Глава 1. Город как знак

Филологический факультет

Кафедра новейшей русской литературы

 

 

Выпускная квалификационная работа

 

«Город в творчестве И.А Бродского 1958-1972 гг.»

 

Выполнила:

Студентка 4 курса 1 группы

Минутина Юлия Леонидовна

Научный консультант:

К.ф.н., доцент Левченко М.А.

 

 

Санкт-Петербург

2005

Содержание

Введение................................................................................................. 3

 

Глава 1. Город как знак......................................................................... 6

 

Глава 2. Пространство города............................................................. 17

 

Заключение........................................................................................... 27

 

Библиография....................................................................................... 29

 

 

Введение

Данная работа посвящена изучению городских мотивов в стихотворениях И. Бродского, написанных до эмиграции. Данная тема представляется актуальной для изучения, поскольку город – и как городской пейзаж, и как знак, за которым закреплены определенные культурные традиции, – играет важную роль в творчестве поэта, причем не только в рамках изучаемого периода и не только поэтических текстов, но и для всего корпуса текстов, созданных на протяжении всей творческой биографии, включая также прозаические произведения.

При том, что вопрос о значении пространства в поэзии Бродского ставился многими исследователями (например, Елена Ваншенкина говорит о том, что «категории пространства и времени – основные координатные оси творчества И. Бродского» [Ваншенкина: 35]. Подобную точку зрения поддерживают практически все ученые, работающие над творчеством И. Бродского; Ю.М. Лотман напрямую говорил о значении Петербурга для всей поэзии Иосифа Броского [Лотман: 294]), рассмотрение вопроса о роли и функции городских мотивов пока что оказывалось за рамками исследований.

Проблема усугубляется тем, что раннее творчество И. Бродского изучено значительно меньше, чем более позднее, послеэмиграционного периода.

 Однако существует множество исследований, посвященных вопросам, близким теме моего исследования. Их можно условно разделить на 2 категории: исследования, посвященные доэмиграционному периоду творчества И. Бродского и работы, посвященные городу в творчестве И. Бродского.

 В числе наиболее значительными работами, описывающими поэзию Бродского данного периода, можно назвать кандидатскую диссертацию В. Куллэ «Поэтическая эволюция И. Бродского в 1958-1972 гг.» и монографию В. Семенова «Иосиф Бродский в северной ссылке».

В. Куллэ в своей работе исследовал поэзию Бродского, написанную до эмиграции. В данной работе проанализированы ключевые тексты этого периода, такие, как «Петербургский роман», «Шествие», «Зофья», «Холмы», «Большая элегия Джону Донну», «Дидона и Эней» и пр. Говоря об этих текстах, автор обратил внимание на роль города в этих стихотворениях, поскольку во многих из них город становится одним из основных мотивов. В своей работе Куллэ отмечает, что «двумя важнейшими составляющими поэтического мира, определивший в значительной степени путь юного Бродского, стали город, в котором он родился, и литературная среда, в которой он родился как поэт» [Куллэ, 1996: 20]. Особенно интересен в свете изучаемой проблемы анализ произведений «Петербургский роман», «Июльское интермеццо» и «Шествие», который также приведен в отдельной статье ««Поэтический дневник» Иосифа Бродского 1961 года». Основной проблемой данной статьи является взаимодействие поэта и времени, однако при анализе данных текстов, особенно «Петербургского романа», обойти проблему города невозможно. Куллэ указывает на нерасторжимую связь между городскими реалиями и реалиями культуры, а также между городом и переживаниями молодого поэта. Также исследователь говорит о том, что ««Петербургский роман» связывает личное время поэта со временем города. <...> Петербург – вместилище времени» [Куллэ, 1998: 99]. При этом последнее утверждение признается справедливым также и для поэмы-мистерии «Шествие».

 Таким образом, В. Куллэ рассматривает роль городских мотивов в творчестве поэта в контексте Времени, которое вслед за самим поэтом выделяет как основную тему поэзии Бродского.

 В работе В. Семенова, посвященной проблеме автобиографизма в поэзии Бродского, особое внимание уделяется корпусу текстов, созданных поэтом в ссылке («норенскому» корпусу). В работе можно также найти подробный анализ различных произведений поэта, таких, как «Шествие», «Июльское интермеццо», «От окраины к центру», «Большая элегия Джону Донну», «Дидона и Эней» и многих других. Также в работе есть множество крайне интересных наблюдений над значением городских мотивов. Так, говоря о «пейзажных» стихотворениях поэта, Семенов замечает: «происходит... построение пейзажа исходя из некоторой предзаданной концепции» [Семенов, 2004: 83], то есть что в пейзажной лирике Бродского переход не настроение передается через пейзаж, а пейзаж выстраивается исходя из настроения лирического героя. Данное утверждение, по мнению Семенова, справедливо не только для сельского, но и для городского пейзажа. Также Семенов утверждает о противопоставлении в поэзии Бродского городского и сельского пейзажа, но данное утверждение представляется спорным в рамках всего корпуса поэтических текстов, несмотря на убедительные примеры разбора конкретных стихотворений «Описание утра», «В деревне никто не сходит с ума» и «За церквами, садами, театрами...»

 Также хочется отдельно отметить такое свойство городского пространства, как допустимость совмещения двух точек зрения. Эту особенность отмечают оба исследователя: Семенов называет его «полифоничностью» [Семенов, 2004: 87], Куллэ говорит о возможности «взгляда со стороны» [Куллэ, 1996: 23], связанной с эстетикой Петербурга.

 Также существует масса исследований, посвященных конкретным текстам, в которых так или отражена проблема городских мотивов. Это работы Шимак-Рейдера, Мейлаха, Жигачевой, Верхейла и других исследователей.

 Наряду с перечисленными работами можно назвать также работы, связанные с репрезентацией образа того или иного города в творчестве Бродского, однако они связаны с более поздними произведениями. Хотелось бы отметить статью П. Вайля и А. Гениса «От мира – к Риму» и работу S. Taruma «Joseph Brodsky’s Watermark: preserving the Venetophile discourse». В статье Вайля и Гениса авторы рассматривают превращеине мира в единый город (Рим), которое происходит в пьесе Бродского «Мрамор». Однако рассмотрение данного текста было бы более полным, если бы при анализе учитывались также коннотации, возникающие в творчестве Бродского у понятия Рим.

 Taruma в своей работе описывает Венецию в текстах Бродского, как прозаических, так и поэтических. Исследователь отмечает, что «Brodsky does not challenge or question the anthologized canon of Venice; he is writing himself into it» [Taruma1: 2]. При том, что исследователь констатирует, что «Brodsky’s culturally conditioned “Venice sickness” was related to a genuine exilic anxiety, that is, his longing for his native Petersburg» [там же], мне представляется, что исследование венецианского текста было бы более полным, если бы была возможность совместить его с исследованием петербургского/ ленинградского текста у Бродского. Об этом свидетельствует, например, тот факт, что наблюдение Taruma о непосредственной связи Венеции и слез лирического героя как эссе, так и стихотворений, могло бы быть более объемным, если учесть, что для Бродского Петербург также часто был связан со слезами, плачем (например, в поэме «Шествие»: «Этот плач по каждому из нас,/ это город валится из глаз» (I, 129); причем в контексте поэмы очевидно, что город – это Петербург. Вообще, в подавляющем большинстве текстов доэмиграционного периода под городским пространством, специально не маркированным, чаще всего подразумевается Санкт-Петербург/ Ленинград).

 Таким образом, при наличии актуальной проблемы, о которой упоминают многие исследователи, практически нет работ, посвященных роли городских мотивов в творчестве поэта. Однако, учитывая то, что все тексты Бродского являют собой единый метатекст, «единую строфу» [Стрижевская: 9], изучение данного аспекта в указанном периоде творчества Иосифа Бродского представляется мне весьма важным.

Глава 1. Город как знак

 Одной из наиболее частотных функций упоминания названия города в текстах Иосифа Бродского является упоминание города как определенного знака. В этом случае в тексте упоминается название города, которое становится знаком того или иного явления. Интересно, что эта функция включает в себя самые разнообразные подфункции, которые может выполнять название города в тексте.

 Наиболее частотная функция – связь того или иного топонима с человеком. Эта связь может осуществляться с различной степенью сближения двух объектов.

 Первая, наиболее отдаленная связь – это упоминание города как пространственных и/или временных декораций, соответствующих тому или иному историческому лицу, где, по сути, сам город становится наименее важным элементом текста. Город возникает как однозначная ассоциация в сознании культурного человека с определенным историческим лицом, например:

Да, точно как Тит Ливий, он

сидел в своем шатре, но был незримо

широкими песками окружен

и мял в сухих руках письмо из Рима. (Ex oriente. 1963);

Герр доктор чертит адрес на конверте:

«Готт штрафе Ингланд, Лондон, Френсис Бэкон» (Два часа в резервуаре. 1965)

или

Einem alten Architekten in Rom (Старому архитектору в Рим. 1964).

 Также возможно вхождение топонима в структуру перифрастического наименования:

хоть я и мог, как старец в Сиракузах (=Архимед, Ю.М.),

взирать на мир из глубины ведра. (Одной поэтессе.1965).

Однако часто эта функция упоминания города осложнена дополнительными функциями. Например, в «Письмах римскому другу (Из Марциалла)» (1972), помимо указанной связи Рима с конкретными историческими фигурами, реализуется оппозиция «столица – провинция», в целом неактуальная для творчества Бродского, но характерная для общеязыковой картины мира.

 Интересно также использование топонима в стихотворении «Письмо в бутылке», (1964):

в Веймаре пусть Фейербах ревет:...

 Это – яркий пример того, когда упоминание города служит ориентиром не только в пространстве, но и во времени, маркируя определенную эпоху.

 

 При большем сближении человека и города значение города становится более дифференцированным, и служит уже для обозначения определенного этапа в жизни человека, некоего факта его биографии.

Эта функция упоминания города представлена следующими текстами:

И он изучал в Сарагосе право Человека

и кровообращение Человека – в Париже. <...>

в 1653 году,

в Женеве,

он сгорел между полюсами века:... (Стихи об испанце Мигеле Сервете, еретике, сожженном кальвинистами. 1959);

А помнишь – в Орше: точно так же – ночь.

Весна? весна. А мы в депо. Не вспомнил?

Буфет открыт – такой, как здесь, точь-в-точь.

Луна горит, и звезды смотрят в Гомель. («Пришла зима, и все, кто мог лететь...» 1964-1965).

он в Кракове грустил о фатерланде (Два часа в резервуаре. 1965)

 Также интересно рассмотреть дополнительные функции, которые может приобретать топоним, употребленный в рассматриваемом контексте. Так, например, в стихотворениях 1961-1962 годов вырисовывается специфический образ Москвы:

когда в Москве от узких улиц

сойду когда-нибудь с ума... (Три главы. Глава 1. 1961) ;

Ну, вот Москва и утренний уют

в арбатских переулках парусинных... (Я как Улисс. 1961);

И все жива в тебе Москва,

и все мерещится поспешно

замоскворецкая трава,

замоскворецкие скворешни. («Уже три месяца подряд...» 1962).

Как можно судить исходя из трех приведенных выше отрывков, Москва для Бродского в этом значении становится символом определенного истекшего временного промежутка. Москва становится для Бродского прежде всего городом-воспоминанием.

Стоит также отметить, что в первом тексте город становится одновременно причиной вступления лирического героя на новый жизненный этап и маркером состояния героя на этом этапе.

 Функция топонима в стихотворении «Инструкция опечаленным» (1962) («Я ждал автобус в городе Иркутске…»), осложнена также тем, что город становится также маркером далекого и поэтому чуждого. С первой строки стихотворения упоминанием этого топонима создается ощущение отчужденности, которое усиливается по ходу стихотворения и реализуется в сентенции: «Чужбина так же сродственна отчизне,// как тупику соседствует пространство» (I, 188). В этом стихотворении, таким образом, создается не просто ощущение отчужденности, но и ощущение отчужденности на родине, поскольку Иркутск, российский город, становится в финале стихотворения «чужбиной».

 Также заслуживает внимания дополнительная функция топонима в стихотворении «Колесник умер...» (1964):

Колесник умер, бондарь

уехал в Архангельск к жене.

 В этом тексте упоминание топонима оказывается контекстуальным синонимом исчезновения, смерти, прекращения биографии. В рассматриваемом нами случае дополнительным становится мотив, крайне важный для Бродского (город как смерть), что будет показано далее.

 В стихотворении «Псковский реестр» (1963) данное значение характерно для приведенной цитаты:

Припомни март,

семейство Найман.

 Также важно отметить то, что поездка во Псков, о которой говорится в этом тексте, становится также сознательно устанавливаемым маркером определенных событий в прошлом, о чем свидетельствует посвящение и повышенная частотность глаголов со значением припоминания. Также Псков ассоциируется для Бродского с определенными культурными объектами (одним из воспоминаний, вошедших в «Псковский реестр», становится картина Марка Шагала, по-видимому, «Купание ребенка», которая выставлена в Государственном объединенном историко-архитектурном и художественном музее-заповеднике г. Псков).

 С другой стороны, Изборск и Псков – это определенные образы, которые в сознании Бродского становятся символом «русского духа»: об этом свидетельствуют зрительные образы, воспроизводящие церкви Пскова, а слова определенного лексическо-семантического поля (гуси; нарочито-просторечное название картины Шагала «Мытье»; маковки; снег; лед; сугробы; катание; простор и т.п.). В связи с этим можно предположить, что в стихотворении «Псковский реестр» Бродский изображает свою Родину, те важнейшие ее компоненты, которые для него входят в это понятие: на образ России накладывается дружбы, любви, искусства (живопись, архитектура, поэзия), создавая тем самым образ родины. Вместе с тем поэт изображает свою обычную, счастливую жизнь (любой предмет// - свидетель жизни. I, 348). Таким образом, на базе образа Пскова утопически изображается жизнь на родине.

 Интересно упоминание городов в цикле «Из «Школьной антологии»»:

 1)Теперь вокруг нее – Владивосток... (Из «Школьной антологии». Ж. Анфицерова. 1966-1969)

 Здесь город становится описанием всей жизни женщине после замужества. Город обозначает отдаленность, отдельность, одиночество. Маркируя, таким образом, жизненный этап, топоним окрашивает его определенным настроением, которое будет развито далее в стихотворении.

2)Второго января, в глухую ночь,

Мой теплоход отшвартовался в Сочи. (Из «Школьной антологии». А. Фролов. 1966-1969)

 В этом стихотворении город становится маркером встречи лирического героя со своим бывшим одноклассником.

 

Третий вариант функции связи названия города и человека относительно редок. Это – полное отождествление человека и города. В данном случае судьба человека, его эмоции и мысли оказываются параллельны судьбе города. (Хочу здесь подчеркнуть, что речь идет о связи топонима и человека)

 Мы можем обнаружить следующие примеры подобной связи:

В мой Рим, не изменившийся, как ты,…

Пишу я с моря. (Ex ponto (Последнее письмо Овидия в Рим). 1965).

 Значительную роль данная функция играет в «Большой элегии Джону Донну». В тексте этого произведения находим:

Лондон крепко спит.

<...>И херувимы все – одной толпой,

обнявшись, спят под сводом церкви Павла. (Большая элегия Джону Донну. 1963)

В этом стихотворении Лондон умирает вместе с Джоном Донном. Однако Лондон одновременно становится и небесным градом: в его главном соборе (St. Paul’s Cathedral, у Бродского – церковь Павла) херувимы оказываются не рисунком фресок, а существами. Таким образом, город вместе с душой Джона Донна возносится до посмертного небесного пространства.

Интересна также неявная реализация этой функции в стихотворении «Пограничной водой наливается куст...» (1962) (И с полей мазовецких журавли темноты// непрерывно летят на Варшаву). В этом стихотворении, посвященном Z.K. (Зофье Капусцинской, той женщине, чьим именем названа поэма «Зофья» того же года написания), город для поэта соотносится с его жительницей. При этом название польской столицы становится также и знаком пространства, недосягаемого для поэта, возникает образ непреодолимой для поэта границы, также перекликающийся с поэмой «Зофья» (...предел недосягаемости ваш, I, 174).

 

 В этой функции название города встречается еще раз в тексте «Дидона и Эней». При этом интересно, что, во-первых, такая однозначная связь возникла еще при зарождении мифа об Энее и Дидоне, во-вторых, интересны те средства, при помощи которых она осуществляется у Бродского:

И великий муж

Покинул Карфаген.

                              Она стояла

Перед костром, который разожгли

под городской стеной ее солдаты,

и видела, как в мареве его,

дрожавшем между пламенем и дымом,

беззвучно рассыпался Карфаген

 

задолго до пророчества Катона.         (Дидона и Эней. 1969)

В данном случае упоминание города является одновременно и знаком чувства: здесь разлука с любимым оказывается равносильна гибели города. При этом несколько странным видится слово «пророчество» рядом с именем римского сенатора Катона-старшего. Его фразу, ставшую афоризмом - «Карфаген должен быть разрушен» - едва ли можно отнести к пророчеству, скорее это программа действий, чуть ли не приказ. Но, поскольку точка зрения в данном стихотворении перенесена в Карфаген, то любое событие оценивается с позиции этого города. Он вбирает в себя весь весь мир, поэтому слова Катона воспринимаются так, как если бы они были сказаны в Карфагене. Соответственно, из слов-угрозы они превращаются в слова-пророчество.

 Интересно, что Эней, покинувший Дидону, должен был стать родоначальником римлянин, разрушивших Карфаген. Разбив сердце Дидоны (после отплытия Энея Дидона покончила с собой, о чем перифрастически говорится и в стихотворении Бродского (костер, в котором было сожжено тело Дидоны)), он делает также шаг, который приведет к разрушению города, построенного Дидоной. Таким образом, происходит переосмысление античной истории: отношения между людьми отражаются в судьбе городов, основанными ими. Таким образом, Бродский на примере античной легенды доказывает непосредственную связь человека и его города. Наиболее ярко на то указывает также и то, что смерть Дидоны показана как разрушение Карфагена: мы видим, как город «беззвучно рассыпается» для человека, который смотрит на него сквозь разгорающийся огонь.

 

 Еще одна функция упоминания в тексте названия города – маркировка точки пространства – актуализирует дополнительные коннотации того или иного топонима. Так, например, в «В озерном краю» (1972):

В те времена в стране зубных врачей,

чьи дочери выписывают вещи

из Лондона,...

 В этом стихотворении Лондон становится символом роскоши и моды. То, что дочери «выписывают вещи из Лондона», указывает на состоятельность, а также чопорность зубных врачей и их семей. В целом же данные строки, служащие экспозицией в стихотворении, обрисовывают пространство и общество, чуждое герою, которое далее обусловит его одиночество.

 В стихотворении «Ничем, Певец, твой юбилей...» (1970), посвященном Кушнеру, есть строки

Приходит мысль о Коктебеле -

но там болезнь на букву «Х»,

в которых поочередно актуализируются практически противоположные коннотации крымского города: как курорт, место отдыха, и как рассадник холеры.

Также Бродский может добиваться актуализации дополнительных коннотаций того или иного топонима, ставя в один ряд несколько топонимов. Бродский прибегает к данному приему в различных целях. С одной стороны, под мнимым указанием на пространство поэт может говорить о взаимозаменяемости, идентичности различных точек пространства (А почему б не называться птичке// Кавказом, Римом, Кёнигсбергом, а? Einem alten Architekten in Rom (Старому архитектору в Рим), 1964. Здесь происходит уравнивание различных пространств за счет того, что Бродский предлагает назвать птичку различными топонимами. Пение птицы в сознании лирического героя вызывает воспоминание об определенной местности. При этом для каждого, слушающего щебетание птицы, эта местность своя. Таким образом, происходит обобщение всех городов до воспоминания.

 С другой стороны, употребление второго топонима может актуализировать определенные коннотации; например, в стихотворении «Открытка с тостом» (1972):

Должно быть, при взгляде вперед,

заметно над Тверью, над Волгой:

другой вырастает народ...

 В данном стихотворении Тверь является знаком русского города вообще (как Волга – русской реки, и шире – России).

Также, располагая в одном ряду названия мест, географически удаленных друг от друга, в стихотворении «Письмо в бутылке» (1964):

сохранит милосердный Бог

то, что я лицезреть не смог:

Америку, Альпы, Кавказ и Крым,

долину Евфрата и вечный Рим,

Торжок, где почистить сапог - обряд,... ,

поэт говорит о мире, который должен остаться после него, после его смерти. Называя эти географические названия, Бродский называет места, которые известны каждому, но при этом мало кто (тем более в условиях Советского государства) смог побывать во всех этих точках Земного шара. Это позволяет поэту продолжить этот список такими понятиями, как Бережливость, Долг и Честь. При этом автоматически в сознании читателя происходит перенос ассоциаций, вызванных географическими названиями, на эти понятия. Авторская ирония подчеркивается словами «хоть я не уверен в том, что вы – есть». Таким образом, мы видим, как характеристики географических объектов переносятся на абстрактные понятия, связанные с нравственностью за счет того, что Бродский ставит их в ряд однородных понятий, продолжая перечисление географических объектов философских понятий.

 Также интересен случай употребления топонима Опочка в поэме «Горбунов и Горчаков» (1965-1968):

«Да нет, помимо этого, я – муж.

Снаружи и жена моя, и дочка».

«Тебе необходим холодный душ!

Где именно?» «На станции Опочка» <...>

 

«Мы чувствовать должны

устойчивость Опочки и Камчатки»

 В данной поэме, с одной стороны, Опочка становится синонимом несуществующего пространства, с другой – географический объект, противопоставленный Камчатке, то есть отмечающий западную границу России (в противоположность Камчатке – восточной границе).

 Особого внимания в этой связи заслуживает соотнесение Санкт-Петербурга и Гаммельна, дважды встречающаяся в текстах Бродского в 1961 году:

То Гаммельн или снова Петербург (Гость. 1961)

 

 Из Гаммельна до Питера гонец

в полвека не домчится, Боже мой,... (Шествие. 1961)

В данном тексте Бродский говорит об идентичности Гаммельна и Ленинграда. Гаммельн, в связи с легендой о гаммельнском крысолове, становится городом, в котором человек находится под угрозой заклятья. Причем в поэме «Гость» Петербург совмещает в себе функции и города, и крысолова, создавая музыку, которая подчиняет себе волю человека: «Как шепоты, как шелесты грехов,//как занавес, как штора, одинаков,// как посвист ножниц, музыка шагов,// и улица, как белая бумага» (I, 58). При этом можно предположить, что мы имеем дело не просто с музыкой, а с песней, то есть с завораживающим воздействием слов, стихотворных строк (см. курсив в цитате).

 В поэме «Шествие» происходит переосмысление легенды о Гаммельнском крысолове: место действия переносится в современную Россию (Но СЧАСТЛИВОЕ ПЕНИЕ КРЫС// как всегда над Россией звенит! (I, 145)). Таким образом, Гаммельн и Петербург становятся скорее знаком времени, которое и обусловливает трансформацию данного сюжета.

 

Еще одна, очень значимая функция употребления в тексте топонима - восприятие названия того или иного города как знака, относящегося к совокупности тех или иных культурных ассоциаций или философских категорий.

 Здесь можно выделить две группы.

 Первая из них – это город, выступающий как совокупность неких культурных образов. Тем самым обнаруживается связь текстов поэта с общемировой культурой, что весьма важно для Бродского. Данная функция, безусловно, присутствует в некоторых текстах, проанализированных выше, к примеру, «Дидона и Эней», «Два часа в резервуаре», «Последнее письмо Овидия в Рим», «Письмо в бутылке». Однако существуют тексты, в которых данная функция является основной.

 Так, например, можно выделить целую группу текстов, в которых топоним становится знаком христианства. Данная функция находит отражение в следующих текстах:

 

Плывет в тоске необъяснимой

среди кирпичного надсада

ночной кораблик негасимый

из Александровского сада...

в ночной столице фотоснимок

печально сделал иностранец,...

и выезжает на Ордынку

такси с больными седоками,

и мертвецы стоят в обнимку

с особняками.                             (Рождественский романс. 1961);

И, картавя, кричит с высоты

негатив Вифлиемской звезды,

провожая волхва-скопидома.                  (На отъезд гостя. 1964);

Календарь Москвы заражен Кораном. (Речь о пролитом молоке. 1967);

полумесяц плывет в запыленном оконном стекле

над крестами Москвы, как лихая победа Ислама.

Куполов, что голов, да и шпилей - что задранных ног.

Как за смертным порогом, где встречу друг другу назначим,

где от пуза кумирен, градирен, кремлей, синагог,

где и сам ты хорош со своим минаретом стоячим. («Время года - зима...» 1967-1970);

Хаос лиц, и не видно тропы

в Вифлием из-за снежной крупы.           (24 декабря 1971. 1972).

 Характерно, что, соотносясь с городом, Рождество материализуется в реальный знак, теряя свое сакральное значение. Идея Рождества (и христианства) оказывается нивелирована при воплощении в современном мире. Москва как оплот православия становится псевдоправославной, преобразуясь в город греха и ереси. Вифлием – город Рождества – оказывается скрыт за повседневными заботами современной жизни. К примеру, в стихотворении «Рождественский романс» Москва становится городом мертвых, а, следовательно, город смерти (см. курсив). Кроме того, настроение рождественской столицы описывается при помощи лексико-семантического поля тоски (тоска (5), печальный (3), больной, невзрачный, невеселье, холодный), что не соответствует настроению праздника.

 Эту же функцию выполняют названия городов в одном из первых стихотворений Бродского – «Пилигримы» (1958):

Мимо Мекки и Рима.

Мекка и Рим выступают как оплот двух мировых религий (мусульманство и католицизм), которые практикуют паломничество. То, что пилигримы проходят мимо, становится своеобразной кульминацией первой части стихотворения, метафорически передавая идею, которая эксплицируется в последней строфе стихотворения.

 

 Другим вариантом той же функции становится упоминание топонима как отсылка к определенной культурной традиции. В данном контексте следует обратить внимание на работу Л. Лосева, в которой он убедительно доказывает, что в стихотворениях «Зимним вечером в Ялте» и «Посвящается Ялте» И. Бродский упоминает город в первую очередь как отсылка к Чехову: в тексте читатель сталкивается с узнаваемыми приемами чеховской поэтики. В первую очередь, это исключительное значение художественной детали, чеховские характеры (актриса в «Посвящается Ялте»).

 

 Важно также отметить функцию упоминания Вавилона.

И этот Вавилон на батарейках

донес, что в космос взвился человек.  (Освоение космоса.1966)

Здесь интересна двойственная структура данного знака: с одной стороны, Вавилон – город смешения различных языков, город хаоса, непрерывного потока избыточной информации. В этом смысле его можно сравнить с радиоприемником, в котором по различным каналам параллельно идет вещание на разных языках. Ощущение хаоса добавляют помехи при приеме радиосигнала. С другой стороны, Вавилонская башня – это путь людей на небо, попытка, которая увенчалась успехом в ХХ веке. Таким образом, радиоприемник также становится для поэта своеобразной Вавилонской башней, которая делает небо потенциально доступным. (Интересно, что для Бродского Вавилон, по сути, сводим к одному образу Вавилонской башни: в стихотворении «Разговор с небожителем»(1970) (И в этой башне,// в правнучке вавилонской, в башне слов,// все время недостроенной, ты кров//найти не дашь мне!) также реализуется двойственное значение Вавилона и вавилонской башни в культурном сознании: это – путь к Богу (ср. название стихотворения), и в то же время башня не достроена. В этом стихотворении вавилонская башня становится метафорой поэтического текста, позволяя поэту передать амбивалентное отношение к творчеству. Таким образом, можно предположить, что упоминание о Вавилоне становится метонимией, то есть поэт говорит не о городе, а только об одном здании).

 

 Наиболее интересен, на мой взгляд, случай превращения города как реального географического объекта трансформируется в знак смерти:

Ближе Рима ты, звезда.

Ближе Рима смерть...

Ближе... Рима – горизонт.

Ближе Рима – Орион

Между туч сквозит.

Римом звать его? А он?

Он ли возразит...

Потому что в смерти быть,

В Риме не бывать...

Назо, Рима не тревожь...

Уточни... адрес. Рим ты зачеркни

И поставь: Аид. (Отрывок. 1964-1965)

 Здесь Рим, безусловно, связан с именем Овидия – поэта, изгнанного из Рима, связь с которым ощущал Бродский в ссылке (этот же поэт возникнет в его стихах в 1965 году, см. ниже). При этом Рим становится знаком родины поэта, его изгнавшей. Интересна и еще одна семантическая грань, которая здесь прослеживается: идея возвращения как смерти. Вообще мысль о смерти (вплоть до самоубийства) характерны для Бродского в ссылке. Город, из которого изгнан поэт, перестает быть реальным пространством и становится пространственным синонимом смерти.