Суперагенты Альфред Редль и Адольф Гитлер 10 страница

Этот случай я привожу также и для того, чтобы рассеять легенды, повторяемые даже иностранными специалистами по тайной разведке, о том, что мы[306] якобы платили своим агентам гроши, держа их в руках уплатой первой суммы денег и угрозой их выдать.

Суммы, расходовавшиеся на тайную разведку, назывались у нас „суммами на известное Его Императорскому Величеству употребление“. Расход их контролировался генерал-квартирмейстером[307] как непосредственным начальником руководителя тайной разведки, то есть начальника разведывательного отделения, высшей же для них обоих инстанцией был начальник штаба округа.

Это абсолютное доверие начальников по отношению к руководителю тайной разведки я нередко характеризовал своему генерал-квартирмейстеру такими фразами: „Если Вам, Ваше Превосходительство, даже во сне приснится, что Ваш начальник разведывательного отделения нечистоплотен в денежном отношении, то Вы, проснувшись, его смените, так как контролировать его нет возможности“.

В таком живом деле как тайная разведка и отношения наверху к своему начальству и внизу со своими агентами должны быть проникнуты доверием к слову, а не покоиться на бюрократической основе»[308].

Можно эти заверения Батюшина (включая получение им 300 рублей вместо возможного присвоения пяти тысяч!) принимать за чистую монету, а можно почитать красивыми словами: сам Батюшин, будучи в 1915-1916 годах председателем Комиссии по расследованию злоупотреблений тыла, держал при себе в качестве ценнейшего сотрудника все того же Манасевича-Мануйлова.

Последний шантажировал подозреваемых, вымогал у них взятки, и сколотил за короткий срок состояние в 300 тысяч рублей[309]!

За это Манасевич-Мануйлов был арестован, подвергся царскому суду прямо накануне Февральской революции, приговорен к полутора годам заключения за мошенничество, выпущен при Временном правительстве, а в 1918 году пытался бежать из Петрограда через финскую границу, но попался – и был расстрелян ВЧК[310].

 

Вот этой последней организации вообще никаких доказательств вины не требовалось: «Мы уже не боремся против отдельных личностей, мы уничтожаем буржуазию как класс. /.../

Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы должны разрешить судьбу обвиняемого»[311] – это было знаменитым предписанием председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией на Чехословацком (Восточном) фронте М.И. Лациса.

Спустя годы самому Лацису отвели вроде бы вполне подходящую для него профессию – директора Института народного хозяйства имени Г.В. Плеханова в Москве[312], а уж происхождение и образование у него были просто идеальными: он родился в батрацкой семье и закончил приходское училище. Но и тут что-то не сложилось: его арестовали в ноябре 1937 и расстреляли в феврале 1938 года как «врага народа»[313] – все-таки, наверное, профессия подвела!

Свои аналоги Чрезвычайных Комиссий были, заметим, и в Венгрии, и в Баварии в 1919 году, когда там временно побеждали революционеры.

Случайна ли такая всеобщая эволюция морали и правосознания спустя всего пять лет после «Дела Редля»?

 

Вернемся еще к одной теме, затронутой Батюшиным: тому обстоятельству, что разведывательные службы, возможно, держали собственных агентов в руках уплатой первой суммы денег и угрозой их выдать.

Хотя сам Батюшин возражает против практической возможности и моральной оправданности такого шантажа, но, тем не менее, необходимо отметить и принципиальную возможность такой угрозы, и ее целесообразность, а иногда даже и необходимость.

Вербовка агента – одномоментный акт. Позднее агент может превратиться из штучника (предателя, однократно продавшего за плату имеющиеся у него секреты) в долговременного сотрудника – и тогда взаимодействие с ним будет развиваться на постоянной основе, подогреваемой иногда не слабыми взаимными позитивными эмоциями, связывающими агента и его руководство, – о подобном написана масса воспоминаний разведчиков, иногда без указания конкретных имен, но и без психологических искажений в толковании ситуаций.

Однако может происходить и по-иному. Жизнь идет, обстоятельства меняются, секретные агенты продолжают свои карьеры в тех сферах, где протекает их основная деятельность, не зависящая от их нанимателей в секретные агенты – и такого секретного агента перестает устраивать секретное сотрудничество, становящееся ему в тягость! Вот тут-то и возникает соблазн (а иногда – и острейшая политическая необходимость!) поставить такого агента на место и призвать его к подчинению!

Разумеется, для этого не годятся прежние расписки в получении денег: разумные люди, которых вербуют в секретные агенты, отказываются, как и утверждал Батюшин, выдавать такие расписки! Иное дело в том, всегда ли обстоятельства позволяют им отказаться от этого – но тут уже идет речь об изначальном шантаже, сопровождающем вербовку!

Но какие-то бумажки и какие-то расписки – это все для дешевых шпионских фильмов! Их и подделать ничего не стоит!

Безо всякой расписки постоянный агент всей своей деятельностью порождает информацию, позволяющую его затем шантажировать разоблачением самого факта его предательства и воспроизведением подробностей того, когда, как, кого, кому и что он выдал – и оправдаться от такого аргументированного обвинения становится чрезвычайно трудно!

В истории спецслужб ХХ века происходило довольно мало случаев того, чтобы серьезная тайная организация публично предала бы своего агента. Но и такие случаи бывали: упомянутая мельком история разоблачения провокатора Малиновского – одна из подобных. Значительно же чаще получалось так, что угроза разоблачения в действие не приводилась, но заставляла достичь необходимого изменения в поведении агента[314].

Агенты, вынужденно действующие под угрозой их разоблачения – это по существу основной сюжет всей круговерти чудовищных политических преступлений ХХ века, началу раскручивания которых посвящена данная книга.

Вернемся, однако, ближе к ходу рассматриваемых событий.

 

Вся описанная торговля фиктивными сведениями ничем по форме и по существу не отличалась от прочей разведывательной деятельности (кроме содержания самих разведданных), то есть требовала вербовки агентов, налаживания с ними связи – почтовой и через курьеров (радио для этих целей стали применять существенно позднее, зато тогда еще не без успеха использовали почтовых голубей), планирования и руководства работой подопечных, согласования с ними условий оплаты – и обеспечения такой оплаты.

Тот же Батюшин рассказал, как предлагал своему агенту (вскоре, к сожалению Батюшина, засыпавшегося по собственной глупости) в целях конспирации не вкладывать полученные крупные суммы в собственной стране, а держать их в иностранном банке[315] – это очень важный и поучительный пример того, к каким ухищрениям приходилось прибегать при практическом использовании колоссальных денежных сумм, циркулирующих между разведками!

 

Окончательно же возвращаясь к «Делу Редля», нужно сделать такое заключение: профессионалам уровня Урбанского и Ронге все эти особенности тогдашней разведывательной деятельности должны были быть хорошо известны – иначе их невозможно было бы считать профессионалами.

И все это действительно было им известно – ниже мы приведем примеры того, как они сами принимали участие в торговле секретами.

Поэтому им-то прекрасно было понятно, что такие письма, какими они пытались уличать Редля, на самом-то деле ни в чем его не уличали: при проведении самых рутинных операций Редль (тем более – спрятанный под псевдонимом!) вполне мог и отдавать деньги, и получать их – удивляться этому в то время могли лишь дилетанты в разведке. Перехватив подобную его переписку (на честном уровне это удалось лишь в первый момент – при перехвате первого таинственного письма, с рублями, да и то это сделали не австрийцы, а немцы!), они обязаны были выяснить либо напрямую у самого Редля, либо путем каких-либо хитроумных оперативных действий, какую же конкретно игру проворачивает в данный момент их уважаемый коллега.

А вот именно о содержании этой игры во всех вариантах изложения «Дела Редля», предложенных непосредственными участниками, нет ни единого слова – кроме одной совершенно невозможной по смыслу фразы в воспоминаниях Ронге – мы ее специально отметим ниже!

Это уже позднее разнообразные писаки упражнялись в придумывании всяческих невероятных похождений Редля. Вроде такого: «Например, как-то раз некий российский полковник продал австрийскому военному атташе в Варшаве план наступления русских войск на Австро-Венгрию и Германию в случае войны. Документ попал прежде всего к Редлю. Он отослал настоящий план в Россию, а взамен подложил в дело фальшивый. Кроме того, „Никон Ницетас“ сообщил нашей контрразведке о предателе. Когда иуда понял, что раскрыт, то немедленно застрелился»[316].

Автор процитированного текста, подцепивший где-то эту выдумку, спутал разработку и кражу военных планов с чем-то вроде написания и отправки почтовой открытки, содержащей ложное сообщение вместо истинного – типа: приду в понедельник вечером – вместо в субботу утром! Притом тут явно имеется в виду уже описанное нами приобретение австрийцами российских планов развертывания, оказавшихся, как упоминалось, фальшивыми, точнее – устаревшими.

О невозможности постоянного использования имени Никона Ницетаса в качестве псевдонима Редля мы уже писали.

Жаль, что такая галиматья оказалась в книге, написанной в целом достаточно квалифицированно и толково.

Но один случай выдачи русским потенциального изменника, который мог быть приписан Редлю, действительно имел место быть – это чрезвычайно значимый эпизод, к которому нам придется возвращаться!..

 

Тем более ни в чем не уличали Редля ни пресловутый футлярчик, ни разорванные на улице бумажки.

Еще можно было бы признать правоту Батюшина, заявившего, что опознание Редлем футлярчика от ножичка положило начало следствию по обвинению его в государственной измене, но ведь практически этот эпизод оказался не началом следствия, а его завершением!

Редля затем прямо обвинили в шпионаже – несмотря даже на то, что все провокации, предназначенные для его компрометации, целиком и полностью провалились 24 мая!

Разумеется, все описанное поведение Альфреда Редля отдавало какой-то подозрительностью. Но не меньшие ли подозрения должно было вызывать поведение Максимилиана Ронге?

И достаточно ли было такого подозрительного поведения Редля для того, чтобы вечером того же дня, 24 мая 1913 года, состоялся суд – неправедный и заочный! – полностью признавший вину Редля и приговоривший его к лишению жизни?

С одной стороны, чего еще можно было ожидать от Максимилиана Ронге, твердо вставшего в этом деле на путь подлога и провокации?

Но, с другой-то стороны, куда при этом смотрели и о чем думали другие обвинители Редля?

 

 

3. Последние ночи полковника Редля.

 

3.1. Тайное судилище.

 

Вечером 24 мая 1913 года Ронге приступил к завершению операции против Редля.

Это было, казалось бы, абсолютно необъяснимым решением: к этому моменту обрушилась почти вся конструкция возможных обвинений Редля!

В том-то, однако, и дело, что только почти вся, а не вся целиком!

У Ронге имелись еще какие-то сведения, компрометирующие Редля, позднее лишь отчасти прояснившиеся, а в настоящее время все еще непонятные нам с вами.

Ронге постарался привлечь к делу всех своих непосредственных начальников и ближайших заинтересованных должностных лиц:

«Я дал понять начальнику разведывательного бюро [полковнику Августу Урбанскому] и заместителю начальника генштаба [генерал-майору Францу Хоферу (Хёферу)] о необходимости привлечь военного следователя, что являлось необходимым для начала работ судебной комиссии. Кунца нельзя было найти. Наконец, нашли военного юриста, майора Форличека. Нужно было еще получить согласие коменданта города на арест, но дело не терпело отлагательства»[317] – далее мы специально опускаем непосредственно следующий фрагмент рассказа Ронге, дабы вернуться к нему позднее.

Кто такой Кунц – не дается объяснений ни до, ни после данного текста; очевидно, это был военный юрист, обычно привлекаемый Эвиденцбюро в случае ареста военнослужащих. Угодивший совершенно случайно в импровизированную команду майор Венцель Форличек (в дальнейшем мы будем употреблять его более естественное именование по-чешски – Ворличек) стал затем деятельным ее участником.

Далее Ронге заявляет:

«Необходимо было действовать немедленно»[318]

А почему, собственно говоря? – уместно задаться таким вопросом. Два или три месяца, если верить расхожим сведениям, охотились на преступника – и вдруг такая спешка? Он же ведь никуда и не убегал, как наверняка докладывали сыщики!..

Далее: «Прежде всего был вызван начальник генштаба фон Конрад, ужинавший в „Гранд отеле“, и ему было сообщено о полученных данных. Он предложил сейчас же разыскать Редля и допросить его и согласился с предложением – дать возможность преступнику немедленно покончить с собой»[319].

В этом рассказе Ронге намеренно смешивает все в кучу, дабы затруднить понимание вопроса о том, кто именно и за какие именно решения должен был нести личную ответственность. Однако в этом нетрудно разобраться, обратившись к свидетельствам остальных участников событий.

 

Начнем с того, что Ронге имел право доклада, с одной стороны, своему непосредственному начальнику – Урбанскому, с другой – заместителю начальника Генштаба – Хёферу: последнее право было ему дано, напоминаем, в 1911 году. Этими-то своими правами, естественно, и воспользовался Ронге в данной ситуации.

Все эта процедура, однако, должна была потребовать вполне определенного и не малого времени – дело-то происходило в субботу вечером; вот и какого-то Кунца так и не смогли отыскать, и согласия коменданта города не получили!

В свою очередь Урбанский и Хёфер (или кто-то один из них) должны были возбудить срочный вопрос перед генералом Конрадом, которому одному принадлежало право распоряжаться большинством лиц, включившихся в последующую операцию.

Однако Конраду наверняка не подчинялась Венская полиция, действовавшая как бы сама по себе. Не имела права эта полиция и арестовывать полковника Редля – без разрешения коменданта Вены. На поведение засады у Почтамта или где-либо еще это не должно было оказывать прямого воздействия: сначала бы подозреваемого формально задержали, затем установили бы личность, а уж потом, если произошла поимка с поличным, заведомо получили бы разрешение на арест!

Иное дело – заранее намеченный арест: для его разрешения требовалось соблюдение всех формальностей и предъявление весомых оснований! У Ронге же отсутствие разрешения коменданта мотивировалось якобы срочностью необходимых действий: весьма подозрительный маневр этого фальсификатора, никак не отмеченный прочими живописателями «Дела Редля»!

Не известно, кстати, подчинялся ли комендант Вены генералу Конраду, скорее всего – нет!

Едва ли Конраду напрямую подчинялись и судебные военные власти – ниже, по крайней мере, будет приведен пример того, как они действовали явно вопреки его пожеланиям. Следовательно, и Ворличек трудился в последующие дни и часы как бы на общественных началах!

Эти формальные моменты очень важны!

 

Ситуация, так или иначе, потребовала запуска и раскручивания изрядной бюрократической машины. Нет недостатка в описаниях того, как это происходило.

Роуэн: «Ронге сообщил невероятную новость начальнику австрийско-венгерской секретной службы, генералу[320] Аугусту Урбански фон Остромицу. Тот был настолько перепуган услышанным, что поспешил в свою очередь доложить обо всем своему начальнику, генералу Конраду фон Хётцендорфу. /.../

Конрад фон Хётцендорф, ужинавший с друзьями в „Гранд-отеле“, едва получив известие о предательстве Редля, сразу же выстроил ассоциативную цепочку: Редль – 8-й корпус – „план три“»[321].

В тексте Роуэна, много ниже, дается объяснение того, что же такое таинственный «план три». По мнению Роуэна, это был план действий Австро-Венгерской армии против Сербии[322].

Роуэн лихо изображает дальнейший ход мыслей и высказываний Конрада:

«Несколько мгновений начальник генштаба пребывал в явной растерянности, ведь в „плане три“ были отражены последние технические и тактические соображения его лично и лучших умов его штаба.

– Мы должны от него самого услышать, насколько далеко зашло его предательство, – произнес Конрад, – потом он должен умереть... Причину его смерти не должен знать никто. Возьмите еще троих офицеров – Ронге, Хофера и Венцеля Форличека. Все должно быть закончено еще сегодня ночью»[323].

Роуэн забывает объяснить, к кому именно было обращено это распоряжение, и тут мы должны снова вернуться к воспоминаниям Ронге, а также, как было обещано, использовать свидетельства Урбанского, а теперь и самого Конрада.

 

Ронге весьма красноречиво умалчивает о собственной роли в совещании, вроде бы решившим судьбу Редля.

Урбанский свидетельствует, что это совещание проходило втроем: Конрад, Ронге и сам Урбанский. Происходило оно где-то в подсобном помещении ресторана в «Гранд-отеле», где ужинал Конрад; последний почему-то в это время проживал в данном отеле[324], но нам совершенно не важны его тогдашние жилищные условия.

Урбанский делает упор на то, что говорил сам Конрад. При этом в тексте Урбанского лишь одна фраза взята в кавычки, передавая прямую речь начальника Генштаба: «Арестовать предателя, допросить, выяснить объем предательства!»[325] Последующее изложено в несколько обезличенном виде: у читателя создается четкое впечатление, что продолжается речь Конрада, но Урбанский как бы уходит от того, чтобы зафиксировать это совершенно точно.

Содержание же высказываний передается в исключительно решительных формулировках: Мы должны избавить вооруженные силы от этого потрясения! Предатель не имеет права жить! Если нет причин против этого, то предатель должен предстать перед небесным судьей![326] – последнее звучит как совершенно недвусмысленный призыв к убийству – так оно, возможно, и происходило на самом деле!

Урбанский подчеркнул, что мнение Конрада стало руководством ко всему последующему, однако не отрицал, что оно основывалось на сообщениях двоих остальных – то есть Ронге и его самого. Сразу возникает несколько недоуменный вопрос: а чем это мог сам Урбанский дополнить доклад Ронге?

Но на этот вопрос мы-таки сможем позднее получить ответ!

Они трое, также пишет Урбанский, и были единственными, полностью понимавшими всю суть сложившейся ситуации. Их мнение оказалось единогласным, а принятое решение – единственно возможным[327].

Отметим в силу изложенного чуть выше, что даже закавыченный кусок речи Конрада не мог являться приказом: формально он, судя по всему, не имел права самолично отдавать приказ об аресте какого-либо полковника – ведь Генштабу подчинялось проведение оперативно-стратегических мероприятий, а не решение всех военных вопросов вообще!

Следовательно, Конрад мог лишь посоветывать своим подчиненным Урбанскому и Ронге действовать так, а не иначе! Другие же участники операции – полиция и судебные органы – и вовсе, повторяем, пребывали вне круга подчинения начальнику Генштаба.

 

Рассказ о Редле занимает ничтожное место в шеститомных мемуарах фельдмаршала Конрада, опубликованных в 1922 году.

Свидетельство самого Конрада построено по следующей схеме: он подчеркивает, что все случившееся явилось для него крайним потрясением; подтверждает состав участников совещания, называя Урбанского и Ронге не по именам, а по занимаемым ими должностям; отмечает, что существо дела доложил начальник контрразведывательной группы (т.е. Ронге). Этот последний сообщил, что долговременно проводившаяся операция по выявлению неизвестного шпиона принесла неожиданный результат – им оказался полковник Редль[328].

Далее, согласно Конраду, события происходили как бы сами собой: Редль был арестован (в этом пункте Конрад прямо противоречит истине) в Вене, подвергнут исчерпывающему допросу, после чего ему была дана возможность покончить с собой, а затем начальник Эвиденцбюро (т.е. Урбанский) выехал вместе с комиссией (Конрад не уточнил, что это за комиссия и из кого состояла) для расследования в Прагу[329] – и так далее; тут мы заехали в уже более поздние события, к которым, естественно, еще вернемся.

Ниже Конрад подчеркивал, что принятое решение о судьбе Редля встретило позднее понимание и сочувствие у самых авторитетных лиц, в частности – у Хельмута Мольтке-Младшего, начальника Германского Генерального штаба[330].

Много внимания уделил такому же сочувственному пониманию со стороны немцев и Урбанский[331].

Но никакое и ничье сочувствие, высказываемое к тому же пост фактум, не может служить оправданием и обоснованием принятым решениям!

Да и не было принято никакого юридического решения, поскольку «тройка» не имела права ни арестовать Редля, ни, скорее всего, даже формально его допросить – тот мог потребовать (как это делали наиболее грамотные советские диссиденты!) объяснения: а на каком основании его допрашивают – как свидетеля чего-либо или как подозреваемого в чем-нибудь? И в чем конкретно?

И что тогда должны были бы отвечать ему те, кто собирались его допрашивать, не имея на то необходимых юридических санкций и даже формальных поводов?

Заметим, что и отсутствие фактического допроса при личной встрече Редля с его преследователями (тут мы, конечно, снова немного забегаем вперед) вполне соответствует такой коллизии: допроса не было потому, что его и формально нельзя было осуществить!

В свете всего этого окончательно проясняется, что и само совещание «тройки» не обладало никакими юридическими правами и полномочиями. Оно было в данном случае лишь собранием частных лиц, которые могли принимать какое угодно решение – хоть выслать Редля на Марс или еще подальше! – все равно никто не обязан был выполнять их директивы в сложившейся ситуации.

Вопреки этой-то формальной очевидности они-то фактически и решали, и решили вопрос о жизни и смерти полковника Редля!

 

Конрад позволил себе даже некоторые романтические рассуждения о том, как во времена его молодости, если какой-нибудь офицер уличался в заведомо неблаговидном поступке, то его коллеги клали у изголовья его кровати записку с разоблачением – и заряженный револьвер, после чего все однозначно решалось во имя чести и справедливости[332]! Хорошенькая аргументация?

Ключевой же момент в воспоминаниях Конрада – это то, что и по его мнению совещание происходило якобы вечером 25 мая 1913 года, а не когда-либо еще[333]!

Учитывая, что Конрад писал воспоминания существенно раньше Ронге и Урбанского и даже раньше Вальтера Николаи, а затем умер в 1925 году – и ничего потом не мог исправить, если бы и захотел, можно сделать вывод, что и указанная им дата стала директивой для аналогичных свидетельств двоих его партнеров по «тройке».

Мы уже обещали вывести эту ложь на чистую воду, но приступим к этому несколько позднее.

 

Мы не можем восстановить все, что обсуждалось на совещании «тройки», приговорившей Редля к смерти. Но зато можем обоснованно сформулировать, о чем же там не говорилось.

Подводя итоги всем трем приведенным свидетельствам, можно сделать следующие выводы.

Естественно, что основным докладчиком по делу оказался Ронге, которому об этом очень не хотелось вспоминать годы спустя. Ясно, что Ронге не мог сознаться перед остальными двумя в том, что все, свидетельствующее о шпионаже и предательстве Редля, сводилось к совершенно непонятному посланию с русскими рублями, пришедшему неизвестно для чего и неизвестно от кого. Почти все остальное сводилось к уликам, сфабрикованным самим Ронге.

Сообщил ли Ронге что-либо из того, о чем он мог узнать или догадаться на основании показаний арестованного сообщника Редля – это нам не известно. Но можно предположить, что кое-что сообщил – иначе и вовсе ничего не оставалось для сообщения!

Учитывая же, что Конрад, как сформулировал Ронге, согласился с предложением – дать возможность преступнику немедленно покончить с собой, можно понять, что и это предложение исходило от Ронге.

Самое же существенное, что вытекало из такой идеи, было даже не само по себе предложение лишить Редля жизни (уж извините нас за столь циничное отношение к его жизни и смерти!), а то, что обнаруженное якобы преступление не подлежало никакому дальнейшему расследованию!!!

Вот в этом-то пункте Ронге и встретил полное понимание и согласие со стороны двоих остальных!!

 

 

3.2. Последний ужин Альфреда Редля.

 

Якобы в то самое время, когда в ресторане «Гранд-отеля» решалась его судьба, Редлю также предстояла застольная беседа, но, разумеется, в иной компании. Об этом рассказывает Роуэн:

«Возвратившись в гостиницу, Редль встретил доктора Виктора Поллака, который ждал его.

– Пошли, Альфред, мы же собирались поужинать в „Ридхофе“, – напомнил он. /.../

Полковник не возражал, обронив только, что ему необходимо переодеться. Поллак был одним из известных правоведов Австрии и довольно часто встречался с Редлем на процессах по шпионским делам»[334].

Виктор Поллак (не имеющий, конечно, никакого отношения к Гуго Поллаку, упомянутому в связи с Бартом-Иечесом) в описываемый момент был, на самом деле, не каким-то правоведом, а весьма значительным официальным лицом: он занимал пост главного прокурора генеральной прокуратуры верховного кассационного суда Австро-Венгрии[335]. Естественно, что Поллак хорошо знал Редля: они вместе добивались торжества правосудия на шпионских процессах, где Поллак был главным обвинителем, а Редль выступал в роли эксперта.

«Детектив подслушал их разговор и немедленно позвонил своему шефу. Потом отправился в „Ридхоф“, чтобы переговорить с метродотелем.

Когда Поллак и Редль сели за столик в отдельном кабинете, их обслуживал официант, агент секретной полиции. Но слышал он мало, так как Редль был не в духе и почти ничего не говорил, особенно в его присутствии»[336].

Последующие строки опровергают то, что Редль почти ничего не говорил, но подтверждают, что он почти ничего не говорил в присутствии официанта, т.е. вел себя вполне профессионально:

«Спустя некоторое время Поллак прямо оттуда позвонил шефу полиции Вены Гайеру, чем крайне озадачил агента-официанта.

– Вы еще работаете, мой друг, а ведь уже довольно поздно, – произнес Поллак вместо приветствия.

– Я жду дальнейшего развития событий в одном довольно важном деле, – ответил тот.

И тут Поллак принялся рассказывать ему о несколько необычном поведении полковника, который был каким-то непривычно мрачным и явно чем-то сильно расстроенным, даже признался в допущенных ошибках морального плана, не назвав, впрочем, их сути.

– Скорее всего, он переработал, – продолжал Поллак. – Редль просил меня организовать как можно быстрее его возвращение в Прагу и чтобы эта поездка была удобной и приятной. Не можете ли вы дать ему кого-нибудь в качестве сопровождающего?

Гайер возразил, что ночью вряд ли что можно организовать, добавив:

– Успокойте полковника и скажите ему, чтобы он завтра же утром зашел ко мне. Я сделаю для него все, что в моих силах.

Возвратившись в кабинет, где они ужинали, Поллак сказал Редлю в присутствии официанта:

– Будем, пожалуй, заканчивать. Уверен, что мы для вас что-нибудь организуем.

Агент-официант, который слышал и разговор адвоката[337] с начальником полиции, и слова, сказанные им полковнику, был в недоумении. Не собираются ли они спустить все на тормозах? Может, в дело вмешался генеральный штаб, чтобы воспрепятствовать организации судебного процесса и оградить предателя от заслуженного наказания?»[338]

Но опасения агента-официанта оказались напрасными: в то время, как Редлю была обещана на завтра правовая помощь и поддержка, начальник Генерального штаба и двое его подчиненных, как нам известно, приняли решение, что до этого завтра Редль дожить не должен!

 

О совпадении во времени двух разных бесед в двух различных ресторанах сообщают и Ронге, и Урбанский.

Цитируя текст Ронге в нашем предшествующем разделе, мы сделали умышленный разрыв между фразой: «Нужно было еще получить согласие коменданта города на арест, но дело не терпело отлагательства» – и более поздней: «Необходимо было действовать немедленно». В оригинале разрыв между этими фразами занимает такое сообщение Максимилиана Ронге:

«Лучший друг Редля, один присяжный поверенный, сообщил статскому советнику Гайеру из „Ридхофа“, где он обедал вместе с Редлем, что Редль странно вел себя и проявил признаки депрессии, позволяющие заключить о его намерении лишить себя жизни. Повидимому, эпизод с футляром ножика возбудил подозрения Редля, он, вероятно, заметил слежку за ним двух сыщиков и понял, что его предательство обнаружено»[339] – вот тут-то из Ронге и изверглась фраза, повторяемая нами в третий раз: «Необходимо было действовать немедленно»!