Часть первая. Падший свет

Койка пятая

Книга исхода

1.

Он не смог бы жить среди бомжей, ночевать на теплотрассе, рискуя ночью быть посланным куда подальше, а то и избитым своими собратьями-однодневками. Он не умел повышать голоса, который всегда останавливался в недоумении, что же петь дальше. Он плохо видел: очки с огромными стёклами мешали ему, они словно наваливались на него своей тяжестью. И вот теперь, когда его не было, мы, трое из Тремпа, названного его именем музыкального коллектива, стояли в моей комнате и не знали, что делать дальше.

– Никто теперь не пойдёт на нас, – вздыхала Соня-скрипачка, размазывала косметику со своего детского личика,сопела. – Наша великолепная четвёрка невозможна втроём.

Я так не считал, оберегая в себе самом новую песню. Вообще я думал, что нам ещё можно спастись, но группа мешает раскрыться творческому потенциалу её участников, давит на каждого. Конечно, я никому не рассказывал об этом. Пусть сами заметят, что на концерты не приходит никто, кроме наших общих знакомых. И вряд ли это было связано с отсутствием Тремпа. Просто будь мы хоть вдесятером, толку бы не было. Скорее всего, мы упустили свою волну, а подлаживаться к чему-то новому не могли из-за своей категоричности.

– Что делать с приглашением на фестиваль? – пробубнил молчаливый бас-гитарист Дорис, – Неделя халявной жрачки. Да и нам надо отвлечься. Паальцы устаали срываться о струны, пальцы восстааали на девичьи луны.

Я не хотел ехать в этот лагерь. Не потому, что уже ни во что не верил. Пожалуй, я считал эту поездку простой тратой времени, попыткой оживить похолодевший уже труп. Может, нам и дадут деньги за выступление, может, даже предложат выступить в каком-нибудь едва живом ДК, но работать вместе мы всё равно не сможем. Потому что с нами нет Тремпа.

Его не было уже два месяца и за это время мы не дали ни одного концерта. Про нас стали уже забывать, и Сорвил с «Ливерпуля», встречая меня в универе, улыбался и с не скрываемым презрением спрашивал «Так вы ещё не подохли?» Я старался отвечать что-то маловразумительное, не понятное даже мне самому и проходил мимо. Наверное, это было хуже, чем смерть– шуршать в кладовой присыпанными пылью и нафталином, смятыми в комки однообразными словами.

 

Наша Лиза перепилит оконные решётки пилочкой для ногтей и выберется отсюда. Так думали о ней в палате. Скрывая улыбку, пряча за пазухой ехидное замечание, Лиза не сердилась, она понимала, что здесь, когда смеются над другими, одновременно плачут над своим горем.

В первый же день она обследовала территорию. Дальше коридора ей хода не было. Хохотун всегда находился на своём месте. Конечно тогда, когда они не галлюцинировали. Правда Лиза не видела никаких кошмаров – самым страшным для неё было само пребывание здесь – любой сон был бы спасением.

В первый же день она заговорила с Владом о побеге. Ретли ей показался странным, Натка дурной, из Колина вообще слова нельзя было вытянуть. Влад выслушал её внимательно, сказал, что передаст всё Колину, как-то он умел с ним переговариваться. Ретли, Влад сказал, тоже надёжен, только не надо торопиться ему всё рассказывать.Он обязательно захочет перетянуть одеяло на себя, захотеть руководить операцией и тем самым провалит всё дело.

На следующий день, скользкий и быстро стекающий под ноги, на обед подали очень вкусное мясо. Это блюдо, как объяснил Горавски, называется Колот, а особенностью его приготовления является то, что каждый кусочек говядины предварительно прокалывают.

Всем понравилось новое кушанье. Конечно, оно было лучше пустого супа из свекольной ботвы или разваренных макарон. Но Лиза уже чуяла подвох. Да, тогда она была глупой, но уже понимала, что всё неспроста и даром их кормить разными деликатесами никто не будет. От них чего-то ждут, а что они, измученные, больные люди, могут дать в ответ?

Без двадцати восемь Ретли уже постукивал пальцами по циферблату, ожидая ужина. Но подали ржавую, замоченную на воде овсянку, все переглянулись, приняли остывшее, клейкое кушанье. «Приятного аппетита», – не пощадила Донована Лиза, которой было всё равно, что есть. Ретли ей нравился, но его надо было отучатьот мучившего его самого раздвоения личности, вырывать из опустошающих привязанностей, словно паутина цепляющих здесь каждого. Заново учить говорить, читать, писать, словно прежде у него и жизни-то никакой не было.

– Дядя Ми… Не дышит! – в очередной уже раз выкрикнула Натка, но никто не отозвался, даже Жасмин-Бурдынчик не скрипнул едва слышно картонными зубами, не пошевелился от легонького сквозняка с того света.

Дядя Ми не подавал признаков жизни уже несколько дней. Лизе казалось, что он всё слышит и понимает, только не хочет отзываться на пустые одинаковые слова. Потом она также будет вслушиваться в лёгкие колебания воздуха над ними ничего не ощущать, теряясь в тонких гранях между человеческими состояниями.

– Ты уже не можешь уследить его жизнь, так она глубоко забралась, – неохотно выдавила из себя Лиза. Вообще не хотелось говорить, тратить силы на однообразные жесты, выдохи, движения губ.

–Мне страшно засыпать. А вдруг не проснусь,– призналась Натка в очередном порыве своих откровений, которые тут лешему сдались. Её красивое детское личико портили тёмные влажные круги под глазами. Она не спала уже четыре ночи, а днём ходила, будто во сне, вскрикивала, если тень на полу принимала уродливые змеиные очертания.

– Ты умеешь играть на скрипке?– неожиданно вырвалась у Лизы скорая, невымученная фраза. Натка не поняла сперва, потом замотала головой виновато, однообразно. «Она не побежит, – вздохнула потом Лиза, когда они с Владом в его каморке обсуждали планы побега, – её запугали, убедили в том, что других миров, кроме нашего, уже не существует».

Натка пряталась под одеялом, оберегая драгоценные веснушки. За окном рассыпался на искры душный летний мир, по разбитой асфальтной дорожке ветер прогонял сквозь зиму сухие листья.

 

Утро она ещё вытерпела со всеми, но потом, когда Сорвил откровенно стал подкатывать к ней, объяснила ему, куда надо идти и где его уже заждались.Натянула на плечи рюкзак, затянула потуже шнурки и выдохнула, покинув душные, одинаковые комнаты. Опаздывающее солнце виновато показалось из-под глухой стены главного корпуса, чтоб тут же впасть в проплешину облака. «Не торопись», – шептала она, пытаясь уберечь в невесомой памяти слова новой песни. Собирала цветы, наплевав на обед –во рту её белел одуванчик.

Едва угадываемая в траве тропинкавывела её на заброшенную железнодорожную ветку.Рельсы порыжели, когда дорога цеплялась за холм, можно было приметить тяжёлый, обросший временем гравий.Калитина подумала, что это кладбище мушек, комаров, мелких птичек, которым надо куда-то деваться, когда жизнь пройдёт. Так и забирает всех железная дорога, на звенящем, забитом до отказа поезде едут они отыскивать притомившееся солнце. Зеленоватым жабьим цветом вспрыгнет оно на отяжелевшую шпалу, чтоб соскользнуть в густой дурманящий цвет.

Так бы ей и идти, теряясь в спутанных травах, но тяжёлое серое пятно отвлекло внимание, навалилось справа, будто внезапная туча. Развалины? Наверное. Помахав невидимому поезду, она сошла на безымянной станции, улыбнувшись встречавшим её белым одуванчикам-солдатам, готовым уже отправиться за неё в бой на небеса.Но сейчас не хотелось дышать, отпуская по ветру служивых, надо было скорей исследовать тёмные морщинистые камни.

Это была заброшенная церковь, ухнувшая в белый пух одуванчика, удручающее буйство пустырника, пляску коротконогих клёнов. Встречались даже пшеничные колосья, Калитина не понимала, откуда они тут взялись, как не пропал в кленовом безумии куст костяники. Тяжёлые мухи, лениво жужжа, упадали в невесомый дверной проём, разбивались о незримые камни. Её удивило, что мрачная стена не почернела, не обрушилась, не подмяла своих дурнопьяных командиров. Она вошла в тёмный, обволакивающий своей пустотой коридор и тут же услышала до боли знакомую мелодию. В церкви кто-то был. Страх сегодня не мог поселиться в ней, потому включив для надёжности фонарик, она пробралась по тёмному забросанному мусором коридору в огромную светлую комнату. Калитина не могла понять, как такая комната поместилась в невеликой, почти растворившейся в траве церкви. Со стен на неё смотрели, наверное, интересные в прошлом люди, но прежде суровые и мужественные их черты было уже не разобрать, они слишком долго находились здесь и съёжились, потеряв надеждууглядеть, понять, что происходит снаружи.

Впрочем, один живой человек здесь всё же был. Он мучил гитару, развращая её на звуки, причём мелодии перетекали одна в другую, некоторые она не распознавала и они пропадали, прячась в тёплых гнилых углах здешнего прошедшего времени.

– Почему вы не со всеми? – удивилась девушка, не узнав очередной мелодии и рассердившись на себя за это, – Там сейчас самая движуха-то и началась.

– Мне не хватает Тремпа, Карпатова, Гришки, многих старичков,– проговорил парень, его глаза сверкнули на мгновение и тут же снова угасли, –но, наверное, они уже не вернутся сюда.

– Старичков? – девушка уже готова была рассмеяться, но её смутила измученная, действительно слишком уж какая-то взрослая улыбка.

– Лиза,–смутившись, девушка протянула ему руку.

– Стас Ерохин, – осторожно прикоснулся парень ладонью к её руке.

Они вышли наружу, двоим одновременно очень трудно оставаться в прошлом.Словно подчиняясь им, показалось тонкое солнце, но потом опять увяло,скользнув по седым пушинкам взметнувшегося вверх дыхания. Он невольно задел её каштановую прядь и,кашляя, извинился, но ей было приятно хотя бы на мгновение ощутить тепло человека.

– Как ты думаешь, здесь построят очередной Маус-хаус?– оглядел Стас тёмные неприветливые дерева, поймал над ними тонкую плёнку неба, – Будет тогда здесь степь с большой юртой посредине.

– Сорок третий километр, сюда ехать далеко,– пожала плечами Лиза. Ей было всё равно, что здесь будет и какая дура сможет оказаться тут, окружённая обжорками и бутиками. Я хочу обойти все маленькие магазинчики, милый! Полынь, пустырник, клевер, шиповник… Всё равно и через сто лет одуванчики пробьются сквозь дорожную пыль, и какая-нибудь глупая девчонка станет их собирать.

– А я помню тебя ещё на прошлогоднем фесте с кольцом в носу, – впервые Ерохин изобразил что-то похожее на улыбку,– Вы тогда исполняли «Мы ждём перемен» и ещё пару вещей.

Тремп тогда после концерта впервые сказал, что в ней есть что-то, пугающее его, но именно так проступает настоящий талант, который на сухой и больной почве пропадёт.

– В детстве дура была, наделала дыр и вот теперь ощущаю пустоты внутри себя, –после долгого молчания отозвалась она,–я, наверное, тоже здесь в последний раз. Путной музыки уже не услышишь, а пьянка начинается не после концерта, как раньше, а уже с утра.

У него не было денег, никогда не было, даже купить себе бутылку минералки он не мог, а от грязной воды в туалете дешёвенькой студии, которую мы снимали, всех тошнило.

–Есть люди, которым не нравится то, что происходит вокруг,– лениво перебирая струны гитары произнёс Ерохин. – Они пытаются всё осмыслить и на что-нибудь решиться.

–Но ты же присоединишься к ним?–неуверенно проговорила Лиза,– Наверное, им нужна… наша поддержка.

–Чтоб идти вслед за ними, нужны золотые ноги,– меланхолично вытравил из себя Ерохин.Показал на томящееся в небе солнце, не знающее, за какое облако себя запихнуть, на сколько лучей расщепить свою силу.

Он наверняка тоже пойдёт вслед за солнцем, постоянно теряя его прячущимся в тени огромных очков взглядом. Недоумённо хмыкнув, Тремп двинется дальше, и тут оглушённое солнце покажется из его кармана.

–У башен-близнецов на следующей неделе мы все встретимся. Будет много студентов, подойдут и рабочие бывшей стрелецкой фабрики, сажевого завода. Приходи, там ты увидишь много знакомых лиц из старой гвардии рокеров.

Она вернулась в корпус и как раз ипоспела к обеду. Удивительно, ей казалось, что прошла целая жизнь, а ничего не случилось, лишь на второе подали какое-то невиданное прежде блюдо: роскошные сочные куски мяса, выложенные не то в форме звезды, не то креста.

– Объявим протест вкусной пище! – кричал Дорис, который, казалось, и ехал сюда, чтобы вдоволь поесть, –Мы рокеры, а в нас хотят насильно запихнуть попсовые удовольствия!Жрите сами ваши куски мяса!

Соня механически кивала, вроде поддакивала ему, но у самой во рту уже шевелилось что-то бесформенное, жирное. Куски мяса предварительно прокалывают, так ей объяснил Сорвил. Лиза попробовала, ей понравилось. Не всё же макароны с яйцом дома трескать. Хотелось съесть ешё и ещё. Огромная компания музыкантов дружно чавкала, да только это никак не было похоже на общую, объединяющую всех мелодию. Где-то среди рокеров затесался и Влад, маленький, неприметный, успевший даже спрятать в карманы несколько самых крупных кусков. Калитина насвистывала простенькую мелодию, потерявшись среди шума, брани и толкотни. О своём недавнем знакомстве она больше не думала, одуванчики отправились в мусорное ведро. Как-то попыталась найти Ерохина в огромном полупустом корпусе, но отчаялась, когда услышала в дальнем коридоре отчаянные крики случайной рокерской любви. Вспомнила о том мгновении тепла, которое ощутила тогда у церкви и махнула рукой. Всё равно всех здесь разведут на грязные отношения, в последний день творения возлюбленных можно будет обнаружить даже на детской площадке.

2.

Аминазин, феноборбитал, сульфазин, дайте ещё парочку сильнодействующих таблеток, обвяжите всемирное буйство капельницами, чтобы наступила вечная гармония в моём бессодержательном мире. Я торчал в своей крохотной съёмной комнатушке в трёхэтажной развалине на окраинегорода, курил Мальборо и слушал красивую, но глуповатую девчушку, которая извиняющимся тоном объясняла, почему не может остаться подольше.

–Я потом к бабе Вове. Уней никого-никого нет, даже продукты некому купить. Ходит там какая-то, продаёт вчерашний хлеб втридорога.

– Так это баба Вова и есть,– я выдохнул липкий дым. Липа закашлялась, помахала миниатюрными, какими-то игрушечными ладошками.–На самом деле по прописке я живу там в твоём районе и всех знаю. Они не меняются, просто проходят, а на их месте оказываются другие, даже лица порой совпадают.

Зря эта дура приехала сюда искать идеальных людей, ловить припадочную мечту. Здесь, как я уже понял, жили лишь ветхие люди.На первом этаже существовала безымянная бабка с козлёнком. Вонь стояла на весь дом, на звонки и стук она не отзывалась, на угрозы старшей по подъезду вызвать ментов козлина блеяла на весь дом. Наверное, плохо было безвылазно сидеть в четырёх стенах и не иметь даже маленькой надежды выбраться из своей старости, наступившей с рождения.

– Трон сказал, ты не подходишь, – извиняющимся тоном проговорила Липа, –привычки слишком… дурные. Ты мне нравишься, но… ты понимаешь.

– Некогда было учиться равновесию, –отозвался я, предложив девушке чай, мило улыбнувшись. Разочарования не было, я понимал, что до идеального человека мне далеко. Может, пожилая пара на втором этаже сможет её заинтересовать. Там жили благообразные бабушка и дедушка, они ни с кем не спорили, ничем не интересовались, по вечерам смотрели новости и негромко их обсуждали. Пусть Трон устроит президиум идеальных и посадит их туда. И неважно, что они не хотят перемен, важно, что перемены захлестнут их, заставят дрыгать руками и ногами. Большинство потонет, но возможно кое-кто и научится плавать.

– Но ты ведь не будешь на меня сердиться? – Липа улыбнулась, отхлебнула чай, –Мы ведь и так можем видеться у Ерохина, Карпатова да и на разных акциях. У тебя ведь есть старый телефон, которого было бы не жалко? Мы скоро освобождаемся от ненужных гаджетов, переходим к живому общению.

Эти наманикюренные пальцы… Такими не выцепить революцию, только ходить по квартирам и предлагать никому не нужные брошюрки и средства для похудения.

– Мне жалко, – отозвался я, – потому приду и выброшу. Освобождение не может быть безболезненным, иначе, что мешает тебе сейчас оставить свой телефон в моём чёрном пакете? Вынесу мусор утром, не переживай.

– Трон может позвонить, – смутилась она, – а ты вдруг ответишь, и он поймёт не то, что нужно.

– Ты ведь встречаешься с другим парнем? – поспешил напомнить ей я, – этим сумасшедшим писателем. Вот за него бойся, а с Троном мы уж как-нибудь разберёмся.Говоришь, идеальные люди? Не знаю даже, кого вам ещё посоветовать…

Моя соседка с третьего этажа работала в управляющей компании бухгалтером. Политикой не интересовалась, сразу же начинала махать руками, когда пытался что-нибудь ей объяснить. Встречалась с молодым директором девятнадцатой гимназии, что в центре, как этому упитанному хрену хватало терпения провожать в такую глушь свою избранницу, я не знал.

– Ты теперь… живёшь так далеко,– Липа поднялась с места, отставив недопитый чай. –А у нас в городе, маньяк объявился, знаешь ведь.Не хочу, ну попасться ему. Потому побегу.

Наверное, нужно было проводить её хотя бы до остановки, да только не хотелось встречаться с соседями, выслушивать их однообразные правильные реплики о капитальном ремонте, уборщице лентяйке и перемене погоды. В моё окно, путаясь в воздухе, подгоняемый очередным припадком ветра заглянул странный, почти жёлтый голубь и, словно бы удивляясь, что смог взлететь так высоко, ухнул вниз за очередными дарами местной помойки.

 

Лиза взяла подушку, заметила, что пальцы дрожат, обругала себя в сотый раз тварью.Ей очень не хотелось делать это своей, но Ретли отчаянно вцепился в пухлую спутницу, согревающую его сегодня, и что-то бессвязно мычал.По грязной наволочке текла слюна, открытый правый глаз Донована подрагивал. Он ничего не видит, сейчас во сне его одолевают сочные девчонки, ему не до тебя. От прелой духоты захватывало уши, сухой шёпот прошлогодних листьев бился в её виски. Неужели я не смогу? Жасмин-Бурдынчик смеялся над ней, это он в углу похрустывает забытые Владом чипсы. Дядя Ми лежал в тёмном углу, лёгкий, прилипающий к ладоням лунный свет не мог дотронуться до его души.

Подошла, шатаясь, будто пьяная, три шага до койки дяди Ми получились тяжёлыми, долгими, оторвать ноги от пола она не могла.Санитары уже бегут за мной, все давно уже слышали мой страх, сейчас включится свет и сон рассыплется на мелкие бусины. Сердце стучало глухо и виновато, проснувшаяся мошка на стекле отчаянно звенела. Дядя Ми будто бы хотел сказать, давай, смелее и не мог, лишь воздух над ним тонко подрагивал, холодил её руки, цеплялся за пальцы со следами давнишнего маникюра.

Я ведь помогаю ему освободиться. Он всё равно ничего уже не может понять.Ей казалось она стоит над чужой кроватью всю жизнь,стараясь не глядеть на него, не слушать его обвиняющее молчание. Краем глаза она заметила, как Ретли кусает угол подушки, из его остекленевшего глаза вытекала слеза, пропадая в темноте сна. Я ведь избавляю от мучений не только его, а всех нас. Посапывала за перегородкой Натка, где-то, среди завалов книг, пылились Влад с Колином, видели донкихотовские сны. Только ей сегодня повезло углядеть кошмар, отдаваться ему со всей страстью и не решаться проснуться. Подушка приросла к её пальцам, в ней прятались души тех несчастных, кто ночевал на ней. Они шепчутся, да шепчутся. Какой тяжёлый потолок, как больно от колючего звона в ушах.Она упала вместе с подушкой на дядю Ми, словно сама лишилась в один момент дыхания. Хотелось закрыть глаза и давить, давить, представляя себе тёплое южное море, жаркий виноград или на худой конец старое здание спортзала в пыльном бараке, куда она ходила подростком. Прошла ещё одна вечность и пальцы её перестали дрожать. Подушка отправилась в кровать Ретли, пусть помилуется дурак сегодня с двумя бабами, помнёт чёрное, липкое тело убийцы. Сама же направилась к Натке в женский уголок и тут же провалилась в тяжёлый, опустошающий сон, который потом было не вспомнить.

 

–Мама Мантакаша – неплохое кафе, там мы часто собираемся небольшой компанией, – Ерохин никогда ничего не предлагал прямо, но Лиза поняла, что её приглашают пожрать.

– Как оно ещё не треснуло, – они зашли в полупустое в утренний час кафе, Стас заказал мороженое и горячий кофе. «И здесь впадает в крайности», – подумала она, не решаясь признаться даже себе, замерзает она или разгорается всё сильнее.

– Меня, знаешь, никто раньше не приглашал просто так посидеть, – призналась Лиза, когда принесли мороженое, – всё как-то на скорую руку, вьетнамка, лаваш, шаверма. А потом снова – запись, репетиции, концерты, хрустишь звуками, оскомину набиваешь, что съел в обед уже и не помнишь. Так и жизнь проходит, упираясь в киоски быстрого питания.

Ерохин рассеянно слушал, порой прикрывая рот ладонью, чтобы вволю позевать. Сегодня он устроил ночную одиночную акцию протеста у здания правительства. Лиза не понимала, зачем это надо. Ну, днём, когда там хоть люди есть, это может привлечь внимание, а ночью там кого – охранников что ли пугать?

– Эта акция за то, чтоб окраины города были освещены, – рассказал Стас, когда Калитина встретила его утром и они пошли развеяться, –сама ведь наверняка деревья лбом по вечерам бьёшь.

–Ещё и кресты, у меня там кладбище заброшенное по дороге на остановку, – улыбнулась Калитина, – но ты заходи в гости, если не боишься, конечно.

– У правительства страшнее, сотни комнат, а пусто и мертво, – Ерохин вспомнил огромное тяжёлое здание с дрожащими угольками сигнализации, вздрогнул, – даже дыхание замерзает.

Тебе там холодно было? – Лиза приготовила ему термос с горячим кофе, Ерохин улыбнулся, огоньки благодарности заиграли в его уставших глазах, –Ещё ведь зима и ещё с реки воздух идёт холодный.

–Пойдёт, – Стас отхлебнул кофе,поворочал головой, пригладил ладонью длинные волосы, –я ведь там ходил вокруг, даже по лестнице как воробушек прыгал. Там светло, хоть книжку читай.

– Только не усни, – легонько толкнула его Калитина, когда Стас уже минут пять, закрыв глаза, развалился на убогом кафешном стуле, –рассыпаешься на части. Давай я тебе спою какую-нибудь озорную песенку из наших.

– Давай в парке? – Ерохин открыл глаза, встряхнулся, серое пыльное его лицо было похоже на видавший лучшую жизнь футбольный мяч, – Может, тогда я тебе подпою. Голос вроде цел.

– Ну, пошли скорей, если так, – поднялась с места Лиза, но Стас улыбнулся и показал ей на мороженое.

– На вафельном рожке съедобный микрочип – прежде чем съесть, проведи тут, выпадет бесплатный второй рожок, – объяснил Ерохин,– погрызём сухой сладкий холод и двинем.

– А с помощью второго нельзя выудить третий? А потом четвёртый и так до бесконечности?

– Нельзя, – улыбнулся Стас, – Иначе мы все умрём от переохлаждения. Весна только началась, не стоит кормить её льдом.

В парке играло одинокое радио, словно старая галка, прятался между деревьев ЗИЛ пенсионер. Тихо степенно ходил он по улицам, дворам, парковым аллеям, собирал снег, ждал своей измученной механической душой, когда его спишут за ненадобностью и дадут вволю отдохнуть на заднем дворе автопарка.

– Давай угадаю, кто это поёт, – Ерохин стал насвистывать лёгкую мелодию, вторя рваному рассеянному звуку из старенького репродуктора.

– Это одна из двух песен, которые у нас взяли на радио, – смутилась Лиза, – ничего особенного, на самом деле. Мне больше нравилась «Гаснущие с рассветом», но она длинная, сказали неформат.

Кружился над ними ранний воздушный змей, словно призывал лето своими яркими красками. «Какого-то древнего ребятишку сюда занесло», – подумала Калитина, скользнув взглядом по тонкой почти незримой нити убегающей на соседнюю тропку.Змей скоро набрался холодного утреннего воздуха и обмер, дёрнулся, пытаясь противиться надвигающейся тяжести, ноне справившись с порывом холодного, совсем зимнего ветра, рухнул в кусты.

– А мы ведь любим,–неожиданно отозвалась она после нескольких минут молчания, когда зимний всхлип ветра вырвал у них голоса, заставив даже бодрое радио неприлично шептать.

– Кого любим?– осторожно проговорил Ерохин, собирая рассыпавшийся по аллее свежий снег.

– Этот город,– проговорила Лиза, –хорош он, скотина эдакая, хоть и грязен, и воняет. Мне кажется, мы другого и не заслуживаем. Только тут я поняла, что что-то не так, что надо по-другому. А в Питере бы тренькала, как дура, на гитаре, пела бы сопливые песенки, может быть, даже с девушкой встречаться бы стала. А тут поняла, ещё не знаю что, но думаю, ты мне объяснишь, поможешь.

Ерохин скатал тощий комок из последнего снега и пустил его в небеса. Голуби, тяжёлые, глухие, лениво падали вниз, не успевая даже углядеть утреннее первобытное небо.

– Слушай, мне нельзя у тебя подремать? А то ко мне гости из района вчера приехали, вечером они придут на собрание, познакомишься.

Лиза кивнула. Незаметно они подошли к остановке – стандартной синей уродине, обклеенной афишами уже прошедших концертов. Устало отдуваясь, фыркая, словно извиняясь, что никого не берёт, троллейбус, прибавив скорости, чтобы не уснуть, пронёсся в депо.

– Я не знаю, как передать это ощущение, – проводила взглядом дремлющую машину Лиза, –когда в троллейбусе замирает на некоторое время, а потом гаснет свет. Будто бы находишься на границе нашего изъезженного мира и чего-то… необъяснимого, что ли. Это не загадка – их детям загадывают, скорее это осознание себя нового, с которым я прежде не встречалась. Говорю «Привет», а в ответ молчание, то второе Я только учится говорить.

– Я знаю одного парня, похожего на тебя, когда я с ним говорю, чувствую, что он не с того света, что ли, – Ерохин вспомнил своего давнего приятеля, что-то сообразил, – Надо вас познакомить.

– Все мы тут не в своей тарелке, – хотелось сказать ему что-то грубое Лиза, – и знакомить меня ни с кем не надо. Благодаря тебе у меня и так на каждой окраине по приятелю и все они мне уже предложили встречаться. Предлагаешь объявить день морального разложения? Готова быть администратором группы ВКонтакте, но никак не главной примой вашего балета.

Стас только и мог, что махнуть рукой, мол, подумаем, может и устроим что против всеобщего непотребства. Подошёл пазик, конопатый от ещё прошлогодней, наверное, грязи.

– Что это за блошка? – удивился Стас, готовый видимо, посадить эту машинку на свою ладонь, а второй прихлопнуть.

– А до меня ходит только такой маленький автобус, – улыбнулась Лиза, –представляешь, как на нас пялятся и когда мы перевозим аппаратуру, всякие струны души, вот и докажи таким, что наша музыка что-то значит. На концерт-то они не пойдут, а в памяти нас сохранят как хулиганов. Воды, если что, не подадут.

Блошка постепенно наполнялась, наверное, вчерашним интеллигентам пришло время ехать на работу, отбывать часы в глухих душных офисах. Лиза не обращала ни на кого внимания, бурчала что-то неопределённое, огрызнулась на женщину с ребёнком, которая попросила уступить место.

–Сами выбрали пепси, пусть толкаются, – пожала плечами Калитина. Стас молча поднялся и пропустил женщину на своё место. Так он весь путь и торчал посредине салона, упираясь головой в потолок, словно хотел удержать срывающееся время, готовое закидать их убегающими минутами.

3.

Впервые я оказался в палате Гром в тринадцатилетнем возрасте.Угрюмо возвышалось серое трёхэтажное здание над частным сектором, недалеко дрожала от надвигающейся грозы заброшенная железнодорожная ветка.

– Здесь мальчики с девочками вместе?– удивлённо я оглядел тесное, полутёмное пространство.

– Да, только девочки за перегородкой, – откликнулась смазливая деваха, расположившаяся на постели смуглого чернявого паренька. Тот, не смущаясь, гладил её волосы, шевелил пухлыми губами. Он был не прочь и прикоснуться к более секретным материалам, но деваха каждый раз с присмешком била его по рукам.

–Зураб мой пламенный раб, – объяснила она,стараясь неприметно изучить меня, –а ему нравится, Зураб-Зураб, ты кто Цоткилава или Церетели? Меня Соня звать. А вот по рукам тебя, сладкая гнида!

У меня не было ни постельного белья, ни койки, я торчал у выхода, словно случайный, брошенный сюда камень, и не решался говорить, боясь оставить здесь все известные мне слова.

–Почему нам запрещают общаться,–возмущалась Соня, –мы уже взрослые, сами решаем, что для нас лучше. Зураб, ну не лезь!

Я усмехнулся: ничего ты, красоточка, не можешь решить. Тебя запихнули в палату, прописали кучу непосильных сознанию таблеток и отпустили гулять по миру, который уместился бы в кармане среднестатистического великана.

–Кол Кол Колот!– активизировался Зураб, глядя на часы. Похоже, даже Соня перестала его интересовать.

– Ещё не сейчас, Зурабчик, – принялась она его успокаивать, – сейчас только ужин, обед будет завтра, там и посмотрим, что нам дадут.

Я смотрел на неё и не мог понять, отчего у ней, семнадцатилетней – не старше –такие старческие морщинистые руки. Лицо было детское, глаза мучительно искали, за что бы зацепиться, но мир оставался прежним и взгляд, обычный девичий взгляд, падал в темноту грозового неба.

Наконец Соня поднялась с чужой постели и решила, на всякий случай, поближе познакомиться со мной.

– Я мучаю скрипку. Родители говорят, что у меня гениальный талант, но надо заниматься, иначе стану обычной ленивой бабой, обрасту от безделья подбородками. Никто на меня даже и не посмотрит.

Играла она, как я потом понял, весьма неважно, больше изображала из себя незаменимого персонажа, и Тремп ругал её чаще остальных.

– А вот и наш новый пациент, –из тёмной каморки показалась нянечка,– прямо напротив столовая, налево дежурный пост, направо игровая комната.Дальше по коридору – дежурный врач, но его нельзя беспокоить по пустякам. Вы не боитесь грома?

Я отрицательно покачал головой.

– На втором этаже у нас мамы с маленькими детьми.

– А на третьем?– невольно вырвалось у меня.

– На третьем этаже… дети, лишённые родительского обеспечения.

– Там уродцы, – шепнула Соня, – когда там была, я старалась казаться нормальной, как сможешь и ты пудри им мозги, если тебя туда поведут. Нам бы не хотелось тебя потерять, мы ещё познакомиться-то толком не успели.

– А кто это у нас разворошил грозу? – нянечка подошла ко всем обитателям палаты, нашла для каждого ободряющее словечко. Мне от неё перепало чистое бельё и свободная койка в дальнем углу. Облегчённо вздохнул, скользнул взглядом по молнии, услышал ровный расчётливый шум дождя. Мне захотелось познакомиться со всеми своими соседями. Курносая девчонка уставилась в фанерную перегородку, не отзывалась на мои приветствия, таила ото всех колючий взгляд. На ровной холодной её щеке будто бы замёрзла слезинка.

–Что с ней?– удивился я, – Может, она боится грозы?

– Её лет пять насиловал отец, – охотно отозвалась Соня-скрипачка, – из какого-то таёжного засранска. Она и не возражала шибко, там у них развлечений особых нет. Не обращай внимания.

Чёрная пелена покинула своё прибежище,я знал, что не справлюсь с ней, но всё же крепко сжал кулаки. Но ногти мои были обстрижены почти до корней, и боли не было. Лишь ощущение тёплых трусливых пальцев, которые только и могут что

мучать гитару.

– Выучи, – кричал я, пальцы мои тянулись к горлу скрипачки,– выучи название её родной деревни.

Я понимал, что не справлюсьсо своим гневом,нужно было уколоть себя, ударить, убить, но у меня отняли все острые предметы, а здесь, наверное, ничего подобного не водилось, потому я ударил кулаком о стену. Но фанерная перегородка лишь хрипнула, взъерошилась, девчонки завизжали, я ощущал, что по длинным, тёмным коридорам санитары уже бегут по мою душу. Трясётся пол от их тяжёлых ботинок, но я успею придушить эту Соньку-гадину, я уууу…

Гроза запрыгивала в окна, врывалась в мысли, вбивала во вчерашний день острые капли. Было слышно, как где-то наверху, над тёмным протекающим потолком, громко кричит ребёнок.

 

Как-то она попросилась на второй этаж, говорила какую-то ерунду, что в будущем, когда поправится, сама хочет стать матерью. Горавски хмурился, хмыкал, но, наверное, у них не хватало санитарок, и ей разрешили.Может, в планы доброго доктора входило и на время разлучить их с Ретли, Лиза не знала. Конечно, Хохотун навязался ей в попутчики и долгую дорогу по лестнице рвал из себя пошлые анекдоты, взамен норовя обхватить её тонкую фигуру, провести грубой ладонью по каштановым кудряшкам, прижать к тяжёлой больничной стене. Калитина, наконец, не выдержала и тихо, но отчётливо проговорила, кто он такой.

– Ну и как хочешь. Тебе же хуже, я здесь ещё лучше найду. Знаешь ведь, что молодой петушок у нас расцвёл, – Хохотунсмачно облизнулся, – подскажи мне как зовут этого вашего мудреца,Колин Мак… Мак… с такими фамилиями вообще надо запрещать ложиться в больницу.

– Если его тронешь, – она задохнулась, едва сдержала в себе гнев, – я убью тебя. Вернусь в палату, там снова сделаюсь сумасшедшей и спервавырву тебе яйца, а уже потом... сам будешь рад, если до больницы доживёшь.

Вся надежда была на Влада. Пока Колин с ним, можно было не бояться, в их каморку Хохотун редко заглядывал, видимо боясь, что в один прекрасный момент книги обрушатся и раздавят его тяжёлую неграмотную тень.

Бежать было невозможно – это Лиза поняла, как только оказалась на втором этаже. Окна там тоже были забраны решётками, а у двери на лестницу постоянно дежурил санитар.

Первый день был кошмарным, дождь упорно стучал в неприступные окна, гром прятался в тёмных углах палаты, дети орали, а ночью санитары притащили бьющуюся в истерике женщину.

– Верните мне ребёнка! – кричала она, колючие, бессонные её глаза пытались найти сочувствующего и не находили, – скажите, что он делал, он кричал, он искал мою грудь?

– Он и не жил ни минуты, – отвечали ей, – не смог вздохнуть мы его били, шлёпали, а ему было уже всё равно.

– Может, надо было не бить, а погладить? –скользнула ломаной фразой Калитина, но её никто не услышал.

– Моя сына тоже чуть не умерла, – переборщившая с тональником девчонка не глядела ни на кого из своих соседей, она была занята пухлым, высунувшим язык оболтусом, –врачи в процедурном уронили, однако я не ною тут, не выступаю, не мешаю остальным. Снимайте себе отдельную палату и хоть разорвитесь там, а моему сыне спатеньки надо.

– Я не могу, не могу, он же мой первый, мой любимый, – голос её по-прежнему дрожал, но уже утихал, как буря, истрепавшая себя, оставившая лишь черноту надвигающейся ночи, непролазную грязь и ощущение чего-то ушедшего, перехватывающее дыхание.

– А ты живи через не могу, – Лиза не знала, как ей помочь, какие слова бросить в бурлящий поток, – я тоже потеряла ребёнка, правда, это было давно, дура тогда была, не могла всё равно ему ничего дать. Но и сейчас, особенно почему-то в дождь, ощущаю, что я не полная, что-то у меня отняли.

Её не слушали, несчастная женщина уткнулась лицом в стену, остальные иронично улыбались, не приняв рассказ всерьёз.

– Мне страшно, такой гром, – на койке у окна дрожала пухленькая девочка. Запеленатая кукла лежала рядом в кроватке и не шевелилась. –Внутри всё дрожит и в глазах темнеет. Меня тянет его задушить, чтоб не орал.

– Пой, пой какую-нибудь песню, чтобы отвлечься!– Лиза знала, что это такое, разгорающаяся постепенно чернота в человеке, и не хотела, чтоб вместо живых детей в колыбели лежали недвижимые, похожие друг на друга куклы.

– Чооорный вооорооон, – затянула жирная дура хриплым прокуренным голосом, –удивительно, ей стали подпевать, безбожно фальшивя, пытаясь внушить себе, что это колыбельная. И только потерявшая первенца женщина, лежала скукожась на кровати и сама напоминала запоздавшего родиться ребёнка.

Завязать тесное знакомство ни скем не получалось. Палата была набита матерями одиночками, у которых было двое, а то и трое детей – рабов материнского капитала. Они отвечали что-то нечленораздельное, слова их пугались того запаха, который поселился вместе с ней. «Она пахнет порохом», – потом скажут о Лизе мамочки. Однажды Хохотун ухмыльнулся, сказал, что ней пришёл старый др