Суперагенты Альфред Редль и Адольф Гитлер 8 страница

Хотят встретиться со мной. Я тогда уже был начеку. Тогда они обратились к Лихониной, она была женой русского военного атташе в Первую мировую войну в Париже[258]. Женщина под 50 лет, держалась хорошо, была работником фирмы „Симекс“[259]. Но была она, понятно, за немцев, немного против немцев, за англичан, но это неважно. Когда вокруг меня круг образовался, в один прекрасный день пришла и в слезах сказала, что немцы ее вызвали и сказали, что я являюсь крупнейшим английским агентом и она должна им помочь организовать со мной встречу. Уверяют, что арестован не буду, и т.д. /.../ Дал ей указание: как вести. Кончилось тем, что раз они приезжали, второй. Борьба шла полуоткрыто. После того, как они меня ждали и я не пришел, я позвонил в организацию „Тодт“ и новому начальнику, который этим занимался, позвонил и сказал: вам звонит директор Жан Жильбер[260]. Хочу вам одно сказать. Почему я не пришел на встречу по вопросам об алмазах. Я как коммерсант торгую со всеми, но еще никогда не торговал с гестапо. Поэтому до свидания. Мы не встретимся. Сказал им, чтобы они знали, в чем дело.

Мне важно было сделать так, чтобы они знали об их игре. Позвонил я Николаи[261]. Он обращался к нам о проведении этой сделки, я знал, что он связан с коммандо. Я видел, что кругом все таинственно было.

За неделю до моего ареста я встретился с товарищем, который и сейчас живет в Париже. Он был в курсе дел, я ему сказал, если бы я теперь имел возможность связаться с Москвой, я предложил бы одно – разрешить мне уехать в Берлин на эту алмазную сделку и добиваться одного, рискуя жизнью своей и других, – раскрыть, что происходит»[262].

К тому времени радисты Треппера были арестованы: одни погибли, а другие – перевербованы и уже без участия Треппера поддерживали связь между Гестапо и ГРУ: «И в это время мне сообщают из Центра, что все идет хорошо, передатчик работает и передают важные сведения. /.../

У меня рождается мысль – немцы передают очень хорошие, нужные материалы, по которым в Центре кажется, что точки работают. Это значит, идет большая игра, но закон таков – ты не без конца даешь правдивые материалы, вводишь в заблуждение, вызываешь доверие. Потом дезинформируешь его»[263] – прекрасный профессиональный анализ сложившейся ситуации!

И Треппер приложил колоссальные усилия, чтобы донести до сведения Центра, что с ними со всеми ведется игра, но вплоть до 1945 года из этого ничего не выходило. Лишь потом все встало на свои места, но Треппера и наказали в Москве за то, что он оказался слишком умен и чересчур о многом догадался.

Понимая еще до ареста в Париже, что в Москве не разделяют его тревог[264], Треппер и предпринял отчаянные шаги, чтобы надавить хотя бы на немцев, заставляя их умерить пыл в проводимой операции. Отсюда и его телефонные звонки к какому-то директору «Тодта» и к отставному полковнику Николаи. Ясно, однако, что после таких хулиганских разговоров Гестапо и постаралось арестовать Треппера – а что им еще оставалось делать?

Понятно, что обо всем этом никак не могло рассказываться в книге Курта Рисса, опубликованной в октябре 1941 года в Нью-Йорке.

Зато Треппер наверняка чистосердечно пересказал свою историю на Лубянке в 1945 году.

А потому арест Николаи, санкционированный Серовым, и утомительные допросы престарелого полковника знаменитыми следователями-костоломами вовсе не выглядят идиотской глупостью: Николаи действительно имел прямое отношение к сокровеннейшим тайнам Третьего Рейха.

Николаи знал по крайней мере то, ради чего в 1942 году Гестапо предприняло грандиозную операцию по перевербовке и переподчинению советской разведки в Европе: это не было самоцелью, а было лишь средством передать затем какую-то важнейшую дезинформацию, как это правильно и расценил Треппер.

Только вот какую дезинформацию? Треппер, если ему верить, догадывался лишь об одном: «Мы чувствовали, немцы предпринимают какие-то очень важные шаги, для заключения сепаратного мира с англичанами и американцами и создания единого фронта против Советского Союза»[265].

Вот теперь мы можем дополнить и исправить Треппера, завершая слишком затянувшееся почти что лирическое отступление от нашего основного текста.

 

Для заключения сепаратного мира с американцами и англичанами советская разведка была немцам напрямую не нужна. А нужна она была для того, чтобы через разведку передать Сталину и прочим в Кремле, что такой мир якобы вот-вот будет заключен!

Вспомните, какой была обстановка в относительно недолгий период с конца сентября и до начала ноября 1942 года, когда Треппер вовсю отбрыкивался от заигрываний со стороны Гестапо.

В Сталинграде продолжались тяжелейшие бои, но немцы упорно продвигались к волжскому берегу – шаг за шагом, квартал за кварталом. На Кавказе они водрузили свое знамя над Эльбрусом и продолжали угрожать прорывом через перевалы в Закавказье. В Египте еще не началось контрнаступление англичан, а американцы еще не высадились в Северной Африке.

Это и был самый решающий, кульминационный пункт всей Второй Мировой войны: никто в тот момент не мог наверняка предвидеть того, что произойдет в ближайшие недели, месяцы, тем более – в последующие годы. Хотя в Сталинграде и в других местах продолжалась жестокая мясорубка, но в целом фронты замерли в странной и страшной паузе. Их неподвижность на недолгое время уподобилась застывшим довоенным границам. Это давало возможность лидерам воюющих сторон поразмыслить над будущим и попытаться его скорректировать.

Это был действительно удобный миг для американцев и англичан, чтобы сменить фронт и оказаться на стороне немецких победителей, продолжавших выглядеть таковыми. Так должна была просматриваться ситуация и из Москвы, где вполне могли, в принципе, поверить в подобный поворот ненадежных союзников, совсем недавно, летом 1942, свернувших военные поставки в СССР до минимума. Тем более, если бы информация об этом пошла из собственных надежнейших и проверенных источников.

И тогда, возможно, Сталину пришлось бы играть на опережение – и самому пытаться заключить мир с немцами! Ведь по существу дипломатических позиций возродилась ситуация почти что лета 1939 года, когда все торговались со всеми!

Вот возобновление такого торга и был целью игры, затеянной не только гестаповцами и, разумеется, их начальством, но, как мы имели возможность убедиться, и отставным полковником Николаи!

В октябре 1942 ставка в игре была крайне высока: если бы немцы заключили перемирие на Восточном фронте хотя бы на несколько месяцев, или если бы в свою очередь англичане и американцы поверили в то, что такое перемирие вот-вот заключится – и сами постарались бы опередить события, действительно пойдя на попытку соглашения с немцами, то политическая обстановка решительно переменилась бы – и все могло пойти потом совсем по-другому! Как именно – даже нет смысла фантазировать: слишком велико число возможных вариантов в таком калейдоскопе!

Вполне могло произойти и свержение Гитлера, если бы в ходе переговоров, которые, однако, так и не начались, сошлись бы во мнении, что только его сохранение у власти мешает той или иной полюбовной сделке: на это гестаповцы сами намекали Трепперу и его коллегам[266]! Это, заметим, соответствовало бы и личной политической позиции Вальтера Николаи.

Но из этой затеи ничего не вышло: Треппер заупрямился – и гестаповская операция столкнулась с непредвиденной задержкой.

А вскоре потом, в ноябре 1942, все действительно переменилось, но вовсе не так, как было желательно гестаповцам: немцев окружили в Сталинграде, они спешно откатывались с Кавказа, англичане перешли в наступление в Египте и Ливии, а американцы, воевавшие до того лишь на Тихом океане против японцев, вдруг высадились в Марокко и Алжире – и у всех противников Германии резко сократились потребности и желания вести сепаратные переговоры с Гитлером или с его немецкими соперниками!

До начала января 1943 еще сохранялись какие-то элементы неопределенности: и под Сталинградом, и в Северной Африке исход сражений далеко еще не полностью определился. Не определились окончательно и политические позиции лидеров антигитлеровской коалиции – в тот момент это было важнее всего.

Нам уже случалось писать, что к этому моменту и в ближайшем окружении Гитлера наметились было организационные мероприятия, которые можно расценить как подготовку к ближайшему уходу Гитлера от власти – и, вполне возможно, Гитлер сам соучаствовал в проработке такой комбинации[267].

Но вот с 14 по 26 января 1943 года прошла конференция в Касабланке, на которой Рузвельт и Черчилль приняли решение о безоговорочной капитуляции Германии как обязательном условии завершения войны, а Сталин присоединился к этой декларации осенью 1943[268].

Это замечательное решение обрекало на последующую гибель многие миллионы людей – вплоть до момента официальной смерти Гитлера, прижизненную власть которому и гарантировали сначала Рузвельт с Черчиллем, а потом и Сталин: как по-иному расценить решение о безоговорочной капитуляции Германии, выбившим почву из-под ног у любой оппозиции против Гитлера?

Ведь понятно же, что устранение Гитлера теряло всякий смысл, если Германии потом все равно предстояла безоговорочная капитуляция!

Вот и действовали поэтому участники заговора 20 июля 1944 года (все, кроме инвалида Клауса Шенка фон Штауффенберга!) как в сомнабулическом сне.

Да и Гитлер после января 1943 года перестал кокетничать своим возможным уходом от власти – вплоть до самого конца апреля 1945!..

И Вальтер Николаи окончательно оказался не у дел!..

 

Даже арест Треппера в ноябре 1942 года и получение затем возможности неограниченно давить на него, уже не могли изменить новейшую глобальную ситуацию, столь безвыигрышную для всех немцев, кроме откровенных пораженцев вроде коммунистов! Время было безвозвратно потеряно, и исходно рассчитанная комбинация утратила малейшие шансы на удачу.

Вот тут самому Трепперу незаслуженно повезло: давление на него утратило смысл, но его не уничтожили, как многих других, а предпочли пока поберечь до лучших времен! А может быть, ему и заслуженно повезло: самоотверженность и непримиримость вызывают уважение даже у самых жестоких и циничных противников!..

Так или иначе, но почти полным пшиком завершилась грандиозная операция, задуманная, вполне возможно, именно Вальтером Николаи и проводившаяся, в любом варианте, с его непосредственным участием. Лишь установленные при ее подготовке и поддерживаемые затем гестаповцами контакты с ГРУ позволили непосредственным руководителям этой операции безболезненно для них самих перекинуться на сторону русских в 1945 году. О Николаи же при этом сами немцы начисто позабыли – больше он никому из них не понадобился.

А вот то, что Вальтеру Николаи удалось спустить на тормозах все последовавшие допросы на Лубянке – и заняться в итоге перед смертью почти невинной игрой в историю разведки в Первую Мировую войну, снова выглядит его огромной заслугой и успехом.

Авторы очередного современного исследования по истории разведок отметили следующее: «По окончании допросов В. Николаи был помещен на спецдачу под Москвой, где написал мемуары. Нам довелось ознакомиться с ними, и, поверьте на слово, ничего примечательного в них не обнаружили: все только общие рассуждения и никакой конкретики. Поистине, верно говорится, что разведчику язык дается для того, чтобы скрывать свои мысли»[269].

 

Но все же Вальтера Николаи никак не назовешь ни счастливчиком, ни провидцем: самый большой возможный успех его жизни обернулся поражением, да и позднее он не сумел предвидеть угрозы и принять меры предосторожности против собственного ареста и последующей тяжелой смерти на тюремной койке.

С другими судьба обошлась ненамного лучше: Батюшин умер в нищете на чужбине, Мильштейн благополучно существовал, но был отстранен от практической работы – и не добился ни успеха, ни почета, ни признания коллег.

Лишь Даллес, вроде бы, завершил карьеру в сиянии всемирной славы!

Но и его к особым удачникам и провидцам не причислишь: его отставка из директоров ЦРУ в 1961 году выглядела пощечиной ему и выкидыванием его за дверь. Не случайно прибег он затем к таким в общем-то несолидным поделкам, как выпуск книги, цитируемой нами, – ради поддержания видимости собственного авторитета и возможности высказываться безапелляционным тоном!

Даллес, правда, сумел потом жесточайшим образом отомстить обидчикам – но рассказу об этом еще не пришло время!..

Так или иначе, но все эти высококвалифицированные эксперты почему-то совершенно явным образом сели в лужу с историей о футлярчике от ножичка, с которой легко должен был бы разобраться любой мальчишка-хулиган, если бы таковые читали книги типа жизнеописаний полковника Редля.

Вернемся теперь к ситуации, в действительности сложившейся 24 мая 1913 года на Венском почтамте и позднее.

 

 

2.3. Футлярчик от ножичка и разорванные записки.

 

Редль на Почтамте проявил максимум осторожности и сообразительности.

Очевидно, что контакты с доверенным лицом, от которого он узнал о возможном нахождении писем на почте, чем-то возбудили его подозрения: то ли сообщник недостаточно убедительно разъяснил задержку при сообщении информации о получении им предшествующего письма – в это время он, напоминаем, подвергся тайному аресту, то ли сообщение о содержании полученного письма чем-то насторожило полковника. Вероятнее же всего, как это мы уже отмечали, было то, что этот арестованный сообщник сумел в своем сообщении предупредить Редля о грозящей опасности – хотя, возможно, в далеко не исчерпывающей и недостаточно тревожной форме.

Так или иначе, но что-то происходило не так или не совсем так, как надо, – и Редль должен был удвоить обычную осторожность!

 

Здесь нам нужно обдумать, что было приоритетнее для Редля в планируемой им операции: собственная безопасность или получение исчерпывающих знаний о пришедшей корреспонденции?

С этим легко разобраться.

Если бы Редль действительно был иностранным (по отношению к Австрии) агентом, то безопасность была бы на первом месте: разоблачение грозило полным крахом!

Обеспечить такую безопасность можно было без труда: для этого самому не нужно было появляться на Почтамте, а нужно было послать туда заведомо постороннего человека, наняв его на улице за незначительную сумму и пообещав несколько большую при завершении операции. Затем нужно было проследить, арестуют ли этого подставленного фигуранта или организуют наблюдение за ним – все это было в пределах возможностей и умения Редля, да и надежными помощниками он также располагал в тот момент, как это мы узнаем позднее.

Надежность такого метода, естественно, снижается, если в ожидаемой корреспонденции возможна значительная сумма наличных денег – обнаружив таковую, случайно подобранный на улице исполнитель может попытаться скрыться от нанимателя, присвоив ее.

Имелся и другой недостаток такого решения: безопасность обеспечивалась, но Редлю так и осталось бы неизвестным, что же было в письмах на почте, если бы посланец был арестован или обнаружилась бы слежка за ним! А вот содержание писем и должно было волновать Редля более всего!

Желающие придерживаться классической версии могут по-прежнему считать, что Редль руководствовался корыстолюбием и алчностью – его якобы неудержимо влекло к присланным деньгам!

Так или иначе, но Редль остановился на другом варианте: сам явился на Почтамт!

Такое решение, на наш взгляд, свидетельствует также и о том, что риск задержания не представлял для него смертельной угрозы, и, следовательно, он едва ли считал себя иностранным агентом!

 

Редль, однако, обставил операцию с максимальной предусмотрительностью. Выбор момента (перед закрытием Почтамта и началом предвоскресного отдыха), организация маршрута (включающего такси, ожидающее с заведенным мотором), быстрое и решительное поведение в момент получения корреспонденции – все это обеспечило полный успех!

Отметим, однако, что еще до обращения в почтовое окошко Редль не мог позволить себе пялиться по сторонам, дабы обнаружить засаду – тем самым он мог заранее спровоцировать настороженность и готовность предполагаемого противника к действиям. Получив же письма, он должен был стремительно уходить, тем более не оглядываясь и не демонстрируя своего лица, а главное – не терять времени по пути к такси.

Все это удалось, но в итоге сам Редль не мог быть уверен в том, была ли засада на Почтамте или ее там не было.

Далее уже в машине произошло его знакомство с полученной корреспонденцией. Оно его взволновало настолько, что он и обронил в такси чехольчик от ножичка – это было, конечно, непростительной небрежностью и неосторожностью, но ниже нам предстоит объяснить, удар какой силы нанес Редлю его бывший подчиненный Ронге своим глупейшим сфабрикованным посланием! – такое невозможно было невозмутимо вынести!..

Теперь же Редлю предстояло вычислять, кто же оказался виновником такого удара: истинный ли отправитель, от которого он ожидал послания по этому каналу, или же в дело вмешались какие-то непрошенные посторонние?

Вот тут-то он и начал получать ответы!

 

Если бы Редль был схвачен с поличным, то теперь уже его очередь была бы оправдываться под тяжестью предъявленных улик, а последние вовсе не ограничивались письмами, сфабрикованными Ронге, как об этом можно было, конечно, догадываться – и как пытались догадаться все писавшие о «Деле Редля», но, не догадавшись ни о чем путном, сами принимались сочинять улики!

А вот что же было делать Ронге и иже с ним тогда, вечером 24 мая 1913 года?

Сыщики, во всяком случае, получили указание следовать в отель «Кломзер» – и продолжить наблюдение.

Теперь попробуем поставить себя на место этих сыщиков.

Обескураженные головомойкой, полученной от начальства, они решили не ограничиться пассивным наблюдением, а радикально исправить свое упущение. И тут сыщики снова сплоховали!

Предъявление Редлю футляра от ножичка и должно было, по их мнению, все исправить, но вместо этого почти окончательно загробило всю операцию по поимке Редля!

 

Дорогие читатели, ведь вы (в большинстве своем) не являетесь признанными экспертами по разведке и контрразведке, а поэтому способны сами подумать, к чему же должно было привести предъявление Редлю пресловутого футлярчика.

Попробуем сначала сообразить, что же в данный момент могло быть вменено Редлю в качестве обоснования обвинения.

Оказывается, что практически ничего. Строго юридически Редль был виновен лишь в получении какой-то корреспонденции на Почтамте – притом формально никому не известного содержания.

Само по себе такое получение юридически можно было подтвердить свидетельским опознанием. Реальными свидетелями были: девица, выдавшая Редлю письма, шофер такси и сами сыщики – все они могли опознать Редля по внешнему виду, хотя насколько точно и надежно – это еще было вопросом!

Опознавался Редль и по расписке, оставленной на формуляре для получения писем. Хотя там он, в соответствии со здравым смыслом, должен был бы оставить лишь какую-то закорючку, едва ли доступную для идентификации – что бы об этом ни утверждал Ронге!

Пусть, однако, получение писем подтвердилось бы с полной определенностью. Что могло добавить к этому опознание Редлем собственного футлярчика от ножичка?

Ровным счетом ничего: оно не опровергало всех перечисленных возможных опознаний, но, в общем-то, ничем их и не усиливало. Разве что добавляло гостиничного портье к предшествующей цепочке свидетелей!

Но все это ничем не выручало Ронге и его сообщников, остававшихся со всеми своими исходными аргументами, добытыми еще до 24 мая, но более ни с чем иным сверх того.

Редль, благополучно скрывшийся с Почтамта, теперь уже ни в чем противозаконном не уличался. Компрометирующих писем при нем уже не было: лишь идиот стал бы их сохранять, а не уничтожил бы немедленно. Ронге и другие поэтому и не утверждают, что эти письма были обнаружены у Редля при его жизни или после смерти.

Не могли служить уликой и деньги (семь тысяч крон!), вложенные в конверт, хотя предусмотрительность контрразведчиков требовала бы, чтобы номера купюр были переписаны перед упаковкой письма. Возможно, что так и было сделано, но ничего об этом не сообщается.

Последнее, в свою очередь, свидетельствует в пользу того, что и эти деньги затем не обнаружились у Редля. Уничтожать он их, конечно, не стал, а нашел им другое применение. Позднее мы объясним, кому и зачем он должен был передать их по пути от кафе «Кайзерхоф» к отелю «Кломзер».

Предъявлять же в качестве улики текст писем, которые Редль получил и уничтожил, не имело теперь никакого смысла.

Для начала пришлось бы признаваться в том, что эти письма до попадания Редлю в руки вскрывались в «черном кабинете», а это в то время было занятием противозаконным. Позднее, во время Первой Мировой войны, борьба со шпионажем и утечкой секретной информации резко усилилась, и деятельность «черных кабинетов» в разных странах временно получила правовое обоснование и проводилась практически открыто. А вот в 1913 году признаваться в подобном было бы себе дороже.

Теперь же обвинение располагало лишь предварительно сделанными копиями посланий – в том числе и опубликованной Урбанским в 1931 году. Эта последняя является историческим документом, но никогда не могла иметь силу юридической улики.

Редль, уничтоживший письма, был теперь совершенно свободен от обвинений, вытекавших из их содержания. Он мог утверждать, что уничтожил письма, не прочитав их – и как этому можно было возразить?

Редль мог заявить даже о совершенно ином содержании писем, например – изобрести все ту же историю о карточном долге, и как это теперь можно было опровергнуть?

Суд, если бы он завершал расследование, должен был бы в последнем случае выбирать: кому верить – заведомым правонарушителям с Ронге во главе или пока ни в чем противозаконном не уличенному Редлю?

А ведь при умелой и грамотной защите Редля можно было бы добраться и до факта фабрикации писем Максимилианом Ронге! И неизвестно еще, как повели бы себя при этом немецкие участники дела с Вальтером Николаи во главе!

Словом, этот тур игры Ронге безоговорочно проиграл, и никакое опознание футлярчика ничем ему помочь не могло.

Зато оно здорово помогло Редлю.

 

После получения писем совершенно неожиданного содержания Редль должен был теряться в догадках: кому же он всем этим обязан?

Предъявление футлярчика и отвечало на этот вопрос: ведь сыщики вообще не должны были бы проследить Редля до отеля, если бы не идентифицировали его на Почтамте и не получили бы, кроме того, информацию о том, где его нужно было теперь искать, – притом информацию, совершенно независимую от событий на том же Почтамте.

Так Редль установил, что охота ведется именно на него. И ведут ее, несомненно, его прежние коллеги в Вене!

Вот он, результат предъявления футлярчика!

Теперь, однако, у Редля еще могли оставаться определенные сомнения: ведь сыщики могли его узнать в лицо, а вот он их – едва ли. Рядовых венских сыщиков он мог лишь случайно запомнить по прошлым совместным операциям; на Почтамте же он ни к кому, как специально отмечалось, не должен был приглядываться.

Не мог он и вспомнить в точности, где же именно обронил футлярчик: потерял – значит не заметил того, а раз не заметил – то и произошло это неизвестно где! Ведь в собственные карманы он мог залезать и при приходе в отель, и при входе в свой номер: как-то приходилось управляться с ключом от номера – нетрудно было при этом и выронить что-нибудь! Хотя, конечно, вскрытие конвертов в такси должно было прийти на память к Редлю в первую очередь!

Заметим, кстати, что лишь на вере в безусловную честность сыщиков основывается всеобщее убеждение в том, что чехольчик действительно нашелся в такси. А не могли ли сыщики подобрать его где-нибудь еще – и лишь потом выдумать трюк с опознанием, дабы, как они полагали, реабилитировать себя перед начальством? Не мог ли лежать этот чехольчик на стойке у портье, как сказано у Мильштейна, или просто снаружи на полу у двери номера Редля – после того, как Редль уже вошел туда, но еще не вышел оттуда?

За такую принципиальную возможность и ухватился бы, кстати сказать, любой мальчишка-хулиган – им и не от таких обвинений и опознаний случается увиливать! А что мешало Редлю поступить так же? Ведь до этого позднее просто не дошло дело!

Сомнения, во всяком случае, могли еще оставатьсялись у Редля, когда он вышел из отеля и, как сформулировал Мильштейн, медленно, сгорбившись, не глядя по сто­ронам, зашагал в неизвестном направлении.

Для генерала Мильштейна направление движения Редля так и осталось неизвестным, но мы-то с вами сумеем сообразить, куда это Редль собирался двинуться из отеля: ведь его решение отправиться куда-то было принято еще до того, как ему предъявили футлярчик от ножичка!

А вот затем изначальные намерения, совершенно очевидно, изменились – и заменились на решение вернуться назад в отель!

 

Далее события развивались якобы следующим образом – снова цитируем Роуэна:

«Капитан[270] Ронге поспешил на почтамт, чтобы произвести расследование. /.../

Ему удалось найти формуляр, который был заполнен получателем писем „Опернбал 13“ (шифр вместо фамилии). Из потайного сейфа в своем кабинете он извлек сброшюрованный манускрипт на сорока страницах, подготовленный в свое время Редлем /.../. В нем содержались его советы своему преемнику по службе, написанные непосредственно перед переводом в Прагу. /.../

Сомнений никаких не было: это – почерк Редля. Получение им денег, правда, еще не говорило о его предательстве, ведь он мог выполнять какую-то работу частного порядка»[271] – последнее, заметим, также является вполне здравым допущением, не имеющим, однако, ни малейшего значения для нас – посвященных в то, что эти письма были сфабрикованы самим же Ронге.

Роуэн продолжает:

«Размышления капитана были прерваны появлением одного из детективов, который вел наблюдение за Редлем.

– Что-нибудь новенькое?

– Новое-то новое, только разорванное в клочья.

И детектив достал из записной книжки клочья какой-то, видимо, записки. Вместе с Ронге они попытались сложить их вместе.

Через полчаса загадка была решена – Ронге сумел разобраться в написанном. Сомнений теперь уже не оставалось: Редль – шпион и предатель.

Клочки этой записки были получены весьма своеобразно. Оба детектива последовали за Редлем, когда он вышел из гостиницы. Обернувшись, Редль узнал в человеке, шедшем следом за ним, мужчину, который читал в вестибюле газету. Тогда он заторопился /.../.

Детективы тоже прибавили шагу. /.../ Редль, /.../ видя, что расстояние между ним и преследователями не сокращается, решил пойти на хитрость. Он достал из кармана какие-то бумажки и, даже не посмотрев на них, разорвал на мелкие клочья и бросил на землю. /.../

Редль надеялся, что мужчины остановятся и станут собирать клочки бумаги, но они и не подумали этим заняться, а последовали за ним дальше. /.../ Один из преследователей вдруг прыгнул в такси и моментально исчез. Редль обреченно шагал по улицам Вены, пройдя по километровому кольцу Шоттенринг, затем свернул в переулок Шоттенгассе к своей гостинице.

Куда же отправился второй детектив? Он попросил привезти его к тому месту, где Редль разбросал разорванную на клочки бумагу, и собрал все, что мог найти. С этим он и поспешил к капитану Ронге. Разорванными оказались квитанция на денежный перевод уланскому офицеру, лейтенанту Ховора, и запись об отправленных заказных письмах в Брюссель, Варшаву и Лозанну. Ронге мрачно усмехнулся, прочтя адреса получателей. Сам Редль в свое время составил „черный список“ иностранных разведок, в которых числились и эти адреса»[272].

Примерно так же рассказывал об этом и сам Ронге:

«Нужно было установить за ним [т.е. Редлем] наблюдение, чтобы помешать ему сбежать. Сыщикам удалось подобрать клочки расписок, разорванных Редлем. Одного взгляда на них было для меня достаточно, чтобы убедиться, что речь шла об известных адресах, прикрывавших шпионаж, устанавливающих связь Редля не только с Россией и с Францией, но и с Италией»[273].

Последнее обвинение, заметим, не подтвердилось позднее ни единым намеком, так и зависнув в воздухе!

Впрочем, и шпионаж в пользу России и Франции также ничем не подтвердился!

Нам, однако, еще предстоит обсудить вопрос, были ли все обвинения Ронге в шпионаже Редля совершенно голословными или они могли отражать некоторые факты, которые Ронге так и не решился разгласить.

 

Квитанция о денежном переводе, упомянутая Роуэном, поминается и другими авторами. Имя адресата здесь, однако, изменено до неузнаваемости: лейтенанта, получавшего деньги от Редля, звали не Ховорой, а Штефаном Хоринкой. В данном случае наглядно проявились минусы многоступенчатого перевода: сначала – с немецкого на английский, затем – с английского на русский.

К шпионским адресам мы вернемся чуть ниже.

 

Нелепое, на первый взгляд, поведение Редля на улице имело сугубо рациональный смысл. Ему тогда же необходимо было проверить, действительно ли предъявление футлярчика свидетельствовало о слежке!