Зам. начальника Управления полковник милиции Санин

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Я, судебно-медицинский эксперт Сорокин, на основании изучения обстоятельств дела и данных судебно-медицинского исследования тела гражданки Аксеновой Т. С., двадцати восьми лет, с учетом:

1) характера раневого канала, направленного сзади вперед, сверху вниз, несколько слева направо и слепо заканчивающегося на внутренней поверхности четвертого левого ребра;

2) особенностей краев раны – круглой формы, ровных, без осаднения;

3) наличия в левой лопаточной кости округлого отверстия, повторяющего форму оружия, диаметр которого соответствует размеру раны;

4) отсутствия поясков осаднения и ожога, – прихожу к заключению, что смерть Аксеновой наступила в результате проникающего ранения левого легкого и сквозного ранения сердца с последующей тампонадой его, причиненного длинным (не менее 17–18 см) остроконечным орудием, действующим по направлению своей продольной оси, вероятнее всего, толстым шилом…

 

Тихонов даже присвистнул:

– Ничего себе! Шилом!

Шарапов еще раз внимательно просмотрел акт экспертизы.

– Да-а, дела…

У Шарапова привычка такая: «да» он говорит врастяжку, будто обдумывая следующее слово.

– Шилом. Надо же! Так что у тебя есть, Стас?

– Вот смотрите, Владимир Иваныч: план, составленный по обмеру и показаниям Евстигнеевой и Лапиной на месте убийства. Длина тропинки – сто восемнадцать метров. Тело Аксеновой лежало на расстоянии двадцати четырех метров от дома шестнадцать. Обе свидетельницы утверждают, что неизвестный обогнал Аксенову метров за десять – двенадцать до этого места. Это-то и непонятно. После того, как он ударил ее шилом в спину – больше ведь и некому, – она сделала еще около двадцати шагов и упала, даже не вскрикнув.

Шарапов осмотрел лист с одной стороны, потом зачем-то перевернул его вверх ногами. С обратной стороны лист был покрыт столбиками цифр; они умножались, складывались, делились, вычитались.

– Что это за арифметика?

Стас прищурил глаз от дыма.

– Да пришлось вспомнить: «пешеход вышел из пункта А в пункт Б, через час следом за ним выехал велосипедист…»

Шарапов кивнул:

– Понял. Что получили?

– Исходные данные у меня очень приближенные. Я сделал три варианта: на разную скорость ходьбы убийцы убитой и свидетельниц. Потом три варианта на разную засечку интервалов, через которые Евтигнеева и Лапина видели Аксенову и убийцу на тропинке. Потом привел их к средним результатам.

– И что?

– Несообразность. Лапина говорит, что, взглянув в последний раз перед собой, никого на тропинке не увидела. А убийцу, по моим расчетам, она должна была увидеть. Уже после того, как Аксенова упала.

– Ладно, поехали на место…

 

Все длилась эта бесконечная ночь. Снегопад немного стих, и прожектор с оперативной машины просвечивал почти всю тропинку – от дома шестнадцать до корпусов гостиницы «Байкал».

Шарапов сказал:

– Здесь она упала. Ему осталось пройти всего метров десять – потом он исчез в тени от дома шестнадцать. Видишь, дом заслоняет свет фонарей на шоссе. Поэтому Лапина его и не видела.

– Может быть, – сказал Тихонов. – Но что-то здесь не то…

Он махнул рукой – и прожектор на оперативной машине погас.

Мгла непроницаемая, прошитая белесыми стежками снегопада, повисла над пустырем.

Они прошли по тропинке до шоссе, где ветер на столбах с визгом раскачивал фонари. Последней дорогой Тани Аксеновой, которую она не прошла до конца. Здесь снегопад сатанел совершенно, мокрые снежинки липнули к лицу, лезли в рукава и за шиворот. Хлопнула сухо, как затвор, дверца машины, и Шарапов сказал:

– На Петровку…

 

 

Вторник

 

Ключ слегка заедало в замке, и, чтобы открыть дверь, его надо было быстро покрутить несколько раз налево-направо, подергать туда и обратно. Тихонов чертыхнулся, но ключ повернул все-таки нежно, дверь открылась. В кабинете было сине от утренних зимних сумерек и холодно. «Черти хозяйственники, – меланхолично подумал Стас, – окна, наверное, заклеят к Первомаю». Стекло покрылось толстой узорной изморозью. Не снимая пальто, Тихонов подошел к столу и включил электрическую плитку. Медленно, лениво вишневела спираль, теплые струйки воздуха стали ласкаться о покрасневшие замерзшие пальцы. «Перчатки на меху надо купить», – так же безразлично подумал Стас и сразу забыл об этом. Снял пальто, толстый мохеровый шарф бросил на спинку стула. После вчерашней ночи он чувствовал себя разбитым. От теплого воздуха плитки его снова потянуло в сон. «Хорошо бы пойти в ночные сторожа. Сидишь себе в тулупе, в валенках, в малахае на свежем воздухе. И спишь. Красота. А утром сменился – и снова спишь. Лафа!» Стас засмеялся тихонько, вспомнив это слово. Во время войны у всех мальчишек высшую степень блаженства обозначало слово «лафа». А потом, так же неожиданно, как и появилось, оно исчезло.

Тихонов потянулся изо всех сил – затрещали суставы. Бабушка говорила в детстве: «Смотри, выскочат все кости из гнезд, будешь вбок-поперек расти».

Тихонов встал, походил по кабинету. Начнем обзванивать автобусное хозяйство. Звякает диск телефонного аппарата.

Шесть цифр:

– Пожалуйста, дайте начальника эксплуатации.

Шесть цифр:

– Попросите к телефону старшего диспетчера.

Шесть цифр:

– Линейную службу прошу.

Шесть цифр:

– Начальника четвертой колонны. А! Очень приятно. Говорит старший инспектор МУРа Тихонов. Нет-нет, с вашими ничего не случилось. Вы мне сообщите, пожалуйста, каков интервал движения двадцать четвертого маршрута в районе Владыкина между двадцатью и двадцатью одним часом. Сколько? Одиннадцать минут? Так. Теперь второй вопрос. Сообщите фамилии водителей, проехавших Владыкинский конечный круг с двадцати часов двадцати минут до двадцати часов сорока пяти минут. Записываю. Гавриленко – двадцать двадцать шесть, Демидов – двадцать тридцать семь, Ласточкин – двадцать сорок восемь. Спасибо. Когда они работают сегодня? Очень хорошо. До свидания.

«Так… Шоферы будут в пять. Поеду к Аксеновой домой. Ну и разговор мне там предстоит! У родных такое горе, а мне ведь детали нужны. Ладно, поеду, посмотрю по ситуации…»

 

Тихонов вышел на Петровку, обогнул Екатерининскую больницу, двинулся по Страстному бульвару к Пушкинской площади. На воздухе сонливость прошла. Негромко поскрипывал под каблуками снег, заваливший скамейки высокими «купецкими» перинами. Стас на ходу зачерпнул ладонью ком тяжелого мягкого снега, скатал тугой, жесткий шарик и бросил его в ствол старого развесистого тополя. Снежок с хрустом разбился, с ветвей посыпались пышные белые хлопья. Впереди шла высокая тощая старуха. Она обернулась и сказала хрипло:

– Ты что, со вчера не проспался? Ишь, бездельник, шутки придумал!

Стас быстро ответил:

– Миль пардон, мадам!

Старуха погрозила прямым пальцем, похожим на обгорелый сучок:

– То-то!

Тихонов знал эту старуху. Летом она прогуливала на веревочке по Страстному бульвару огромного рыжего петуха по имени Пьер. Обычно старуха громко беседовала с этим дурацким Пьером по-французски. Поэтому, чтобы не связываться сейчас с ней, Стас сразу выложил все свои познания во французским. Помогло. Стас подумал, что каждому человеку, видимо, отпущен какой-то лимит любви и он должен непрерывно расходовать его, чтобы не разрушить баланс своей жизни. Очень это обидно: людям нужно еще так много доброты и любви, а кто-то любит бессмысленного рыжего петуха…

Около стеклянного навеса кинотеатра «Россия» толпились первые зрители. В витрине «Известий» вывешивали фоторепортаж «Вчера и завтра Якутии», школьники положили на снег у памятника Пушкину цветы. Тихонов сел в троллейбус. На Кропоткинской сиреневым облаком поднимался над бассейном пар, мятыми светлыми кругами еще горели над водой прожекторы. По Метростроевской, с лязгом размахивая кривыми железными руками, ползли снегоуборочные машины, и шоферы самосвалов, глядя, как проседают под грудами снега кузова, кричали:

– Ха-а-рош!

Москва жила своей жизнью.

Тихонов поднимался по лестнице медленно, останавливался на площадках, прислонившись к дверям, думал. Больше всего его страшила минута, когда он позвонит и из-за двери спросят: «Кто там?» Кто там? Десятки раз раньше звонил, спрашиввали, и он отвечал: «Откройте. Из уголовного розыска». Иногда в ответ можно было получить через дверь пулю или плотный заряд дроби. Так убили Толю Панкратова. Молодой был совсем, забыл, что отвечать надо, стоя сбоку от двери. Мерзкий холодок под ложечкой в таких случаях не проходит никогда. Но и к этому привыкаешь. Нельзя только привыкнуть к необходимости сказать кому-то, еще неизвестному, за дверью: «Ваша дочь сегодня убита…»

Ну, Стас, так кто там? А?

Капитан милиции Тихонов, двадцати восьми лет, холостой, последний год в комсомоле, по мнению начальства – способный работник, по собственному убеждению – человек, еще не нашедший своего призвания и не решивший начать новую жизнь.

Самое глупое, до чего может додуматься человек, – это решить начать новую жизнь. Стас знает это точно. Волевые люди, принявшие такое решение, мучаются долго, пока не выработают какие-то эрзацы, хотя бы внешне не похожие на прошлое. И продолжают спокойно и весело жить по-старому. А вот с неволевыми людьми – просто беда. Стас – человек безвольный. Часто он просыпается с твердым решением начать новую жизнь, обдумывает все ее аспекты в троллейбусе, по дороге на работу. Вместо обычной шутки Стас сухо козыряет постовому в воротах и не бежит по лестнице на четвертый этаж, а дожидается лифта. Открывает вечно барахлящий замок в своем кабинете, садится за стол и обдумывает рапорт начальству об увольнении из милиции. Потом прикидывает, кем он сможет работать на гражданке. Лешка Пинчук, бывший следователь первого отдела, стал корреспондентом «Московской правды», Тихонравов – заместителем директора самолетостроительного завода. По общим вопросам, конечно. Иван Петренко пошел администратором в цирк. Правда, Петренко не сам ушел, а выгнали его из милиции…

Потом раздумья Стаса обрывает телефонный звонок, и тягучий голос Шарапова гудит мембраной в трубке:

– На проспекте Мира вооруженное ограбление сберкассы. Инкассатор ранил одного из бандитов. Ты – старший группы. Савоненко, Ластиков и Дрыга с тобой. Давай в темпе.

Тихонов почти автоматически вскакивает, передергивает затвор своего «Макарова», засовывает его на ходу в задний карман брюк и бежит вниз к оперативной машине. И ныряет с головой в колготу розыска, преследования, звонков, обысков, опознаний. А вечером, поднимаясь в лифте к себе домой, он прислоняется к красной исцарапанной стенке, потому что ноги дрожат от усталости в уходящего напряжения, и думает, что Дрыгу надо завтра послать домой к вернувшемуся из тюрьмы Колюне-Иконостасу; а Лепилина-эксперта надо заставить сделать новые снимки в косопадающем освещении: на сейфе были следы; и поехать со следователем к прокурору – получить санкцию на обыск у Галки-Миллионерши, а фарцовщика Берем-Едем надо взять прямо утречком… Знаем, куда золотые диски поплыли! И еще надо, надо, надо…

Стас падает в постель и засыпает мгновенно, не успев подумать, что так и не начал сегодня новую жизнь и прошедший день был похож на десятки других. Об этом он вспомнит только утром. Но завтра об этом будет некогда думать. Завтра дело будет в разгаре. О новой жизни придется подумать, когда дело закончится и наступит пауза. Но тогда позвонит Шарапов, как позвонил вчера:

– Стас, женщину убили во Владыкине…

Тихонов поднялся до четвертого этажа, остановился! вынул из кармана записочку: «5 этаж, квартира 12». Все, надо идти. Он повернул на последний марш и увидел, что дверь в квартиру отворена. Стас вошел в прихожую. Здесь стояли тихие, заплаканные люди. Значит, опоздал. И впервые Тихонову стало легче оттого, что кто-то его опередил. Полный мужчина негромко говорил по телефону, иногда голос его срывался на визг:

– Это же не люди, а бюрократы, я вам говорю! Это же что-то невозможное! Я же сказал, чтобы автобус послали в морг!

Он с маху брякнул трубку на рычаг и повернулся к Тихонову.

– Здравствуйте. Арон Скорый, заведующий редакцией. Иначе говоря, заместитель главного редактора по хозяйственной части. Ах, какое горе! Кто бы мог подумать! Вы, если не ошибаюсь, Константин Михайлович?

– Нет. Я, наоборот, Станислав Павлович. Но это не имеет значения.

– Видит бог, что да, не имеет. Перед горем все равны. Да-да-да.

«Вот привязался Скорый-Почтовый-Пассажирский, – с досадой подумал Стас. – А кто же это Константин Михайлович? Она вроде незамужняя…»

– Простите. – Он отодвинул расстроенного толстяка и вошел в комнату.

Седая женщина в черной косынке, сидела в углу на диване. Взгляд ее совершенно остекленел. Она не плакала, а только тихонечко раскачивалась и повторяла беспрерывно:

– Донюшка моя, донюшка, за что же ты меня так? Таточка моя нежная, за что же ты? Что мне жить без тебя? Донюшка моя, донюшка…

Рядом, обняв ее за плечи, сидела девушка с опухшими красными глазами и говорила:

– Ну, мамочка, дорогая, перестань! Перестань, мамочка…

Женщина все время раскачивалась:

– Донюшка моя светлая, солнышко мое, Таточка, убили меня вместе с тобой, Таточка…

Стас осторожно прошел к окну. Вдруг женщина подняла голову и увидела Тихонова:

– Вы с работы Таточкиной?

Стас немного растерялся, неожиданно остро почувствовал свою неуместность здесь и сказал угрюмо:

– Я из милиции.

Женщина смотрела на него долго, внимательно, и Стасу стало нестерпимо страшно – такое чудовищное страдание было в этих набрякших выцветших глазах.

– Подойди, сынок, – сказала женщина вдруг охрипшим голосом. Стас подошел. – Наклонись, – Стас нагнулся, она провела ледяной ладонью по его лбу, и он сразу вспомнил, как ночью прикоснулся рукой к уже окоченевшему лицу Татьяны.

– Дочку мою, Таточку, убили, – сказала женщина тихо. И тут что-то хрустнуло в ней, и она в голос, от всего рвущегося сердца закричала: – Уби-и-ли-и! Донюшку мою! Кровиночку мою родную!

Девушка обняла ее, обхватила крепко, как будто хотела остановить рвущийся из нее крик:

– Мамочка, перестань! Ты убьешь себя!

– Ой, Галенька, что жалеть-то мне? Убили меня сегодня, не хочу больше жить. Зачем жить мне? Как домой пойду, если завтра положат ее в землю ледяную?

Какая-то старуха громко зарыдала. Стас окаменел Женщина повернулась к нему:

– Сынок, дожить хочу только, как поймают этого ирода! Если не поймаешь его, зря живешь ты на земле. Слышишь, это мать тебе говорит!

Галя крикнула:

– Ну зачем ты, мамочка! Посмотри, на человеке и так лица нет.

– Ни на ком сейчас лица не должно быть! Галюшка, человека убили! Дочь мою убили! Все люди на земле кричать должны – человека убили! Какого человека уби-и-ли-и-и!..

Тихонов целый час расспрашивал в соседней комнате Галю обо всем, что могло иметь отношение к убийству Тани. Ничего, ничего, ровным счетом ничего девушка не могла сообщить полезного. Уже перед самым уходом вспомнил:

– А кто такой Константин Михайлович?

– Это Ставицкий – Танин приятель. Одно время они даже пожениться хотели. Но он скрыл от нее, что был женат. А она врунов ненавидит. Вот и пошло у них вкривь и вкось. Но все-таки они видятся иногда…

Девушка не замечала, что говорит о Тане, будто она должна скоро прийти…

 

Тихонов шел по улице раздумывая, где лучше встретиться с шоферами – поехать в парк или перехватить их на остановке «Владыкинский круг». Оба варианта имели свои плюсы и минусы. В парке можно было поговорить обстоятельно – на линии водителей поджимал график. Но встреча на остановке психологически целесообразней: им придется вспоминать только нить событий – обстановка же полностью сохранялась. С этим нельзя не считаться. Впрочем, подумал Стас, если это не пройдет, вызову их на Петровку и попробую копнуть глубже.

Он приехал во Владыкино задолго до пяти и решил еще раз пройти по тропинке. На том месте, где упала Таня, снег был уже плотно утоптан, по тропинке деловито шагали люди. Стас дошел до гостиницы «Байкал», бессознательно считая шаги. Потом повернул обратно. Здесь она упала. Лапина говорит, что вот тут убийца еще шел впереди. Сколько же шагов сделала Таня со смертельной раной в сердце? Тропинка заворачивала за дом шестнадцать и кончалась на автобусной остановке. Евстигнеева помнит, а может быть, ей кажется, что она помнит, будто сразу после того, как они нашли Таню, раздался гул уходящего автобуса.

Шофер Гавриленко не помнил.

– Бес его знает! У меня длинных мужиков в черных пальто и кепках, почитай, сотня за день проедет…

Тихонов на него не очень-то и рассчитывал. Машина Гавриленко ушла в двадцать двадцать шесть. А Евстигнеева говорит, что они вышли из дома минут двадцать девятого. За шесть минут они дойти почти до самой остановки не могли. Убийцу, вероятнее всего, увез Демидов или Ласточкин.

Увез Демидов. Толстый, с маленькими серыми глазками и красным носом в голубоватых прожилках, он говорил спокойно, ковыряя каблуком кирзового сапога снег около кабины.

– Когда народу много, еще совестятся. Вроде все на тебя смотрят – давай пятак. А как пассажиров сзади нет, так некоторые мимо кассы все боком шмыгнуть норовят. Проездной, мол. А я двадцать девять лет в автобусе баранку кручу – меня хрен обманешь. Я «зайца» издаля вижу и сразу ему по радио в салон: «Гражданин, предъявите проездной билет или опустите деньги за проезд в кассу». Так вот этот, что вы спрашиваете, этот – нет. Он вошел аккурат вот здесь, и еще какая-то старуха тоже. Старуха пятак в заднюю кассу бросила, а он стоит, в карманах мелочь копает, билет брать не торопится. Я микрофон включил и говорю: «Граждане, приобретайте абонементные книжечки стоимостью пятьдесят копеек за десять поездок. Они экономят ваше время». Тут он подошел к окошечку, засмеялся и говорит: «Батя, давайте сэкономим мое время!» – и купил книжечку. Опустил билетик в кассу, вернулся ко мне и говорит – окошечко у меня открыто было: «А гетеродин, батя, в радиоле твоей менять надо. А то смотри, хрипом своим распугаешь всех пассажиров».

Это он верно заметил: динамик мой – ни к черту. Вот и все. Потому и запомнил. А так бы – нет. Много же людей – и молодых, и длинных, а про пальто черное и говорить не стану. Вообще-то, парень вроде приличный…

Рассудительный дядя, молодец. Тихонов спросил:

– А где сошел этот парень?

– Ну-у, этого я, конечно, не заметил. Народу на следующей остановке много село, да и ни к чему мне смотреть за ним. А вообще-то, ежели не секрет, на кой он ляд сдался?

– Дело в том, что, по всей видимости, этот «приличный» парень, перед тем как сел в ваш автобус, убил человека…

– Ну-у! Этот парень?! Да-а-ют бандюги… И ограбил?

– Не думаю. Скажите, Иван Михалыч, узнали бы вы этого парня?

– А то как же! Я же с ним разговаривал…

– Ладно. Если вспомните еще что-нибудь или новости какие появятся – позвоните мне по телефону девяносто девять – восемьдесят четыре. Фамилию свою я вам уже сказал – Тихонов. Всего хорошего.

– Всего. Если будет чего, уж конечно позвоню…

Зимний день догорел, стало совсем темно. Вспыхнула зеленая световая вывеска на крыше гостиницы, зажглись фонари на Сусоколовском шоссе, небо расчистилось немного, и в рваных прорехах сизых облаков стало видно беспокойное мерцание скупых маленьких звезд. Сильно похолодало. Тихонов ежился на пронизывающем ветру, тер руками покрасневшие уши. Долго стоял на остановке, пропуская гудящие, наполовину пустые автобусы. О чем-то думал. Потом махнул рукой и сел в очередную машину. В тепле его разморило, и снова захотелось спать. Он приехал на Петровку, поднялся к себе. От смены холода-тепла его била мелкая противная дрожь. Стас снял телефонную трубку:

– Тихонов у аппарата. Дайте, пожалуйста, запрос на Ставицкого Константина Михайловича. Постарайтесь подготовить к завтрашнему утру.

 

 

Среда

 

Газетно-издательское объединение находилось в огромном сером доме с галереями, длинными балконами, круглыми окнами. Дом был похож на старый пассажирский корабль, во время наводнения случайно попавший на городскую улицу и застрявший здесь навсегда.

Тихонов знал, что редакция газеты помещается в левом крыле на четвертом этаже. Он шагал по коридору, раздумывая о том, какие можно было бы здесь устроить замечательные велогонки.

На бесчисленных дверях белели таблички с фамилиями. Почему-то рядом с туалетом висела черная стеклянная табличка:

 

ХОДИ ТИХО. РАБОТАЮТ.

 

У входа в комнату 414 было написано:

 

БЕЛЯКОВ С. Н.

СТЕПИЧЕВ Ю. М.

АКСЕНОВА Т. С.

ПУШКИНА А. Н.

 

Тихонов коротко постучал.

– Войдите…

В комнате за одним из столов сидел парень лет тридцати в красивом дубленом полушубке. Меховая шапка в длинными ушами валялась рядом на стуле.

– Мне нужен заведующий отделом Беляков.

Парень повернул к нему кудрявую светлую голову с худым хищным профилем:

– Беляков вышел. Будет через полчаса. Я Степичев. Могу быть полезен?

– Да, можете. Я Тихонов из МУРа.

– Садитесь сюда, это Танин стол. Подождите немного, я сейчас закончу свои дела и – к вашим услугам.

Танин стол был завален какими-то газетами, исписанными листами, гранками, вырезками из журналов, на шестидневке были расчеркнуты и загнуты листы. Крышка с чернильного пузырька была свинчена, в нем торчала обкусанная деревянная школьная ручка. Под стеклом на столе большая цветная фотография: космонавт гасит купол парашюта на бесконечном, залитом солнцем поле. И надпись на фотографии: «Доброму и умному товарищу, прекрасному человеку, Танюше Аксеновой…»

Степичев разбирал на своем столе какие-то бумажки, быстро читал, некоторые складывал в верхний ящик стола, остальные рвал. На угол сложил стопку потертых блокнотов. Позвонил куда-то и попросил приготовить досье по Таймыру. Задвинул ящик, запер, ключ положил на стол Белякова.

– Все. Можно ехать. – Он сел верхом на стул, достал пачку сигарет, протянул Тихонову.

– Спасибо, не курю. Далеко собираетесь?

– Талнах, Северный Таймыр. Гидростанцию и металлургический комбинат пускать будут. Там-то все в порядке, а вот у вас как – по-прежнему ничего?

– Ноль. На вас надеюсь – думаю, поможете. Вы когда последний раз Аксенову видели?

– В понедельник, около пяти.

– Потом она ушла?

– Нет, я ушел первым. Таня еще оставалась. Я ее звал ужинать – она сказала, что ей надо поработать.

– Больше никого в отделе не было?

– Нет. Собственно, заходил Беляков. Но он в понедельник был «свежей головой», так что в отделе почти не показывался.

– Как это – «свежей головой»?

– На каждый номер выделяется человек, который приходит, когда верстка номера уже готова, и вылавливает из него «ляпы».

– Понятно. Вы не обратили внимания, какое у Тани было настроение в этот день?

Степичев пожал плечами:

– Трудно сказать. Вроде бы нормальное. Она ведь вообще была очень спокойная.

– Спокойная или флегматичная?

Степичев взмахнул сигаретой:

– Это, знаете ли, только в школьном учебнике люди разбиты на четыре подкласса: флегматики – холерики, меланхолики – сангвиники. В жизни сложнее подогнать человека под эти рамки. Таня была обычной молодой женщиной – веселой, добродушной. И, кроме того, когда вот так внезапно погибает близкий человек, в первое время почему-то уходит из памяти самое главное. Мелочи какие-то остаются, пустяки.

– Вы не знаете, были у нее враги?

– Не думаю. Недоброжелатели какие-нибудь, наверное, как у всякого человека, были. Но такие, чтобы убить – вряд ли.

– А что она в понедельник днем делала?

– Сейчас подумаю. Дай Бог памяти. Так, с утра она писала отчет о командировке…

– Простите, а когда она приехала из командировки?

– В субботу утром. Таня ездила на лавсановый комбинат в Ровно, неделю там была. Привезла очерк. Да! Говорила, что нашла какой-то поразительный материал для рубрики «На моральные темы», но что-то ей еще должны были не то прислать, не то она должна была проверить. Я сам был в закрутке и как-то пропустил это мимо ушей. Да оно, собственно, сейчас уже не имеет значения…

Стас спросил как бы между прочим:

– Аксенова не замужем?

– Нет. У нее был один человек. Не знаю даже, как его назвать, – жених, что ли.

– Вы о Ставицком говорите?

Степичев взглянул на него удивленно:

– А вы уже о нем знаете?

– Пока очень мало. Я как раз и хотел что-нибудь интересное о нем узнать.

– Да ничего, по-моему, в нем нет интересного! Актер! Таким всю жизнь не хватает одной роли, чтобы стать знаменитыми.

– Я хочу вам напомнить – мы об обстоятельствах убийства почти ничего не знаем. Нам лишь известно, что Таню убил высокий молодой человек в темном пальто с чемоданчиком в руке, – сказал спокойно Стас.

– Во-первых, Ставицкий ходит в сером пальто, а во-вторых, я не верю, что он может быть к этому причастен.

– Во-первых, я вам не сказал, что подозреваю Ставицкого, – мне просто надо лучше знать людей из окружения Аксеновой. А во-вторых, в уголовном розыске «не верю» – это не аргумент. Мы предпочитаем факты.

– Видите ли, я его не люблю и не могу быть объективным. А вам необъективность сейчас может только навредить. Да и действительно я его очень мало знаю. Встречался с ним несколько раз, и мне он не понравился. По-моему, просто хлыщ, который дома снимает с себя интеллигентность, как пиджак. Мне иногда казалось, что Таня его терпит, потому что дала себе слово сделать из него человека. А может быть, я и не прав, не знаю…

 

Беляков вошел в комнату стремительно, рывком. В руках он держал сырой еще оттиск газетной полосы. Беляков был очень мал ростом, очень прям, очень озабочен.

– Здравствуйте, товарищ Тихонов. Я прямо из типографии.

Стас встал, шагнул навстречу.

– Сидите, сидите. Вот здесь мы даем Танин очерк, который она привезла из командировки.

На желтоватом листе бумаги выстроились колонки сереньких букв, аккуратно огибая белые пятна, куда втиснутся клише фотографий. Сбоку шел высокий трехколонник, названный «Много ли человеку доброты надо?». Под заголовком – фамилия Тани в траурной рамке и жирным шрифтом официальное:

 

Когда верстался этот номер, трагически погибла молодая талантливая журналистка Т. С. Аксенова. Читатели хорошо знают…

 

Степичев поднялся.

– Ну, я поехал, – он обнял Белякова за плечи, пожал Стасу руку. – Желаю удачи.

– Из Норильска телеграфируй, – сказал Беляков.

– Пока.

Дверь захлопнулась, и долго еще из коридора доносились четкие шаги Степичева.

Беляков снял очки и, высоко подняв их, стал протирать платком. Как у всех очень близоруких людей, глаза у Белякова без очков сильно скашивались к носу и лицо становилось незащищенно голым. «Глазные мышцы от постоянного напряжения слабеют», – подумал Стас.

Беляков надел очки и снова стал руководяще озабоченным.

– Мы потрясены этой трагической, нелепой гибелью, – сказал он и доверительно добавил: – Наш главный хочет снестись с вашим руководством на предмет выделения группы самых сильных оперативных работников для расследования этого из ряда вон выходящего дела.

– Благодарю за внимание, – усмехнулся Тихонов, – только самых сильных мало, а преступлений еще вполне хватает. Так что, если все самые сильные будут заниматься одним делом, для преступников будет не жизнь, а малина. Кроме того, мы занимаемся не следствием, а оперативным розыском преступника. Следствие ведет прокуратура.

– Не обижайтесь, товарищ Тихонов. Я, наверное, неудачно выразился. Я просто хотел сказать, что этому убийству надо уделить чрезвычайное внимание.

– Я не обижаюсь, товарищ Беляков. А что касается чрезвычайного внимания, то оно уделяется у нас всякому убийству.

– А как вы думаете, поймают убийцу?

– Я за это зарплату получаю, – сказал зло Стас и вспомнил спокойное шараповское: «Найдем. И не таких находили».

– А все-таки случается еще, что такие преступления остаются нераскрытыми?

– Случается.

– Вот видите!

– Что я вижу? Убит человек. Надо выяснить, почему. Тогда уже будет проще найти – кто убил. Для этого берем всю совокупность объективных обстоятельств вокруг убитого и отметаем все лишнее – налицо мотив и субъект преступления.

Беляков смотрел недоверчиво: разыгрывает его оперативник, что ли? Стас говорил спокойно, слегка улыбаясь, скрывая душившую его злость.

– Да-да, как у Родена: берем каменную глыбу и отсекаем все ненужное.

– Но ведь это, наверное, дьявольски трудная задача, – растерянно произнес Беляков.

– Нет. Если привыкнуть, то ничего, – успокоил Стас, подумав: «Ох, милиция, милиция! Горький, черствый хлеб!»

По лицу Белякова было видно, что он в Стаса не верит. «Медаль надо было надеть», – усмехнулся про себя Стас.

– Все это так непостижимо, нет никаких логических объяснений всему свершившемуся, – сказал Беляков, и очки его запотели. – Даже не знаю, как вы это распутывать будете. Боюсь, уйдет убийца от кары.

Больше всего Стаса бесило, что Беляков молод. Ну, старый, какой-нибудь пенсионер со сквера, обыватель доминошный бормотал бы такое – понятно. Но молодой совсем парень – это уж черт те что! Только бы не сорваться, спокойно:

– Как я понимаю, вы хотите получить от меня расписку в том, что я обязуюсь найти убийцу. Такой расписки я вам не дам. И никто не даст. Потому что я – человек. И всякий другой оперативник, молодой или старый, – только человек. Поэтому мы можем ошибаться, не знать, не понимать, не предвидеть. И все-таки мы ищем и, как правило, находим.

– Каким же образом? – с интересом спросил Беляков.

– На моей стороне закон, люди, общественное мнение, – устало сказал Тихонов. – Наконец, я человек, а он – волк, человеко-волк, и рано или поздно мы его загоняем за флажки.

– Да-а, это по-своему убедительно, хотя довольно общо, – упрямо сказал Беляков.

– Ладно, предлагаю эту криминологическую дискуссию перенести на внеслужебное время. Я хотел бы с вашей помощью ознакомиться с архивом Тани Аксеновой…

 

Около трех часов Стас задвинул последний ящик стола, откинулся на стуле. Все. Не нашлось ничего интересного. Беляков тоже устал от напряжения – он расшифровывал Стасу некоторые непонятные Танины записи.

– Вот посмотрите ее последний блокнот. Она забыла его у меня на столе, уходя в понедельник.

«Предпоследний, – подумал Стас, – последний был у нее в сумке».

Он взял из рук Белякова красную ледериновую книжку, долго листал. Записи и пометки о людях, каких-то кораблях, атомной электростанции на Чукотке, сказка о диком олене Хоре и очень много фраз-вставочек, наподобие режиссерских ремарок: «гораздо больше экспрессии», «это одеяло лжи, сшитое из лоскутков правды», «потеря темпа», «врет так интересно, что не хочется спорить».

Видимо, у Тани была привычка механически записывать отдельные мысли. Уже в самом конце шли наброски очерка о людях Ровенского комбината, который завтра будет напечатан в газете. На последней странице написано: «М. П. Синев, А. Г. Громов, Шурик, А. Ф. Хижняк», «Говорят, что микробы проказы могут прожить в организме, объективно не проявляясь до пятнадцати лет», «В плотине моральных устоев открылся слив для всех человеческих нравственных нечистот», «Трусость – детонатор жутких поступков». Какие-то птички, галочки. Больше ничего нет.

– Тут тоже ничего нет, – вернул Стас Белякову блокнот. – Скажите, Аксенова не заявляла в план каких-либо материалов, связанных с проблемой преступности? Или, может быть, с судьбами жертв фашизма?

– Нет. Это вообще не относится к тематике нашего отдела. А проблемами фашизма занимаются международники… Она мне сказала, что сдаст какой-то интересный материал, но я в понедельник был очень занят…

– Когда вы видели Таню последний раз?

– Подождите, сейчас я точно скажу. Третью полосу приносят в половине шестого. Да, в половине шестого я зашел в отдел, и Таня с кем-то говорила по телефону. Да-да, она еще мне показала рукой – подождите, мол. Но меня вызвали в секретариат, и я решил зайти позднее. Заглянул минут через сорок – ее уже не было.

– А о чем говорила Таня, вы не слышали?

– Видите ли, я не имею обыкновения слушать чужие разговоры.

– Жаль, – сказал Тихонов. – Жаль, что не нарушили в тот раз обыкновения.

 

В отделе кадров Стас быстро перелистал личное дело Аксеновой. Последняя характеристика для поездки в международный дом отдыха журналистов в Варну.

 

…Зарекомендовала себя… деятельный и инициативный журналист… ведет большую общественную работу, политически грамотна… морально устойчива…

 

«Не придумаешь лучшего способа обезличить человека, – подумал Тихонов. – Смешные какие-то сохранились рудименты в нашей жизни. Характеристика! Кого она – такая – может охарактеризовать? И вообще это нелепо: хорошим работникам характеристики не нужны, их и так знают, а плохих характеристик, по-моему, вообще не дают…»

Кадровик спросил задумавшегося Стаса:

– Что-нибудь неясно?

– Неясно. Что обозначает, например, «морально устойчив»?

– Ну как же! Значит, зарекомендовал себя хорошо…

– Деятельным и активным?

– Хотя бы. Устойчив в быту и на производстве. Не было аморальных проявлений, персональных дел там всяких.

– Замечательно, – усмехнулся Стас.

Последний листок в деле – выписка из приказа:

 

Командировать специального корреспондента т. Аксенову Т. С. в город Ровно на строительство химического комбината с 3/II по 10/II – 196* г.

 

Десятое – это какой день? Стас достал карманный календарь. Так, десятое – четверг. Значит, она должна была выйти на работу в пятницу, а Беляков говорит, что вернулась в субботу. Надо бы узнать, не объясняла ли она как-то задержку. Тихонов вернулся обратно по коридору, но в комнате никого не было. На столе Белякова лежала записка: «Я на редколлегии. Буду в 17 часов». Стас взглянул на часы. Пора возвращаться на Петровку.

 

Шарапов приоткрыл дверь в кабинет Тихонова: Стас внимательно рассматривал несколько документов, отпечатанных на машинке.

– Давно приехал?

– Час назад. Заходите, Владимир Иваныч.

– Чего-нибудь привез?

– Так, кое-что. Как говорится в процессуальном кодексе, документы, «характеризующие личность».

Шарапов подошел к Тихонову, присел на край стула:

– Ну?

– В редакции у нее был. Почитайте ее характеристику. – Тихонов протянул фирменный бланк редакции. Шарапов прочитал, прищурился:

– Да-а, для уголовного розыска здесь маловато.

– Здесь для кого хочешь маловато. Разве что для другого кадровика. Взыскание, видишь, было и три поощрения. Высшее образование у нее и вела общественную работу, а в самодеятельности не участвовала. Я, конечно, с товарищами ее беседовал – те как о живой о ней говорят. А мне сейчас важнее всего узнать ее живую. При наших исходных данных шансы выйти на убийцу минимальные. Мотив надо искать. Пока мы не установим мотив нападения, преступника не найти. Будем крутиться на одном месте…

– Пожалуй, – сказал Шарапов. – Хочешь, давай прикинем по вариантам. Ну, во-первых, ее могли убить из корысти.

– Вряд ли, – возразил Тихонов. – По обстановке преступник никак не мог ее ограбить – люди сзади шли. Да и сумочка при ней осталась. На богатое наследство тоже рассчитывать не приходилось…

Шарапов кивнул:

– Значит, отпадает. Тогда – ревность.

– Вот это очень возможно. Молодая, красивая. Мог какой-нибудь мерзавец загубить женщину – лишь бы другому не досталась. Мне вообще кажется, что мотив скрыт где-то в ее личной жизни. И письмо это…

Шарапов сказал:

– Пошли дальше. Хулиганство. Обстоятельства убийства вполне подходят для этой версии: разгулялся, пьянчуга, ну и ткнул шилом ни в чем не повинного человека…

– Могли убить, – продолжал Тихонов, – на семейной почве. Нет, это сразу отпадает…

– Остается еще убийство из мести или для сокрытия другого тяжкого преступления, – задумчиво ск