Духовенством и духовным сословием в Московской Руси

В XIV в. характер организационных структур и взаимоотношений Церкви со светской властью на Северо-Востоке Руси претерпевает существенные изменения. В составленном в самом конце XIV в. докончании митрополита Киприана с великим князем московским Василием Дмитриевичем[74] подробно описано положение десятинников: устанавливался порядок рассмотрения жалоб на их действия (§ 7), определялись размеры пошлин, которые мог получать десятинник, «на десятину насед» (§ 11). Десятина здесь обозначает какую-то территориальную единицу, а сами десятинники выступают как лица, которым принадлежит важное место в системе церковного управления.

Содержание реформы, связанной с институтом десятинников, было раскрыто еще в XIX в. в работе Н. Ф. Каптерева[75]. Новые материалы, введенные в научный оборот, лишь подтверждают и частично конкретизируют его выводы. Смысл реформы состоял в том, что десятинники стали теми представителями низшего звена церковного управления, на которых был возложен надзор за деятельностью приходского духовенства, взимание «церковных пошлин», суд первой инстанции по делам между «церковными людьми»[76]. Для развития церковных структур имело большое значение, что если владычные наместники, ставшие после проведенной реформы более высокой инстанцией управления, имелись лишь в центрах епархий и некоторых наиболее крупных городах, то административные округа десятинников — десятины — соответствовали территории отдельных уездов[77], а подчас и более мелких территориальных единиц[78]. Все это означало расширение церковного аппарата управления и усиление разностороннего контроля с его стороны за деятельностью приходского духовенства. Реформа не затрагивала прав патронов распоряжаться церковным имуществом и выбирать или смещать священника «своего храма», но такой священник теперь оказался в дисциплинарной зависимости от членов епископской администрации и должен был платить в пользу кафедры дань и другие пошлины. Как показывает более поздняя практика, открытие нового храма было уже невозможно без выдачи «благословенной» грамоты архиерея, а это сопровождалось установлением размеров пошлин в пользу епископа и принятием других обязательств[79]. Русские акты XV–XVI вв. содержат перечисление значительного количества разнообразных поборов, поступавших в пользу епископов помимо «сборной куницы»[80].

Таким образом, реформу церковного управления, связанную с реорганизацией института десятинников, можно сопоставить с созданием на территории чешских и польских епископств окружных архидиаконатов, но изучение других аспектов реформы показывает, что речь может идти в основном о формально-организационном сходстве.

Архидиаконы в центральноевропейских странах были, как правило, членами капитула — главного органа церковного самоуправления епископии, избиравшего епископа и осуществлявшего совместно с ним управление епископством. Они назначались из тех кругов духовенства, которые активно вели борьбу за освобождение духовенства от власти светского государства. В отличие от них десятинники, как установил уже Каптерев, перестали быть духовными лицами (каковыми они являлись ко времени работы Владимирского Собора 1274 г.) и стали назначаться из числа светских вассалов церковных иерархов — детей боярских их «дворов»[81].

Если архидиаконы (а затем и другие духовные лица — чиновники церковного управления западнославянских стран) вносили в практику управления новые принципы работы бюрократического аппарата, выработанные Римской курией, то светские вассалы русских церковных иерархов рассматривали десятины как обыкновенные кормления, на которые они наезжали со своими тиунами и доводчиками. Даже кормы со священников взимались те же, что взимал волостель с черносошных крестьян — въезжое, петровский и великоденский[82]. Как и черные крестьяне, священники должны были строить для десятинников дворы. Ограничения, налагавшиеся на деятельность десятинников (например, требование не ночевать в одном приходе более одной ночи)[83], совпадают с тем, что требовалось соблюдать кормленщикам, управлявшим светским населением[84]. Стоявшие выше десятинников на иерархической лестнице владычные наместники также перестали быть духовными лицами и назначались из числа светских вассалов высшего уровня — митрополичьих бояр. Коллегия из таких бояр выступала подчас и как высшая судебная инстанция, решения которой затем утверждались иерархом[85].

Таким образом, созданный аппарат управления приходским духовенством оказался в руках людей, вообще не принадлежавших к духовному сословию и не заинтересованных в проведении политики, направленной на защиту особых интересов этого сословия и оформление его привилегированного статуса (такая политика даже прямо противоречила их интересам, так как привела бы к утрате ими соответствующих функций управления).

По-видимому, к этому времени относится и образование низших организационных структур в среде духовенства в виде института «поповских старост»[86]. Однако каких-либо административных прав эти старосты не имели и в ранних источниках упоминаются в связи с интересами церковного фиска[87]. По-видимому, такие объединения приходских священников ничем существенно не отличались от польских и чешских деканатов.

Светского аппарата управления духовными лицами не было не только в странах Центральной Европы и в соседних с Великим княжеством Московским украинско-белорусских землях, но, как отметил Николай (Ярушевич), и в Византии[88], являвшейся, казалось бы, для Москвы идеальной моделью в области создания церковных структур. Ненормальность такого положения с точки зрения норм канонического права была ясна и для людей средневековья. Священник Георгий Скрипица в начале XVI в., критикуя епископов за различные непорядки в церковной жизни, писал: «...ни сами, ни священники избранными дозираете... како кто пасет церковь божию, дозираете церковь по царьскому чину земного царя, бояры и дворецкими, недельщики и тиуны... а не достоянию небеснаго царя воинству»[89]. С созданием светского административного аппарата, вероятно, следует связывать отмеченный историками XIX в. упадок роли соборного клироса как органа управления епархией.

Как представляется, ключом для правильного понимания данной ситуации должно служить соображение, что проведение подобной реформы, существенно затрагивавшей права светских патронов сельских церквей, было возможно лишь при сильной поддержке центральной власти, которая и оказала ее, но лишь на определенных условиях. Когда на территории страны появилось много храмов, создание организации, которая могла бы осуществлять контроль и управление целым слоем общества, обслуживавшим эти храмы и их прихожан, стало объективной необходимостью и отвечало интересам светской власти. Но, содействуя созданию такой организации, власть стремилась обеспечить себе возможность контролировать деятельность новых административных органов. То обстоятельство, что чиновники церковного управления набирались из бояр и детей боярских дворов церковных иерархов, позволяло государственной власти влиять на формирование его состава. Установленная Стоглавым Собором (гл. 69) норма, согласно которой «без царева ведома» епископы не должны были назначать или смещать своих бояр и дворецких[90], соотносилась с более ранней практикой, когда, например, Василий Дмитриевич «дал в бояре» митрополиту Киприану некоторых из своих приближенных[91].

Еще более существенно другое обстоятельство: поскольку владычные наместники и десятинники были светскими лицами, они не принадлежали к числу «церковных людей», судить которых могли только епископы. Это давало возможность светской власти установить контроль за действиями наместников и десятинников. Не случайно докончание Киприана с Василием Дмитриевичем предусматривало, что действия «митрополича наместника» или десятинника могут быть обжалованы перед великим князем[92]. Перед носителем государственной власти открывались широкие возможности для вмешательства в отношения между светскими чиновниками иерархов и приходским духовенством, тем более что докончание фиксировало размеры «пошлин» в пользу десятинников, а великий князь становился гарантом соблюдения этих норм.

Докончание давало великому князю возможность вмешиваться во взаимоотношения между разными слоями духовенства. Так, в нем были установлены размеры пошлин, поступавших с приходского духовенства в пользу митрополита («а зборное митрополиту имати с церкви шесть алтын, а заезда три деньги»). Фиксация этой нормы в докончании да еще с уточнением «а больше того не надобе ничто»[93] превращала великого князя в арбитра в спорах, связанных со взиманием церковной дани. Другой статьей докончания от уплаты «сборного» в пользу митрополита освобождались те «соборные» церкви, которые и ранее, при митрополитах Феогносте и Алексии, не платили этого налога[94]. Тем самым великий князь становился и гарантом соблюдения этих норм, и защитником интересов одной из наиболее влиятельных групп белого духовенства от притязаний иерархов.

Мы располагаем и показаниями ряда источников, касающимися роли государства как координатора отношений между разными частями духовного сословия в других сферах внутрицерковной жизни. К XVI в. утвердилось как некоторая общая норма, что доход от «венечных пошлин» (платы, взимавшейся священником при совершении обряда венчания) в той или иной части поступал в пользу городского собора. В Русском государстве такое право предоставлялось и гарантировалось светской властью. Так, в 1504 г. совместной грамотой Ивана III и его соправителя Василия Софийскому собору в Новгороде было предоставлено право сбора этих пошлин на всей территории Новгорода и новгородских пятин с установлением их размеров[95]. Такими же актами светской власти было утверждено право на сбор «венечных» пошлин Успенского собора во Владимире на территории Владимирского посада[96] и Троицкого собора в Серпухове на территории Серпухова[97]. Особенно интересен пример с Нижним Новгородом, где по грамоте Василия III (подтверждавшей, по-видимому, более ранние пожалования) сбор «венечных» пошлин делился пополам между десятинниками митрополита и братией Спасского собора. Государственной властью братии предоставлялось право, в случае если «который поп венчает по десятинничю знамени без их знамени», налагать на непослушных денежные штрафы и даже «отсылати от церквей прочь»[98].

Княжеская власть не только определенным образом регулировала жизнь духовенства, но и влияла на иерархические отношения в их среде. Так, в 1479 г. при закладке церкви во имя святителя Иоанна Златоуста на Московском посаде, которая находилась под великокняжеским патронатом, Иван III «учини игумна у тоа церкви выше всех соборнов попов и игуменов града Москвы и загородских попов»[99]. Аналогичным образом рязанский князь Иван, распорядившись поставить в Рязани такую же церковь и наделить ее ругой, определил и место, которое должен занимать ее священник на службах в кафедральном соборе («под соборными направе златоуской священник станет, а под ним Николы Старого священник»)[100]. Таким образом, административные реформы, усилив власть иерархии над низшими слоями духовенства, не привели ни к обособлению духовного сословия от остального общества, ни к его консолидации на основе системы автономных учреждений, свободных от вмешательства светской власти.

Значительная часть «церковных людей», вовлеченная в сферу действия княжеского патроната, оставалась вообще за рамками происходивших изменений. Ограничив определенным образом права патронов (частных землевладельцев и общинных организаций разного типа), княжеская власть вовсе не собиралась урезать собственные права по отношению к храмам и обителям, находившимся в сфере ее влияния. Более того, количество таких учреждений со временем увеличивалось. В судебном деле 1479 г. как находящиеся под великокняжеским патронатом упоминаются такие московские обители, как «Спас на Москве, да Пречистая на Симонове, да Никола на Угреше»[101], два последних монастыря были открыты во 2-й половине XIV в. Как возникали такие обители и оформлялся их статус, известно из грамоты Димитрия Донского, который, определив, по его словам, что «игумен Афанасий поставил монастырь на моей земле», запретил въезд в монастырь митрополичьим десятинникам и их тиунам, а все претензии к преемнику Афанасия Савве должны были рассматриваться общим судом великого князя и митрополита[102].

Правда, в процессе борьбы за объединение русских земель подчас возникала такая ситуация, когда церковным иерархам удавалось установить свою юрисдикцию над отдельными обителями. Так, чтобы ослабить удельного белозерского князя Михаила Андреевича, Иван III содействовал переходу Кирилло-Белозерского монастыря под юрисдикцию Ростовского архиепископа Вассиана[103]. Чаще, однако, в подобных ситуациях происходила просто смена удельнокняжеского патроната на великокняжеский[104]. Но главное — великий князь решительно пресекал подобные действия иерархов, когда они затрагивали его интересы. Когда упоминавшийся выше Ростовский архиепископ Вассиан отобрал у устюжского собора две деревни, «великого князя данья», и стал посылать для суда над устюжскими попами своих десятинников, Иван III приказал устюжскому тиуну передать деревни собору, а от архиепископа потребовал выдать соборному причту «несудимую» грамоту, «чтобы протопопа и его товарищев и их причта... и крестьян их... не судили бы их ни в чем»[105].

Упомянутая несудимая грамота была документом, который оформлял особый статус той (весьма значительной) части духовенства, которая продолжала находиться под княжеским (к концу XV в. великокняжеским) патронатом. В общем виде роль таких документов неоднократно отмечалась исследователями XIX — начала XX в.[106] Такая грамота могла быть дана священникам одной или нескольких приходских церквей или братии монастыря. Примером грамот первого рода может служить грамота Василия III священникам приходских церквей села Присеки, принадлежащего Троице-Сергиеву монастырю,— княжеского вклада в эту обитель. Великий князь запретил десятинникам Бежецкого верха, их тиунам и доводчикам «всылать» к причту этих церквей и взимать с них пошлины и кормы. Той же грамотой устанавливалась подсудность причта великому князю или его введенному боярину[107]. Тем самым священники и диаконы этих церквей практически оказывались за рамками церковной юрисдикции. Примером такого же пожалования обители может служить грамота Ивана III 1465 г. Сновидскому монастырю во Владимирском уезде. По этой грамоте владимирским наместникам митрополита и медушским десятинникам также запрещалось «всылать» и «въезжать» в монастырь и «судить» братию; устанавливалась подсудность игумена великому князю[108]. Эта грамота представляет особый интерес, так как была дана одному из «домовых» монастырей Московской митрополии[109], который до этого явно не мог находиться под великокняжеским патронатом. Таким образом, великокняжеский патронат мог распространяться не только на вновь возникшие обители, но и на те церковные учреждения, которые ранее не находились в зависимости от великокняжеской власти.

Действительно, как показал С. М. Каштанов, в 1499–1500 гг. грамоты аналогичного содержания, отменявшие юрисдикцию архиепископа и уплату «пошлин» в пользу кафедры и запрещавшие десятинникам и другим «людям владычным» въезд в монастырские земли, были даны, например, ряду новгородских обителей, которые также ранее явно не могли находиться под патронатом великого князя[110].

Все это никак не могло способствовать оформлению и консолидации духовного сословия. Весомый вклад в этот процесс внесли решения Стоглавого Собора 1551 г.[111] Собор прежде всего сделал много для развития низовых структур в среде приходского духовенства. Было принято решение о повсеместном создании института «поповских старост» — должность, которую, предполагалось, будут занимать протопопы, в помощь им назначались «десяцкие» из числа простых священников (Стоглав. Гл. 6). Теперь именно на них возлагалось наблюдение за образом жизни духовенства и правильностью исполнения обрядов, в их обязанности (а не десятинников) входил сбор дани в пользу кафедры и различных церковных пошлин (главы 29, 34, 68 и 69).

Существенной реорганизации подверглась и вся судебная система Церкви. Значительный раздел в решениях Собора составил специальный трактат, в котором с использованием материалов новелл византийских императоров и канонов церковных Соборов доказывалось, что не подобает «князем, и бояром, и всяким мирским судиям священнического и иноческого чина на суд привлачати» (главы 53–66). Именно это положение определяло характер намеченных изменений, хотя было еще далеко до применения таких решений на практике. Единственной судебной инстанцией по всем делам, касавшимся игуменов и строителей монастырей, стал суд владыки (или назначенного им духовного лица) (гл. 68), который разбирал и дела, возбужденные против людей «духовного чина», за исключением дел о татьбе, душегубстве и разбое с поличным, подлежащих рассмотрению, как было определено, «градскими судьями по царскому закону». На практике Собор отступил и от этого решения. «Гражданские» дела приходского духовенства по-прежнему передавались на суд светских лиц — бояр и десятинников, нововведением было то, что в состав суда вместе с ними должны были войти «поповские старосты», получившие право обжаловать неправильные действия судьи. «Поповские старосты» должны были войти также в состав смешанного суда для разбора споров между духовными и светскими лицами (главы 67–68). Таким образом, хотя светский административный аппарат по управлению духовенством продолжал сохраняться, его компетенция была во многом ограничена, а судебная деятельность поставлена под контроль представителей корпоративных организаций приходского духовенства. Наконец, важное значение в деле консолидации духовного сословия должна была иметь провозглашенная в 67-й главе Стоглава отмена несудимых грамот, теперь действия церковного административного аппарата распространялись на все духовенство страны.

Получило определенное отражение в Стоглаве и стремление церковной иерархии контролировать поставление и перемещение священников, ограничив права патронов. Такие попытки предпринимались еще до созыва Стоглавого Собора. Так, в грамоте Новгородского архиепископа Макария к псковскому духовенству 1528 г. указывалось, что кандидаты, присланные на «ставление», должны иметь грамоты от владычного наместника и старост псковских «соборов» «о его прихожестве и летех и которой церкви известно, а ставленник бы был грамоте горазд». Одновременно архиепископ предписывал своему наместнику «того беречь накрепко, чтоб без моего ведома от церквей игуменов и священников и диаконов не отсылали, а иных не поряживали»[112]. В 41-й главе Стоглава была также осуждена практика «уличан» в Новгороде, которые не желают принимать кандидатов, присланных епископом, «хотя грамоте горазд и чувствен».

Намеченная в Стоглаве программа реформ представляла собой важный шаг по пути консолидации духовного сословия и обеспечения его автономии, но даже в случае ее полного осуществления на практике положение Русской Церкви уступало бы положению, которого добилась Церковь в Польше и Чехии к рубежу XIII–XIV вв.

Эти реформы проводились в Московской Руси в то время, когда в обществе формировались сословия. Разбирая решения Стоглава, Н. Е. Носов справедливо отметил, что происходившие в XVI в. изменения были частью общего процесса перехода функций управления к сословным организациям дворянства, горожан и черносошных крестьян[113]. Не случайно в суде владычных бояр и десятинников вместе с поповскими старостами и десятскими священниками должны были участвовать «градские» и «земские» старосты — лица, стоявшие во главе соответствующих сословных структур светского общества. Поэтому проведенные в XVI в. меры по консолидации церковного сословия не могли стать образцом для консолидации других сословий русского общества.

Провозглашенные Стоглавом реформы были осуществлены неполно, особенно в той части, которая затрагивала интересы светской власти. Это убедительно показано С. М. Каштановым при разборе решений Стоглава относительно установления «святительского суда» над монастырской братией и приходским духовенством[114]. Правда, из царской канцелярии в начале 50-х гг. XVI в. вышло немало грамот и подтверждений на ранее выданных грамотах, предусматривавших подсудность настоятелей и братии монастырей (а в ряде случаев и сельского духовенства в их владениях) митрополиту и епископам. Грамоты с признанием за ними соответствующих прав получили от царя и епископы[115]. Вместе с тем ряд грамот, содержавших нормы о подсудности настоятеля великому князю или о его подсудности иерарху лишь «в духовном деле», были подтверждены без всяких изменений. А самое главное — выдача жалованных грамот, ограничивавших юрисдикцию епископской власти, возобновилась еще при жизни митрополита Макария[116].

Против проведения реформы активно выступала часть духовенства. Так, после протеста братии новгородского Юрьева монастыря была отменена жалованная грамота, устанавливавшая подсудность братии Новгородскому архиепископу во всех делах, теперь он имел власть над ними лишь «в духовном деле». Но братия настаивала, чтобы и «в духовном деле» суд производился лишь «с ведома» великого князя[117].

Решения Стоглава (гл. 67) и рассылавшиеся на места инструкции исходили из того, что в случае возникновения споров в процессе проведения реформы именно царская власть будет выступать в качестве высшей апелляционной инстанции. Так, в наказе, составленном в декабре 1551 г., новоизбранным «поповским старостам» предоставлялось право жаловаться на десятинника владыке, а «не управит владыка, и священником о том писати ко мне, царю... и десятильнику владычню от меня, царя и великого князя, быти в великой опале»[118]. Так понимали новые установления и сами церковные иерархи. Недовольный определенными в 1551 г. размерами «подъезда» с псковского духовенства Новгородский архиепископ Пимен в 1555 г. апеллировал не к митрополиту и не к церковному Собору, а именно к царю, чтобы добиться благоприятного для себя решения[119]. Так же поступил в 1569 г. Рязанский епископ Сергий, вступивший в спор с Коломенским владыкой Иосифом из-за церковной принадлежности Данкова[120].

Таким образом, определенная консолидация духовенства, как сословия, создание и усложнение форм организации представителей этого сословия не сопровождались сколько-нибудь существенным ослаблением его зависимости от государственной власти.