Злые: наемники на грани безумия

Если сэр Джон Хоквуд и Федерико да Монтефельтро были плохими, то Сиджисмондо Пандольфо Малатеста был воплощением всего кошмарного, что было в наемниках эпохи Ренессанса. Он вышел за рамки допустимого дальше, чем кто бы то ни было, и сумел сделать это, искусно используя шаткий баланс силы в ренессансной Италии и собственную уникальную психологию.

Изменившийся в XV в. характер войны породил поколение необычайно упорных и опасных кондотьеров. Располагая большими, прекрасно подготовленными и хорошо вооруженными армиями, они стали не просто бесценным военным орудием, но еще и чрезвычайно важными игроками на политической сцене. Те же самые факторы способствовали проявлению в кондотьерах самых худших их качеств. Получив титулы и земли, они стали желать чего-то большего и устремились к новым вершинам. Чем больше был приз, тем более жестокими и безжалостными они становились. В лучшем случае они были высокооплачиваемыми бандитами, не чурающимися грабежей, обманов и вымогательства. В худшем – становились жестокими тиранами, для которых заговоры, отравления и убийства были нормой жизни.

Однако даже кондотьеры знали, когда следует остановиться. По крайней мере, многие из них. Федерико да Монтефельтро и ему подобные могли быть непримиримыми и жестокими, но в первую очередь они всегда оставались деловыми людьми. Они прекрасно понимали, что чрезмерно кровавая бойня вредна для бизнеса. И хотя они использовали фракционную политическую борьбу в своих интересах, но всегда заходили ровно настолько, насколько было приемлемо для других игроков. Другими словами, у наемнического Джаггернаута имелись тормоза.

Даже самые закоренелые в жестокости кондотьеры понимали, что невозможно жить и процветать, когда все вокруг считают тебя убийцей-психопатом. Поэтому они стремились окружить себя аурой древней доблести, христианской добродетели и культурной утонченности. А поскольку города понимали, что им нужно научиться сотрудничать с этими самыми опасными в мире людьми, то периодически восхваляли их как героев. Практическая политика!

И все было нормально, пока кондотьеры соглашались уважать баланс политических сил и прислушиваться к голосу здравого смысла. Разумные ограничения и знакомые формы меценатства делали их вполне достойными политическими фигурами, сохраняющими здравый рассудок. Сиджисмондо Пандольфо Малатеста был другим. Он сам себе был закон и порядок.

Война была у него в крови – он родился в семье кондотьера. История семейства Малатеста началась примерно в VIII в., но заметного положения добилась лишь в 1239 г., когда пра-прадед Сиджисмондо, Малатеста да Верруккьо, стал подестой Римини. С этого времени состояние семьи целиком и полностью зависело от блестящих наемнических способностей ее членов.⁵¹ Война стала семейной профессией. Все мужчины были смелыми, умными и честолюбивыми. У них были планы расширения своих территорий, и к моменту рождения Сиджисмондо (1417) они сумели принять под свою руку Римини, Пезаро, Фано, Чезену, Фоссомброне и Червию.

Хотя Малатеста обладали недюжинным военным талантом, насилие и жестокость, характерные для кондотьеров эпохи Ренессанса, проявились в них, как ни в ком другом. Мы уже говорили о том, как в 1285 г. Джованни Малатеста убил свою жену и брата, за что Данте поместил его в свой «Ад». Но было бы неправильным считать, что это нечто из ряда вон выходящее. Жизнь в семействе Малатеста напоминала нечто среднее между мыльной оперой и «Резней бензопилой в Техасе». Малатеста II Малатеста (1299–1364) вошел в историю под прозвищем «Гвастафамилья» («разрушитель семьи») – и тому были весьма веские основания. Он сверг и заточил своего кузена Феррантино. Он посадил в тюрьму и убил сына Феррантино Малатестино Новелло. Чтобы окончательно себя обезопасить, он избавился даже от внука Феррантино Гвидо. Впрочем, еще до собственной смерти Малатестино Новелло (умер в 1335 г.) убил собственного дядю Рамберто, который сам прикончил своего кузена Уберто.

Незаконнорожденный сын крестоносца, командующего венецианской армией Пандольфо III Малатесты, Сиджисмондо овладел искусством войны в весьма юном возрасте. Впервые он взял в руки оружие, когда ему было всего 13 лет. Блестящий военный талант он проявил, возглавив успешную оборону Римини, когда город пытался захватить его родственник, Карло II Малатеста. Спустя два года он сам стал хозяином Римини. Избрав для себя карьеру профессионального кондотьера, он быстро стал самым выдающимся представителем и без того уникальной семьи генералов-наемников. В 1430-е гг. Сиджисмондо укреплял свою репутацию, служа папам и Франческо Сфорца. Несмотря на несколько мелких промахов (например, бессмысленный захват папской Червии), его карьеру по праву можно было назвать головокружительной.

Но даже в юности было очевидно, что Сиджисмондо унаследовал от своих воинственных предков не только блестящие военные таланты. Порочность Малатеста оказала весьма пагубное влияние на состояние его разума. Хотя слова Пия II об инцесте и убийствах можно счесть преувеличением, папа опирался на факты. Будучи еще совсем юношей, в 1434 г. Сиджисмондо женился на собственной племяннице Джиневре д’Эсте. Конечно, ее красота и политические выгоды подобного союза были бесспорны, но выбор столь близкой родственницы для брака вызвал удивление. К 1440 г. Джиневра была уже мертва, хотя ей был всего 21 год. Пошли слухи, что она наскучила Сиджисмондо, и тот ее отравил. Дальше – хуже. Вторая жена, незаконнорожденная дочь Франческо Полиссена Сфорца, кончила так же. В 1449 г. после семи лет брака она умерла при загадочных обстоятельствах, вскоре после того как у Сиджисмондо началась связь с 12-летней Изоттой дельи Атти.⁵² Возможно, это было простое совпадение, но, скорее всего, он не собирался руководствоваться в своих действиях здравым смыслом, а целиком отдался собственной похоти и безграничному эгоизму.

Нестабильность в личной жизни Сиджисмондо усугублялась усиливающейся несдержанностью на поле боя. Хотя его таланты военачальника были бесспорны, очень скоро стало ясно, что он слишком горяч, не заслуживает доверия и самовлюблен до одержимости.

Отчасти все это было следствием его наглых, порой высокомерных территориальных захватов. Стремясь установить господство над Романьей, Сиджисмондо устремил алчные взгляды на Урбино – графом этого города Оддантонио да Монтефельтро стал в 1443 г. Воспользовавшись политической неопытностью 15-летнего Оддантонио и ограниченностью его финансовых ресурсов, Сиджисмондо сумел убедить наивного подростка в том, что он ему не просто настоящий друг, но еще и истинный защитник Урбино от миланских врагов. Он хотел, чтобы мальчик впал в полную зависимость от него, а затем уже можно было захватывать Урбино для себя – классический кондотьерский заговор. Но Сиджисмондо оказался слишком импульсивен и самоуверен, чтобы выполнить свой план. Он практически не скрывал своих намерений, и старший сводный брат Оддантонио Федерико да Монтефельтро, у которого были свои планы на Урбино, очень скоро понял, что заветный приз может и ускользнуть. В следующем году Оддантонио был убит – в подозрительно подходящий момент. И Федерико не стал тратить время попусту. Он захватил город и оставил Сиджисмондо с носом. В результате Волк не просто потерял Урбино, но еще и нажил себе опасного врага в лице Федерико да Монтефельтро – человека, бороться с которым решались немногие. В течение следующих 14 лет два кондотьера постоянно воевали друг с другом, что в значительной степени дестабилизировало политическую обстановку в Романье и Ла Марке.⁵³

Способность Сиджисмондо наживать врагов отчасти являлась результатом того, что он был одним из самых вероломных кондотьеров эпохи Ренессанса. Казалось, что ему даже нравится предавать людей – просто ради развлечения, как будто одной войны не хватало для того, чтобы удовлетворить его извращенное садомазохистское отношение к политике. Как емко писал папа Пий II:

он обманул доверие короля Альфонсо Сицилийского и его сына Ферранте, Франческо, герцога Миланского. Он обманул венецианцев, флорентийцев и сиенцев. Он постоянно обманывал Римскую Церковь. В конце концов, в Италии не осталось человека, которого он не предал бы, и тогда он обратил свой взор на французов, которые из ненависти к папе Пию решили заключить с ним союз. Но им повезло не больше, чем другим властителям. Когда подданные спросили, не хочет ли он, наконец, удалиться на покой и дать передышку стране, которую он так часто подвергал военным испытаниям, он ответил: «Убирайтесь и не тратьте даром времени! Пока я жив, у вас никогда не будет мира!⁵⁴

Хотя Сиджисмондо с присущей ему надменностью смеялся над легковерными «заказчиками», но своими действиями он настроил против себя все основные силы Италии. Многие величайшие кондотьеры того времени стали его заклятыми врагами. Но настолько велика была его самоуверенность, что даже это его не беспокоило. Однажды ему представилась возможность исправить некоторые свои ошибки во Флоренции в апреле 1459 г. Но он все испортил – просто ради развлечения. Попытки Пия II восстановить отношения Сиджисмондо с Альфонсо Арагонским закончились полным провалом, и все, кто участвовал в этом процессе, почувствовали себя оскорбленными. Когда в 1454 г. в Северной Италии наконец-то установился мир, Сиджисмондо не было дела до того, что его сознательно исключили из Лодийского мира. Он был преисполнен решимости «быть бичом Божьим» для всех и не быть другом никому.

С каждым днем Сиджисмондо становился все безумнее. Казалось, он находит удовлетворение в каждой немыслимой выходке. Спустя несколько лет Пий II писал:

Он стал рабом алчности – не только грабил, но и воровал. Настолько неукротимой была его похоть, что он насиловал и своих дочерей, и своих зятьев. В детстве он часто играл в невесту, а став взрослым, так часто брал на себя роль женщины и использовал других мужчин, как шлюх. Брак не был для него священен. Он насиловал христианских монахинь и иудеек. Мальчиков и девочек, которые ему сопротивлялись; он либо убивал, либо подвергал ужасным пыткам. Если он становился крестным, то принуждал мать ребенка к супружеской измене, а потом убивал ее мужа. В своей жестокости он превзошел даже варваров. Его окровавленные руки несли ужасные мучения и виновным, и невинным… Он терзал бедных и грабил богатых. Ни вдовы, ни сироты не избегли печальной участи. Под его тиранией никто не мог чувствовать себя в безопасности. Человек, которому Господь послал богатство, красивую жену или очаровательных детей, мог в любой момент оказаться в тюрьме или на плахе по ложному обвинению. Он ненавидел священников и презирал религию… До того как взять Изотту себе в любовницы, у него было две жены, и обеих он убил с помощью насилия или яда… Однажды неподалеку от Вероны он встретил благородную даму, ехавшую на юбилей в Рим из Германии. Он изнасиловал ее (она была очень красива) и бросил на дороге, раненую и истекающую кровью… Правда редко исходила из его уст. Он был настоящим мастером притворства и лицемерия, клятвопреступником и лгуном.⁵⁵

Пий II объявил настоящий крестовый поход против Сиджисмондо и публично сжег его чучело в Риме, но это лишь позабавило безумного кондотьера.

В определенном отношении Сиджисмондо действительно был безумен. Он не признавал никаких ограничений и довел и без того немыслимые привычки кондотьеров до крайности. Для своих действий ему не нужны были ни причины, ни поводы. Его не беспокоило то, что его поведение было жестоким, упрямым и опасным. Ему казалось, что в мире нет силы, способной справиться с ним.

Однако именно почти безумное стремление Сиджисмондо удовлетворять самые низкие свои желания и делать то, чего не осмеливался до него делать никто из наемников, и превратило его в необычного покровителя искусств. Нет сомнений в том, что Сиджисмондо Малатеста был одним из самых выдающихся военачальников-меценатов своего времени. Но действовал он по-своему. На войне и в политике он был преисполнен твердой решимости превзойти своих соперников. Точно так же он повел себя и в меценатстве. Он изменил привычные стандарты покровительства искусствам с тем, чтобы они удовлетворяли его зачастую экстремальные потребности. Как и другие солдаты удачи, он понимал, что гуманистическое искусство может решить социальные и моральные проблемы наемнического существования и сыграть важную роль в создании «придворной» культуры, вот только все это он понимал не так, как все остальные. Чувство греха его не мучило. Насилие и войну Сиджисмондо считал добродетелями. Он не стыдился того, что сражался за деньги. В себе он видел полубожественного героя. Вместо того чтобы скрывать свои шокирующие преступления за завесой культурной респектабельности, он создал нечто вроде культа личности для непогрешимого себя.

Архитектура и отделка Темпио Малатестиано в Римини – это самая откровенная иллюстрация идиосинкратического отношения Сиджисмондо к меценатству.⁵⁶ Само здание поразительно красноречиво. Построенный Леоном Баттистой Альберти «храм» всеми признавался «одним из самых знаменитых храмов Италии».⁵⁷ Могло показаться, что это строение «воздвигнуто на… щедрое пожертвование» во славу Господа.⁵⁸ Но храм задумывался как святилище самого Сиджисмондо. Он не стал повторять архитектурные приемы, использованные при строительстве других итальянских церквей. Альберти было приказано использовать в качестве образцов триумфальные арки императоров Константина и Августа. Понимая, что такие арки воздвигались только в честь особо значимых побед в бою по приказу благодарного Сената Рима, Сиджисмондо решил не только показать себя античным героем, но еще и продемонстрировать всем, что он – живое воплощение классического триумфатора, хозяина империи, наследника военных достижений величайших военачальников в истории. Он не стеснялся избранной для себя карьеры, но с гордостью нес звание кондотьера, не испытывая ни малейшего стыда. Войдя в Темпио Малатестиано, верующие должны были осознать триумфальное величие его военного гения и отдать дань уважения идеальному, почти мифическому военачальнику.

Интерьер храма был не менее удивительным. Чуть в стороне от впечатляющих гробниц, воздвигнутых Сиджисмондо для себя и в память своих жен, находилась фреска, которую кондотьер в 1451 г. заказал Пьеро делла Франческа.⁵⁹ Фреска была написана на внутренней стороне фасада и заслуживает нашего внимания [ил. 29]. На фреске Сиджисмондо изображен коленопреклоненным в молитве перед сидящим святым Сигизмундом. Рядом с ним лежит гончая, а чуть дальше изображен его фамильный замок. В этой работе, казалось бы, продолжаются темы благочестия и религиозности, как и в других произведениях искусства, заказанных другими кондотьерами. Но Сиджисмондо изменил привычный порядок вещей, и его фреска несет в себе более глубокий скрытый смысл.

Самая поразительная и сразу бросающаяся в глаза особенность то, что Сиджисмондо отдал дань уважения не Деве Марии и не самому Христу (как это сделал его соперник в «Алтаре Монтефельтро»), но святому. Неудивительно, что он почитал святых, – Медичи, к примеру, в то же самое время создавали культ собственных «фамильных» святых. Удивительно, какого святого он выбрал и как его изобразил художник. На фреске

Сиджисмондо молится святому Сигизмунду – весьма интересной личности. Сигизмунд был не самым популярным святым в Северной Италии. Он был святым покровителем солдат и прославился смелостью и упорством, проявленными перед лицом превосходящих сил противника в сражении в начале VI в. Более того, история Сигизмунда весьма причудлива для святого. Хотя он оставил бургундский трон ради монашеской жизни и принял мученическую смерть за веру, до этого он задушил собственного сына за то, что он оскорбил его жену и противился его власти. Не менее удивительна и внешность святого. Тонкий, плоский нимб над его шляпой почти незаметен. Сигизмунд не похож на святого. Он сидит на троне, держа в руках державу и скипетр, как настоящий король. Мы не видим никаких атрибутов святости. Фигура святого Сигизмунда написана по образу портретов современного императора священной Римской империи Сигизмунда, которому Сиджисмондо Пандольфо Малатеста служил и который произвел его в рыцари. Иконографический эффект очень значителен. С одной стороны, Сиджисмондо беззастенчиво прославлял воинственное правление, полагая его высшим добром, с другой, он хотел сделать реверанс в сторону императора Священной Римской империи. Это был продуманный политический шаг. Хотя титул владетеля Римини Сиджисмондо официально получил от папы, эта фреска показывает его полную подчиненность совершенно иному высшему авторитету. То, что Сиджисмондо, святой Сигизмунд и император Сигизмунд носили одно имя, должно было подчеркнуть единство трех фигур: Сиджисмондо хотел, чтобы в нем видел не просто преданного слугу святого и императора, но человека, равного им обоим. Он был князем-воином, воплощением смелости, несправедливо осуждаемым за его военные кампании, идеальным правителем, властителем земной славы. Благочестивым христианином, которым на самом деле не был. Нет такого аспекта, в каком фреска не прикрывала бы всю аморальность поступков мецената.

Как ни странно это может показаться, портрет Сиджисмондо на фреске Гоццоли «Шествие волхвов в Вифлеем» решен в том же ключе. Немногие так хорошо понимали вероломную, бесчувственную и опасную натуру Сиджисмондо, как Козимо де Медичи. Но это и помогает нам понять, почему хитроумный старый банкир захотел включить его портрет в свою фреску. Мотивы Козимо очень сходны с мотивами флорентийской Синьории при заказе конного памятника сэру Джону Хоквуду – хотя мотивы эти слегка различались в силу особого характера Сиджисмондо. Не то, чтобы Козимо хотел продемонстрировать врагам свою дружбу с Волком Римини. Он хотел большего. В 1444 г. Сиджисмондо служил Альфонсо V Арагонскому, когда тот вел кампанию против Флоренции. За эту службу он получил солидное вознаграждение. У города были все основания трепетать. Но по причинам, известным только ему, Сиджисмондо неожиданно сменил хозяина. Как позже писал Пий II, «нет сомнения в том, что вероломство Сиджисмондо стало спасением для Флоренции…».⁶⁰ Козимо, который никогда не забывал услуг, был благодарен за то, что Волк Римини оказался настолько фантастически талантливыми предателем. И он захотел его увековечить. Но в то же время Козимо страшно боялся Сиджисмондо. Хотя соперники одержали над ним верх после Лодийского мира, он все еще оставался опасным и непредсказуемым человеком, способным повергнуть Тоскану в хаос. Поэтому с ним нужно было вести себя очень осторожно. Кроме того, продолжающаяся вражда Сиджисмондо с Федерико да Монтефельтро (который в 1440-е гг. служил и Флоренции, и Милану, а в 1468 г. перешел на службу церкви) могла выплеснуться на флорентийскую территорию, что имело бы катастрофические последствия. Учитывая непостоянный и порочный характер Сиджисмондо, Козимо было очень важно поддерживать с ним хорошие отношения. Включив его портрет в фреску Гоццоли, старый банкир послал ясный сигнал – он хотел сохранить нормальные отношения с Волком Римини на обозримое будущее. Сиджисмондо гордился своими «подвигами» кондотьера, и фреска Гоццоли живо показывает, какой шок и трепет он вселял в сердца людей.

Нечестивый город

Галеаццо Марии Сфорца было легко не заметить последнюю и самую важную фигуру на фреске гоццоли «Шествие волхвов в Вифлеем».¹ В толпе позади Козимо де Медичи портрет этого человека почти теряется среди множества лиц. Но присмотритесь, и в третьем ряду вы увидите унылого кардинала в расшитой красной камилавке за портретами Плетона и Гоццоли. Его голова слегка склонена, а черты лица выдают ощущение дискомфорта – ему словно хочется скрыться от взгляда зрителя. Но в этом кардинале невозможно не узнать Энея Сильвия Пикколомини.

Когда Козимо де Медичи заказывал Гоццоли фрески для фамильной капеллы, у него были все основания настаивать на том, чтобы портрет Энея был изображен обязательно. Обходительный, щедрый кардинал заслужил место среди созвездия влиятельных ученых и художников, составлявших процессию волхвов. Он был одной из восходящих звезд Церкви. Истинный гуманист он прекрасно владел искусством сочинения на латыни, в 1442 г. был увенчан венком лауреата за свои стихи, написал немало трудов в самых разных областях знания – от географии и педагогики до истории и драмы. Ценитель прекрасного и меценат, кардинал отличался поразительно острым умом, был очень начитан и знаком с новейшими тенденциями в визуальном искусстве и литературе. По своим способностям он на голову превосходил своих коллег по курии. Кардинал Пикколомини был той самой интеллектуальной суперзвездой, которая была необходима Козимо. Хотя портрет трудно назвать лестным, но все же это был тонкий, хорошо продуманный комплимент.

Однако недавние события превратили фреску в нечто большее. 19 августа 1458 г. дородного кардинала средних лет избрали папой, и он принял имя Пия II, чтобы продемонстрировать свое понимание христианского благочестия. Портрет Гоццоли неожиданно стал не только подтверждением просвещенной утонченности нового папы, но еще и подчеркнул ту роль, какую культура может играть для папства эпохи Ренессанса.

Всего через восемь дней после приезда во дворец Медичи-Риккарди Галеаццо Марии Сфорца 25 апреля 1459 г. во Флоренцию прибыл Пий II. Он сделал в городе короткую остановку по пути в Мантую. Увидев понтифика во плоти, юный миланский граф понял, что перед ним совершенно другой человек, чем тот, которого изобразил Гоццоли.

Пий II ничем не напоминал статного кардинала, буквально излучающего святость.² Нет, это была высокомерная гора человеческой плоти. Массивный, тяжеловесный, страдающий подагрой кардинал восседал на огромном золотом троне. Его окружали худшие наемники, каких только можно было найти в Италии. И поведение его было далеким от благочестия. Пий II остановился у ворот Сан-Галло и заставил «благородных правителей и князей Романьи», включая и Галеаццо Марию, которому пришлось подняться на цыпочки, чтобы дотянуться до папского трона, внести его в город на своих плечах. Сгибаясь под его весом, аристократы всю дорогу недовольно ворчали. Сиджисмондо Пандольфо Малатеста пришел в настоящую ярость. «Смотрите, как низко мы пали – мы, властители городов!» – шипел он, переводя дух.³

Когда Пий оказался в городе, стало еще хуже. Хотя Козимо де Медичи надеялся укрепить давние связи своего банка с папством, главная цель визита понтифика заключалась в том, чтобы примирить Сиджисмондо Пандольфо Малатесту, короля Сицилии Ферранте и Федерико да Монтефельтро.⁴ Но хотя такая миссия идеально подходила для того, чтобы новый папа продемонстрировал свои способности христианского миротворца, он не собирался вести себя сдержанно и скромно, как подобает слуге Господа. Даже по его собственным воспоминаниям ясно, что он вел себя как раздражительный, самовлюбленный, алчущий власти политик. На важнейшей встрече он на всех накричал, оскорбил Сиджисмондо и умыл руки, прежде чем заявить, что только он один способен служить воле Господа и интересам людей.⁵

Не лучше Пий вел себя на развлечениях, которые для него устраивали. Хотя он оценил художественные зрелища, которыми славилась Флоренция, и получил удовольствие от общения с самыми просвещенными жителями города, гораздо больше его интересовали чисто земные наслаждения. Похотливо наблюдая за танцами на пирах, устроенных в его честь, он отпускал весьма вольные замечания о красоте флорентийских женщин и веселился от всей души. Ему понравился турнир, устроенный на площади Сан-то-Кроче, где «вина было выпито гораздо больше, чем пролито крови».⁶

Ему понравились флорентийские львы, которых ради его развлечения выпустили на арену, чтобы они растерзали других зверей. Но при этом папа не выражал ни малейшей благодарности. Несмотря на то что на развлечения понтифика ушло около 14 тысяч флоринов, он едко заметил, что денег на него пожалели, и осудил флорентийцев за их «прижимистость».⁷ Неудивительно, что Козимо де Медичи решил остаться дома, и не участвовать в том, что может вызвать неудовольствие папы.

Как ни парадоксально это может показаться, но и портрет Коццоли, и властный и заносчивый характер папы Пия II прекрасно отражают тайный характер папского меценатства. В характере и жизненном пути Энея Сильвия Пикколомини отразилась суть не только папства эпохи Ренессанса, но еще и роль папского дворца в покровительстве искусствам. По мере нашего знакомства с жизнью Энея то, что казалось конфликтом между верой, культурной утонченностью и мирскими наслаждениями предстанет четким и единым целым. Но, как показывает пример этого самого выдающегося служителя церкви, сложная и неожиданная история покровительства папского двора живописи, скульптуре и архитектуре того времени в меньшей степени опиралась на слабый интерес к просвещению и в большей – на всепоглощающие личные амбиции, страсти и агрессивное властолюбие.