы трудиться в рамках понятий «теория» и «понимание», которыми мы на самом деле руководствуемся, когда пытаемся понять друг друга в нашей повседневной жизни. Совсем иначе ведут себя компании наподобие Facebook, способные, благодаря своей возможности наблюдать за деятельностью почти миллиарда людей, делать громкие заявления о том, как можно повлиять на человека, используя чужие вкусы, настроения и поведение.

Добавьте к массовому контролю нейробиологию, и у вас получится кустарная промышленность, в которой заправляют эксперты в сфере решений, готовые предсказать поведение любого человека при различных обстоятельствах. Такие популярные психологи, как Дэн Ариэли (автор книги «Поведенческая экономика») и Роберт Чалдини (автор книги «Психология влияния»), раскрывают в своих работах тайны человеческих решений. В этих книгах говорится о том, что индивидуум совсем не отвечает за свои решения и не может дать ответ на вопрос, почему он поступает определенным образом. Будь то стремление к увеличению эффективности рабочих мест, или проведение государственной политики, или романтические свидания – эта новая наука о выборе обещает предоставить сухие факты вместо существовавших ранее ничем не обоснованных предположений. Однако вне зависимости от контекста «выбор» в такой литературе всегда равен чему-то вроде шопинга, а значит, ученые не настолько уж избавились от предрассудков и теорий, как бы им хотелось в это верить.

И все же очевидная законность подобного подхода – попытки с помощью данных понять действия людей – расширяет возможности для наблюдения за нами. Совсем недавно эйфория по поводу потенциала данных захватила и отделы по управлению персоналом в компаниях. Там начинают использовать так называемый анализ таланта, который позволяет менеджерам оценить своих подчиненных по определенному алгоритму – с помощью информации из электронных писем, которые отправляют и получают сотрудники, находясь на рабочем месте^[243]. Компания из Бостона, Sociometric Solutions, пошла еще дальше и разработала специальные устройства, которые должны носить при себе работники. Такие приборы будут отслеживать их передвижения, тон голоса и разговоры. Умные города и умные дома, которые постоянно реагируют на поведение своих жителей и пытаются его изменить, представляют еще одну сферу, в которой выстраивается новая научная утопия. Возможно, все это ведет к тому, что в будущем нас избавят даже от необходимости выбирать товары благодаря «предсказуемому шопингу»: компании сами начнут присылать нам необходимые вещи (например, книги или продукты) на дом, и нам не нужно будет даже просить их об этом. Они будут принимать решение о покупке за нас, основываясь на алгоритмическом анализе или мониторинге умного дома ^[244].

Таким образом, создается впечатление, будто новая наука является шагом к дальнейшему просвещению, ведь это путь из века догадок в век объективных знаний. Однако такая наука вторит взгляду Бентама о влиянии утилитаризма на закон и наказание. Кроме того, она скрывает от наших глаз властные отношения и те методы, которые требуются для достижения этого «прогресса».

Возможно, ничего удивительного в сложившейся ситуации нет. Мы все интуитивно понимаем: наши действия и наше общение с друзьями в Интернете становятся объектами изучения в новой мировой лаборатории. Как правило, споры вокруг умных городов или социальной сети Facebook касаются в первую очередь того, что подобные явления вмешиваются в нашу частную жизнь. Однако наука, которую производит новая лаборатория, всех устраивает. Возможно, это связано с тем, что нам кажется соблазнительной идея, утверждающая, будто индивидуальная свобода человека – всего лишь миф, и у каждого решения есть причина или объективный, биологический или экономический, стимул. Очень часто люди забывают о том, что в этой идее нет никакого смысла, если отсутствуют инструменты наблюдения, отслеживания, контроля и проверки. Мы либо имеем теории, интерпретируем человеческую деятельность, организуем нечто вроде самоуправления в обществе, либо у нас есть неопровержимые факты о поведении, и мы делаем из общества лабораторию. Но мы не можем следовать и первому, и второму сценарию одновременно.

Утопия о счастье

В 2014 году российский Альфа-банк предложил своим клиентам необычный счет «Активити»^[245]. Для этого клиенты должны были воспользоваться одним из фитнес-трекеров на смартфонах – Fitbit, RunKeeper или Jawbone UP, с целью подсчитать, сколько шагов они делают каждый день, после чего это количество шагов превращается в денежную сумму на сберегательном счете «Активити» с более высокой процентной ставкой. Альфа-банк подсчитал, что люди, которые используют этот счет, сберегают в два раза больше средств по сравнению с другими клиентами и двигаются в 1,5 раза больше среднего россиянина.

Годом ранее на станции метро «Выставочная» в Москве был проведен эксперимент, приуроченный к зимним Олимпийским играм 2014 года ^[246]. Один из турникетов заменили сенсорным устройством. Пассажирам предлагалось либо заплатить за билет 30 рублей, либо сделать 30 приседаний перед сенсорным устройством в течение двух минут. Если они не справлялись с поставленным заданием, то им приходилось платить за билет как и положено.

Вещи вроде фитнес-турникетов пока воспринимаются нами как некие интересные диковинки. В случае со счетом «Активити» все уже серьезнее. Программы, которые отслеживают деятельность сотрудников, чтобы повлиять на их продуктивность, уже далеко не забавные новшества. Когда Бентама спросили, каким образом измерить субъективные чувства, он предположил, что это можно сделать с помощью денег или пульса. Он абсолютно верно угадал способы, используемые экспертами по счастью.

Следующий этап для индустрии счастья – разработать технологии, которые позволят объединить оба индикатора. Однако монизм, вера в то, что существует некий универсальный показатель для оценки любого этического или политического результата, всегда терпит поражение, поскольку такой показатель невозможно найти или создать. Неплохая мысль использовать в качестве него деньги, однако они не учитывают другие психологические или физиологические аспекты счастья. Показатели кровяного давления или пульса – тоже хорошо, и тем не менее они не способны показать степень нашей удовлетворенности жизнью. МРТ может визуализировать наши эмоции в реальном времени, но она упускает из виду более широкие показатели здоровья. Анкеты между тем не учитывают культурные различия, связанные с очень разным восприятием нами слов и симптомов.

Вот почему объединение денег и показателей нашего тела становится сейчас настолько важным. Ученые начинают избавляться от границ между совершенно несовместимыми показателями счастья или удовольствия и пытаются соорудить нечто, способное вычислить, какие решения, результаты или политика будут в конечном счете самыми лучшими. Но этот проект – утопия (в буквальном смысле этого слова – «утопия» по-древнегречески означает «нет места»). Невозможно найти какой-либо универсальный показатель для счастья, поскольку в нем самом нет ничего исчисляемого. Монизм звучит красиво и является привлекательным для сильных мира сего, которые ищут способы разработки своих дальнейших шагов. Но неужели кто-то действительно верит, что все удовольствие и всю боль можно описать одним каким-то показателем? Конечно, нам стоило бы попытаться исходить из того, что теоретически такое возможно, и использовать метафору «полезности» или «счастья». Однако если отбросить в сторону все объективные неврологические, психологические, физиологические, поведенческие и денежные показатели, то призрачное понятие счастья как единой величины сразу испарится в воздухе.

Зачем же в таком случае создавать универсальный инструмент для измерения счастья? Нужно ли пытаться объединить вещи, друг с другом никак не связанные: наши счета с нашими телами, наши выражения лиц с нашими покупательскими привычками и прочее? Под эгидой научного оптимизма нами управляет философия, у которой нет никакого реального смысла. В конце концов она не может определить, счастье – это нечто физическое или метафизическое. Его постоянно называют физическим явлением, но оно ускользает от понимания. И тем не менее число инструментов для измерения количественных показателей счастья продолжает расти, все так же вмешиваясь в нашу частную и общественную жизнь.

Тот житель Копенгагена, который в 1927 году спустил с лестницы сотрудника JWT, ясно представлял себе, что последний собой олицетворяет стратегию силы. Наблюдение за нашими чувствами и управление ими лишь нейтрализует альтернативные способы понимания людей и альтернативные формы политического и экономического устройства. Однако этот проект никогда не достигнет своей цели. Несмотря на заявления нейробиологов, что они вот-вот раскроют секреты нашего выбора или наших эмоций, поиск объективной реальности наших чувств будет продолжаться и расширяться. Ведь если несчастье поддается измерению, а успех может быть понят через количественные результаты, то критика и борьба за свободу оказываются не у дел, они бессильны.

Утилитаризм способен оправдать фактически любое политическое решение в целях психической оптимизации, в том числе и квазисоциалистические формы организации, и мелкое производство, если такие решения заставят людей чувствовать себя лучше. Утилитаризм ратует за процветание человека в неограниченном гуманистическом смысле, которое может быть достигнуто через дружбу и альтруизм, как советуют позитивные психологи. Однако если бы оптимизация не подразумевала контроля над обстоятельствами и временем человека, а также определенных знаний о законах выбора, если бы автономность человека не сводилась к причинам неврологического и психологического порядка, то все это не могло бы быть осуществлено. Совсем иной вид политики дает представление о стиле жизни, в котором у каждого человека есть право говорить то, что он думает, а не пребывать в неведении, что его мысли становятся известны определенным кругам. В этой жизни несчастье приводит к критике и реформам, а не к лечению; о взаимосвязи же психики и тела просто забыли, совершенно не пытаясь с помощью постоянных медицинских исследований сделать ее ответственной за все происходящее.

В последние годы появились психологи, с недоверием относящиеся к современным популярным тенденциям. Они видят связь между психическими заболеваниями и отсутствием возможности влиять на общество. Постепенно появляются довольно вдохновляющие проекты и эксперименты, дающие людям надежду, что они вновь обретут право говорить о себе сами. Кроме того, существуют компании, не доверяющие бихевиоризму, который учит, как управлять людьми и как продавать им товары. Все эти разрозненные варианты есть части одной более масштабной альтернативы, которая при верном понимании может стать еще даже лучшим рецептом для счастья.

Глава 8
О пользе критического мышления

Уже давно стало известно, что работа на свежем воздухе благоприятно влияет на психическое и эмоциональное состояние человека, особенно если она связана с природой. Работа в саду помогает преодолеть депрессию, и есть основания полагать, что листва непосредственно способствует хорошему настроению. После того как Национальная статистическая служба Великобритании впервые опубликовала официальные данные о национальном счастье, оказалось, что самые счастливые британцы живут в далеких и красивых частях Шотландии, а самыми счастливыми рабочими являются лесничие^[247]. Некоторые исследователи даже предполагают, что зеленый цвет обладает положительным психологическим эффектом ^[248].

Кроме того, давно существует практика отправлять психически нездоровых людей работать на фермы. Доение коров, обработка земли и сбор урожая предлагают новые критерии нормальности тем, кто не в состоянии соответствовать критериям нормальности в обществе. Люди, потерявшие смысл жизни, не способные реализовать себя в традиционных профессиях или испытавшие некое эмоциональное потрясение, находят успокоение в присутствии растений и животных. Суровость жизни в деревне также иногда оказывает положительное влияние. Урожай может погибнуть, погода – испортиться, но отреагировать на это можно лишь так: улыбнуться и продолжать работать дальше вместе со своим коллективом. Здесь не уместно ни восхваление какого-то одного человека, ни его уничижение, что так нехарактерно для неолиберализма XXI века.

В начале 2000-х годов Берен Элдридж задумал создать лечебную ферму в Камбрии, в Лейк-дистрикте. Он в течение года уже работал на подобной ферме в Америке, а также в некоторых психиатрических лечебницах в Камбрии. Элдридж считал, что отсутствие таких специальных фермерских хозяйств было серьезным упущением в сфере лечения психических заболеваний. В 2004 году он добился финансирования и основал Growing Well, ферму площадью десять акров, на которой выращивались овощи, продаваемые впоследствии на местных рынках. Добровольцам позволялось работать здесь полдня в неделю, чтобы справиться с различными психическими и эмоциональными потрясениями.

С точки зрения спонсоров, политиков и психологов, Growing Well имела огромный успех. Оказалось, что пациенты, проводившие время на ферме, демонстрировали более явные признаки выздоровления по сравнению с теми, кто лечился традиционным способом. Изначально большинство людей, которые трудились на Growing Well, были направлены туда социальными службами. Однако после официального признания «социального лечения» Growing Well стала сотрудничать с частными врачами на северо-западе Англии. К 2013 году на ферме уже поработали 130 волонтеров.

Какой вывод нам стоит сделать из успеха Growing Well? Если рассматривать человеческий разум или мозг как некую автономную область с ее странными привычками, вкусами, колебаниями, за которыми нам, людям, предстоит следить (с помощью менеджеров, докторов и политиков), то тогда эта история кажется вполне понятной. Человек становится случайной жертвой каких-либо психических или неврологических заболеваний, на которые он не способен никак повлиять. Возможно, какой-то нейрон плохо работает. Возможно, под влиянием нежелательного стресса в крови оказались не те гормоны. А возможно, человек плохо следил за своим счастьем: не придерживался диеты, не выполнял упражнения и думал только о себе. Близость к природе и физическая активность представляют собой новый способ лечения подобных психосоматических расстройств, не похожий на лечение лекарствами или терапевтическими беседами.

Без сомнения, подобные рассуждения можно было бы услышать из уст спонсоров Growing Well и сотрудников Национальной службы здравоохранения. Очевидно, что сегодня именно такой ход мыслей стал привлекателен для политиков и менеджеров. А если учесть постоянные рассказы о новых открытиях в неврологии и бихевиоризме, которыми изобилуют современные средства массовой информации и литература по психологии, то можно предположить, что нечто подобное о своей жизни рассказывают и сами люди. У моего мозга расстройство, которое необходимо вылечить. Мой разум начал плохо себя вести, как собака, которую оставили без присмотра. И вот теперь в качестве лекарства мне прописывают проводить время в окружении растений. В конце концов, как неустанно повторяют нам позитивные психологи, счастье является выбором каждого из нас. Кто-то должен «взять» мой мозг и психику в руки.

Однако Берен Элдридж совсем иначе понимал свой проект, когда его основывал. Он считал, что Growing Well – это бизнес, а не замаскированное медицинское лечение. До того как открыть ферму, он получил степень магистра по профессиональной реабилитации, изучая, каким образом работа помогает людям восстановиться после болезни или жизненных трагедий. В своей диссертации Элдридж рассматривал различные виды менеджмента и плюсы демократизации бизнес-структур, известных также как кооперативы. Он с удивлением обнаружил, что когда люди участвуют в управлении компанией, будь то социальное или не социальное предпринимательство, они быстрее находят смысл своей жизни. Почему бы тогда не объединить больных на «лечебной» ферме, которая позволит им вместе что-то производить и продавать?

В сущности, все научные анализы психологического влияния растений на человека абсолютно игнорируют вопрос, почему, собственно, человек выбирает такое занятие. Выращивание овощей и сбор урожая оказываются терапией сами по себе. Получается, что листва (причина) оказывает влияние на настроение человека (следствие). Однако идея, породившая Growing Well, была совсем другой. Главным принципом жизни на ферме являлось то, что у добровольцев есть единая цель – вырастить и продать хорошие овощи. Ферма была зарегистрирована как кооперативное товарищество. Это означает, что любому заинтересованному в Growing Well человеку – будь то покупатель, волонтер или посетитель, – предлагают стать членом товарищества, чтобы участвовать в принятии решений. Волонтерам предоставляется возможность управления компанией на любом уровне, который их заинтересует. Поэтому работа на ферме является в данном случае не просто «работой своими руками», но и возможностью высказывать свое мнение и даже кое-что контролировать.

Спонсоры Growing Well и доктора, отправляющие туда пациентов, имеют свою теорию, почему эта ферма может помочь ее работникам. У Элдриджа и его коллег другая теория – почти противоположная. Если послушать первых, то добровольцы психически больны и на ферме проходят своеобразное лечение. По мнению вторых, члены товарищества вновь обретают чувство собственного достоинства, упражняются в высказывании собственных мыслей и принимают активное участие в управлении компанией, которая успешно продает свой продукт на местном рынке. Согласно первой теории волонтеры пассивны, у них нет представления о том, что с ними конкретно не так. По версии второй – работники активны и способны влиять на мир вокруг них, высказывая свое мнение о нем и обсуждая его.

Возможно ли, что обе версии верны? Если не вдаваться в подробный анализ, то, наверное, да. У людей могут быть разные версии о том, почему им помогает работа на ферме, в зависимости от различных доказательств и научной методологии. Гораздо более фундаментальный вопрос: какое влияние оказывает на общество, политику и каждого конкретного человека принятие той или иной версии как основной? Очень вероятно, что именно бихевиористский и медицинский взгляд на психику человека как на некий больной внутренний орган человеческого тела заставляет нас становиться заложниками пассивности, которая ассоциируется у нас с депрессией и беспокойством. Общество, настроенное измерять показатели удовольствия и боли у своих членов и управлять ими, как мечтал Бентам, спровоцирует нервный срыв у большего числа людей, чем социум, позволяющий людям высказывать свое мнение и участвовать в общественной жизни.

Понять печаль

Почему люди начинают чувствовать себя несчастными, и как им можно помочь? Эти вопросы занимают философов, психологов, политиков, нейробиологов, менеджеров, экономистов, активистов и докторов. То, какие ответы они дают, зависит от теорий, которых они придерживаются. Социолог ответит не так, как нейробиолог, а нейробиолог – по-другому, нежели психоаналитик. Вопрос о том, как мы объясняем человеческую неудовлетворенность жизнью и как мы реагируем на нее, связан в конечном итоге с этикой и политикой. От ответа на данный вопрос зависит, на кого мы возложим ответственность за то, что люди несчастливы.

Теория Берена Элдриджа, послужившая основой для создания Growing Well, имеет в этом случае огромное значение. Когда психику (разум или мозг) начинают рассматривать как независимый, вырванный из контекста орган, способный «отказать» по собственному желанию и вылечиться только с помощью специалистов, мы видим не что иное, как признак современной культуры, штампующей несчастливых людей. И, несмотря на все усилия позитивных психологов, отсутствие у большинства людей рычагов влияния на окружающий мир – это результат стратегий социальных, политических, экономических институтов, а вовсе не неврологический или поведенческий сбой. Не соглашаясь с вышесказанным, мы усугубляем проблему, которую стремится решить наука о счастье.

Наряду с различными поведенческими и утилитаристскими дисциплинами, которые были освещены в данной книге, есть ряд исследовательских работ, авторы которых сосредотачивают свое внимание на отсутствии у людей влияния. Например, в коммунальной психологии, возникшей в США в 1960-х годах, считается, что понять человека можно лишь через социальный контекст. Клинические психологи находились среди тех, кто критиковал борьбу с душевными страданиями при помощи лекарств и роль фармацевтических компаний, которые этому способствовали. Объединившись с критиками капитализма, такие психологи, как Дэвид Смейл и Марк Рэпли в Великобритании, предложили альтернативную интерпретацию психиатрических симптомов. Она основана на социологическом и политическом понимании человеческих страданий ^[249]. Социальные эпидемиологи, такие как Карлос Мантейнер в Канаде или Ричард Вилкинсон в Великобритании, пытаются понять, почему душевные заболевания в различных обществах и социальных классах столь сильно отличаются друг от друга и с какими социально-экономическими условиями данное различие может быть связано.

Было время, когда эти более социологические подходы находили отклик даже в бизнес-структурах. В главе 3 рассказывается, что между 1930-ми и 1940-ми годами был период, когда маркетинг носил квазидемократический характер, и его целью являлось выяснить, что общество хочет от мира и что оно о нем думает. Социологи, статистики и социалисты становились как бы инструментами, с помощью которых общество заявляло о своем отношении к миру. В четвертой главе говорится о том, как то, что в менеджменте с начала 1930-х годов стали уделять такое огромное внимание работе в команде, здоровью и энтузиазму сотрудников, привело к появлению исследований, доказавших, что коллективное влияние на работу компании и возможность высказывать свое мнение положительно воздействуют и на продуктивность компании, и на счастье сотрудников. Возможно, такие выводы указывают на совершенно новые модели организации, а не просто на новые методы управления.

В разные периоды истории измерения счастья – начиная со времен Просвещения и заканчивая современностью – время от времени появляется надежда на иную общественную структуру, на другую экономику, а недовольство людей становится основой для нарушения существующего положения вещей. Чтобы что-то поменять, сначала нужно понять, какую боль и страдания причиняют человеку работа, иерархия общества, финансовое давление и неравенство. Легко удариться в консерватизм, если рассматривать несчастье людей как психическую проблему, а не как проблему структур власти. Надежду не убили, но заманили в ловушку. Наше недовольство направлено внутрь нас, а не наружу. Однако так не обязательно должно быть.

Стоит нам обратить свою критику в сторону общественных институтов и на мгновение позабыть о своих эмоциях и своем настроении, как мы начинаем видеть вещи в ином свете. В богатых странах уровень психических заболеваний очень тесно коррелирует с уровнем экономического неравенства в обществе, и тут лидирует США^[250]. Природа и наличие работы играют ключевую роль для психического здоровья, то же самое можно сказать об организационных структурах и методах менеджмента. Вот один из наиболее важных результатов исследований на тему экономики счастья: безработица оказывает гораздо большее, чем можно предположить, негативное психологическое влияние на людей, поскольку она является чем-то большим, нежели простой потерей дохода ^[251].

Было также неоднократно обнаружено, что если сотрудники на работе не имеют свободы действий или они не принимают никаких решений, то у них повышается уровень кортизола в крови, из-за чего у человека сужаются сосуды и увеличивается риск сердечных заболеваний ^[252]. Поэтому неудивительно, что благополучие сотрудников гораздо выше в компаниях совместного владения, где решения принимаются сообща и власть более распределена, чем в обыкновенных акционерных компаниях ^[253]. Проанализировав, каким образом рецессии оказывают влияние на здоровье общества, Дэвид Стаклер и Сэнджей Бейзу продемонстрировали: политика строгой экономии приводит к ухудшению психического и физического здоровья людей и влечет за собой бессмысленную смерть граждан ^[254]. Кроме того, они доказали, что рецессию можно использовать для оздоровления общества, если реагировать на нее иначе. В этом случае получается, что несчастье – вопрос политического характера.

В то время как экономисты и политики концентрируют свое внимание на том, есть ли у человека работа или нет, появляются доказательства, утверждающие, что для психического и физического здоровья индивидуума также крайне важны структура и цель организации, в которой он работает. Например, сотрудникам благотворительной организации проще наполнить свою жизнь смыслом по сравнению с теми, кто работает в частных компаниях, и у них, как следствие, меньше стресса ^[255]. Если рассматривать работу в качестве фактора, положительно влияющего на состояние человека, и не учитывать при этом цель работы (к такому взгляду часто тяготеют политики), то можно стать заложником заблуждений бихевиористов, для которых люди отличаются от крыс лишь более развитым вербальным поведением.

Подтверждают наши предположения и исследования в сфере рекламы и материализма. Американский психолог Тим Кассер провел ряд изысканий на тему того, каким образом материальные ценности соотносятся со счастьем, и получил удручающие результаты. Студенты бизнес-школы, главные ценности для которых это материальные (то есть они оценивают свою собственную ценность в денежном выражении), менее счастливы и хуже находят себе место в жизни, чем те, кто не разделяет их взглядов ^[256]. Кроме того, выяснилось, что люди, которые тратят деньги слишком осторожно или слишком беспечно, тоже, как правило, не могут назвать себя счастливыми ^[257]… Похоже, что материализм и социальная изоляция связаны друг с другом: одиночки сильнее стремятся к материальным благам по сравнению со всеми остальными, а материалисты подвержены большему риску стать одинокими, чем люди с нематериальными ценностями ^[258].

Реклама и маркетинг играют ключевую роль в устойчивом положении материализма; действительно, у работников рекламной сферы и маркетологов (а также у тех, кто финансирует их деятельность) здесь есть свой, понятный любому экономический интерес. Если потребление и материализм остаются причиной и следствием индивидуалистических, несчастных культур, то этот порочный круг оказываетс<