Система персонажей в романе

Великим художником является Салтыков-Щедрин в создании образной системы романа. Члены Головлевской семьи, этого уродливого продукта крепостной эпохи - но сумасшедшие в полном смысле слова, но поврежденные совокупным действием физиологических и общественных устоев. Внутренняя жизнь этих несчастных, исковерканных людей изображена с такой рельефностью, какой редко достигают и наша, и западноевропейская литература.

Салтыков-Щедрин, называя свой роман «Господа Головлевы», а не «Семейство Головлевых» преднамеренно подчеркивает значительность событий, происходящих не в одном дворянском семействе, а внутри всего господствующего сословия.

Головлевы — «мелкая дворянская сошка», «рассеянная по лицу земли русской». Они изначально охвачены идеей приобретения, материального благополучия и процветания семьи. Собственность для них — краеугольный камень мироздания. Собственность — даже предмет самопожертвования: «...соберут, бывало, тележонку крестьянскую, кибитчонку кой-какую на нее навяжут, пару лошадочек запрягут — я и плетусь... На извозчика, бывало, гривенника жаль, — на своих на двоих от Рогожской до Солянки пру!»

Припасание объединяет враждующие силы в семье. Даже отверженный Степка-балбес принимает в нем участие, хотя заранее знает, что ему не перепадет ничего.

Денежные отношения — единственная реальная нить, связывающая отцов и детей. «Иудушка знал, что есть человек, значащийся по документам его сыном, которому он обязан в известные сроки посылать условленное... жалование и от которого, взамен того, он имеет право требовать почтения и повиновения».

Только дважды в романе проявляются истинно человеческие отношения. В первом случае — между чужими, во втором — между одичавшей родней. Запоминается доброе отношение к Степке-балбесу крепостного «сердобольного трактирщика Ивана Михайлыча», который бескорыстно, из сострадания ведет домой нищего Степку. После этого душевная близость между людьми возникает, когда Порфирий Владимирыч жалеет сироту Анниньку.

В целом же мерилом ценности человека в романе является его способность обеспечивать «свое семейство не только «нужным, но и излишним». В противном случае человек — «лишний рот».

Глава семейства, Владимир Михайлович Головлёв, в начале романа выглядит почти благопристойно: «дворянин по происхождению, принадлежал к старинному роду Головлёвых», «вел жизнь праздную и бездельную», как и многие из дворян, «занимался сочинением так называемых «вольных стихов», что было распространено среди людей их круга. Женился он «для того <...>, чтобы иметь под рукой слушателя для своих стихов», на молодой особе купеческого происхождения Арине Петровне. Такая женитьба в дворянской среде встречалась нередко. Однако о романтических отношениях, медовом месяце Щедрин не повествует, но, поясняя картину утвердившихся взаимоотношений супругов, сообщает некоторые подробности из их семейного обихода после некоторого совместного проживания.

Молодая жена «сразу не залюбила стихов своего мужа, называла их паскудством и паясничаньем». На этой почве произошла размолвка, которая скоро закончилась «со стороны жены полным и презрительным отношением к мужу-шуту; со стороны мужа – искренней ненавистью к жене, в которую, однако ж, входила значительная доля трусости».

По истечении некоторого времени отношения определились окончательно: «муж называл жену «ведьмою « и «чёртом», жена называла мужа – «ветряною мельницей» и «бесструнной балалайкой».

Однако, обобщая эти противоестественные отношения мужа и жены, писатель все же отмечает, что, «находясь в таких отношениях, они пользовались совместною жизнью в продолжение с лишком сорока лет, и никогда ни тому, ни другой не приходило в голову, чтобы подобная жизнь заключала в себе что-либо противоестественное».

Презрительное отношение супругов друг к другу, отмечает автор, не вызывало протеста ни с одной стороны, ни с другой, о чём свидетельствует наличие у них четверых детей.

Посвящая нас в супружеские отношения четы Головлёвых на более позднем этапе их супружеской жизни, Салтыков-Щедрин опять-таки не показывает в них наступления равновесия и мудрости, а, напротив, говорит о дальнейшем усугублении семейного разлада. Глава семейства, Владимир Михайлович, продолжал проявлять себя человеком «безалаберным», «легкомысленным и пьяненьким», ведущим «бездельную и праздную жизнь», закрывавшимся у себя в кабинете, где подражал пению птиц и занимался сочинительством, совершенно не проявляя никакой заинтересованности семьей. Однако Арина Петровна к 60-ти годам «так себя поставила», что никто в семействе ей «не смел противоречить», называя себя «ни вдовой, ни мужней женой», хотя слово «семья» не «сходило с её уст».

В семье Головлевых отсутствуют нравственные начала. По мнению, критика А.А.Жук, «духовное начало» у каждого из ее членов «загнано и искажено», и если оно и предпринимает попытки прорваться, то «в склонности к полётам безумных фантазий» или в стремлении к «чудачеству и шутовству», или «в потребности общения (хотя бы поесть и поиграть в карты)»[25].

«Порфишка-подлец» очень тонко прочувствовал слабое место матери – ее любовь к себе, и, постоянно воздействуя на него, не только достигал собственной выгоды, но и способствовал дальнейшему растлению души Арины Петровны.

В «дворянском гнезде» Головлевых происходит подмена понятий истинных отношений ложными. Отсутствие духовного начала у Владимира Михайловича и Арины Петровны, ее увлечение собственностью влечет за собой деградацию всего потомства Головлевых.

Рисуя образ матери, жены, хозяйки села Головлева, Щедрин показывает Арину Петровну жертвой объективных отношений, наделяет её образ трагическим содержанием. «Она, – считает Покусаев, – обманывается, что приобретательство для неё не самоцель, а только тяжёлый крест»[26].

Салтыков-Щедрин же, характеризуя Арину Петровну с точки зрения материнства, пишет: «...В ее глазах дети были одной из тех фаталистических жизненных обстановок, против совокупности которых она не считала себя в праве протестовать, но которые тем не менее не затрагивали ни одной струны её внутреннего существа…». Отсутствие материнских нежных чувств у Арины Петровны, безлюбовное отношение к детям обозначились в головлевских наследниках некой ущербностью в их духовном развитии. Именно этот противоестественный процесс Щедрин считает одной из основных причин появления в семье деградированных личностей и распада семейных отношений.

У Арины Петровны, замечает сатирик, были свои приёмы и методы воспитания детей, выработанные ею самою: дети делились на «любимчиков» и «постылых». Сама она разделяла детей по категориям: «о старшем сыне и об дочери она даже говорить не любила; к младшему сыну была более или менее равнодушна и только среднего, Порфишу, не то чтоб любила, а словно побаивалась». Тем не менее, Порфирий был любимчиком. Но, говоря об Арине Петровне как о матери, писатель, будто вскользь, уточняет: «У неё была слишком независимая <...> холостая натура, чтобы она могла видеть в детях что-нибудь, кроме лишней обузы. <...> Она только тогда дышала свободно, когда была одна со своими счетами и хозяйственными предприятиями». Материнские чувства Арины Петровны были вытеснены стремлением к накоплению капитала, и это, как показывает Щедрин, не огорчало Владимира Михайловича.

Старший сын, Степан Владимирович, «рано попал в число «постылых» для матери, но зато слыл любимцем у отца, к которому он приходил в моменты отъезда матери и читал стихи с отцом, а также «доставалось ведьме» – отец не стеснял себя в присутствии сына в неделикатном отношении к своей жене и матери сына, в чем его поддерживал Степан. Писатель, рисуя личностные отношения супружеской пары, пишет, что Арина Петровна в таких случаях «чутьём угадывала их занятия; неслышно подъезжала к крыльцу и <...> подслушивала весёлые речи. Затем следовало немедленное и жестокое избиение Стёпки-балбеса.

«– Убить тебя надо! – <...> твердила ему Арина Петровна, – убью – и не отвечу! И царь меня не накажет за это».

Салтыков-Щедрин ни разу не заговорил о душевных переживаниях Арины Петровны по поводу детей. Он как будто видит некую целесообразность, заменив слово «душа» словом «сердце», когда говорит об Арине Петровне, и чаще всего тогда, когда речь идёт о поступках любимчика Порфиши.

С едкой иронией он замечает: несмотря на то, что сердце матери предчувствовало неладное, подозревало неискренность в любимчике, но все же «...как ни сильно говорила в ней уверенность, что Порфишка – подлец только хвостом лебезит, а глазами всё-таки петлю накидывает, но ввиду такой беззаветности и её сердце не выдерживало. И невольно рука её искала лучшего куска на блюде», чтоб передать его ласковому сыну, несмотря на то, что один вид этого сына поднимал смутную тревогу: « ...поглядит-поглядит, бывало, на него Арина Петровна, и так и раскипятится её материнское сердце…».

Искаженные представления о добре и зле изуродовали душу матери – хранительницы семейного домашнего очага, и обозначились в том, что счастье и гордость Арины Петровны стали составлять не успехи и радости детей, а удесятерённое состояние, собранное ею в течение сорока лет. И чем интенсивнее росло состояние, которое она после смерти хотела бы «на тот свет забрать, да нельзя», тем властолюбивей и жестче она становилась, тем далее отходила она от детей, от своего Богом данного предназначения женщины и жены. Практицизм, забвение духовных ценностей, связи и отношения, основанные на утилитарном материальном интересе, становятся основными законами существования семьи Головлевых, в которой Арина Петровна выполняет главенствующую роль.

Арина Петровна сама вытеснила из себя самое ценное, что считалось таковым у людей всех времен и народов – материнские чувства. «В головлёвском доме лишь ей одной принадлежит привилегия действовать», всех остальных членов семьи она лишила этой возможности. Все дети ее пассивны и апатичны, в них не было заложено с детства стремления к созидательной деятельности, так как это была «прерогатива маменьки»[27]. Деятельность Арины Петровны определялась односторонней направленностью, в которой она «единолично и бесконтрольно управляла обширным головлевским имением, жила уединенно, почти скупо, с соседями дружбы не водила…».

Арина Петровна самозабвенно направляет свою жизненную энергию на увеличение капитала и вроде бы добивается успеха: могущество головлёвского рода неоспоримо («какую махину выстроила» – горделиво осознаёт она сама). Однако отмена крепостного права – «катастрофа» – подорвала самодержавную систему, дворянско-помещичье хозяйство, а также выбила почву из-под ног Арины Петровны.

Представленная Щедриным реформа 1861 года в романе в восприятии владельцев угодий выглядит как стихийное бедствие, схожее с землетрясением. Арина Петровна с тревогой ожидает грядущую «катастрофу». «Первый удар властности Арины Петровны был нанесён не самой отменой крепостного права, сколько теми приготовлениями, которые предшествовали этой отмене, – поясняет сатирик, – Арина Петровна как-то вдруг выпустила из рук бразды правления и в течение двух лет только и делала, что восклицала: «Хоть бы одно что-нибудь – пан либо пропал! а то: первый призыв! Второй призыв! Ни богу свечка, ни чёрту кочерга!». Состояние ожидания очередного толчка Щедрин называет «приготовлениями», которые впоследствии разрушат привычный уклад жизни.

В этом состоянии воображение Арины Петровны рисует мрачные картины. «…То представится ходит она по пустому дому, а людишки в людскую забрались и жрут! Жрать надоест – под стол бросают! То покажется, что заглянула она в погреб, а там Юлька с Фешкой так-то за обе щеки уписывают, так-то уписывают! Хотела было она реприманд им сделать – и поперхнулась…». Арину Петровну гнетут мелочи, пустяки, которые она сама себе выдумывает: круг ее интересов не выходит за пределы накопительства.

Щедрин показывает Арину Петровну «не деятелем», а лишь мастером «расчётливых выгодных комбинаций», да и в целом Арина Петровна по своей натуре не созидатель, а, скорее, разрушитель. Писатель изображает ее хищницей, высматривающей добычу, которая в период подготовки реформы сама идет ей в руки. И хотя отмена крепостного права в сознании Головлёвых – трагедия, Арина Петровна и в это смутное время умеет извлечь для себя выгоду.

Свои планы существования и в новых обстоятельствах Арина Петровна видит в пустяках, желая выращивать «капустку» и «картофелец» рядом с «могилкой папеньки». Даже овдовев, она не стремится стать ближе к детям, о них она и не вспоминает, ей безразличны дела и заботы, которыми станут жить ее сыновья и дочь в иных жизненных условиях. Даже в критические моменты жизни лучшие материнские качества не пробуждаются в Арине Петровне. Смерть отца и мужа не объединила семейство Головлевых. Судьбы детей и внуков, которыми обычно живут люди в преклонном возрасте, не затронули и овдовевшего сердца Арины Петровны.

Повествуя об Анне Владимировне, дочери Арины Петровны, которая, желая обзавестись семьей, «в одну прекрасную ночь бежала из Головлёва с корнетом Улановым и повенчалась с ним, автор больше внимания уделяет реакции, последовавшей со стороны матери на факт замужества. Арина Петровна бурно негодовала по этому поводу: «Так без родительского благословения, как собаки, повенчались! Да хорошо ещё, что кругом аналоя-то муженёк обвёл! Другой бы попользовался – да и был таков! Ищи его потом, да свищи!».

Писатель, придавая особый драматизм этому событию, рисует безучастность и жестокость матери, которая все же, невзирая на неблагоприятные обстоятельства вступления в брак своей единственной дочери, «взяла» и «выбросила кусок» молодоженам в виде деревушки, назвав его «родительским благословением». Но она не имеет представления о моральной поддержке, материнском напутствии, о том, что говорят в таких ситуациях друг другу близкие люди. Родительское благословенье Арина Петровна видит только в отщиплении от огромного своего состояния определенной части, да к тому же не лучшей, а худшей.

Став бабушкой, Арина Петровна не испытывает естественных нежных чувств, она не ощущает событийности в этом явлении, что становится ясно после ее слов о внучках, которых она ядовито называет «щенками».

В романе показана немедленная предприимчивость деятельной натуры Арины Петровны, сумевшей и из этой трагической ситуации извлечь материальную выгоду для себя. Стараясь выжать как можно больше из маленького имения, она откладывала «выжатое в опекунский совет», заботясь об увеличении своего капитала, хотя сама по этому поводу говорила, что несёт большие материальные затраты на содержание и воспитание сироток.

Арина Петровна создала могущество головлевского рода. Но вместе с этим у нее возникает какое-то чувство обманутых надежд, вызванное детьми, их «непочтительностью», неумением «угодить» родителям. Вся богатая жизнь Арины Петровны бедна радостями.

И под конец ее гнетут в Погорелке не недостатки, а «ощущение пустоты».

Реальная жизнь в доме Головлевых выступает как арена серьезнейших конфликтов, первой жертвой которой становится старший сын Головлевых Степан. Писатель с горечью замечает, что не имеющий средств и поэтому не способный в силу своего безденежья содержать себя, Степан вынужден стать нахлебником и приживалом у богатых студентов университета. До сорока лет он вёл безалаберный образ жизни, не женился, не завёл себе семьи, прокутил дом в Москве, не сыграл никакой роли в ополчении, куда он было записался, долго попрошайничал у богатых торговых мужиков, принадлежавших его матери и, опустившись до самой крайней точки человеческого бытия, возвратился в Головлёво.

Щедрин не обвиняет Степана, являющегося заблудившейся душой в пустой и мнимой действительности. Писатель констатирует, что высоким побуждениям в Степане просто неоткуда было взяться, ведь для него, выросшего в головлевских стенах, нет опыта выживания.

Ложь, игра, неестественность в поведении родителей сделали свое темное дело в становлении судеб их детей. Уже в первых сценах романа автор повествует о том, какой неестественной и фальшивой видели Арину Петровну ее дети: «… она любила в глазах детей разыграть роль почтенной и удручённой матери и в этих случаях с трудом волочила ноги и требовала, чтобы её поддерживали под руки девки. А Степка-балбес называл такие торжественные приёмы – архирейским служением, мать – архирейшею, а девок Польку и Юльку – архиерейшинами жезлоносицами». Дети видели неестественные поступки в поведении матери, разоблачали их сущность. Степан не скупился на язвительные оценки поведения матери. Еще в период своей жизни в Головлево, будучи молодым, называл мать то архирейшею, то министром, то ведьмой.

Мрачной иронией звучит у Щедрина сравнение Степана Владимировича с евангельским блудным сыном, которого отец встретил с радостью и ликованием на пороге своего дома. Здесь же, вместо милосердного отца, встречающего заблудшего сына, Степана Владимировича встречает «злая старуха», оцепеневшая в «апатии властности», от которой Степан добра не ждет.

Эта зеркальность евангельской притчи выполняет такую же функцию, как эпиграф в «Анне Карениной»: в обоих случаях Священное Писание становится той «плоскостью симметрии», через которую Благодать высшей правды преломляется как безблагодатность земного существования. Данный сюжет проиграется в романе у Салтыкова-Щедрина еще раз, когда своего сына будет встречать уже Порфирий Владимирович.

Страшную, угнетающую атмосферу, существующую вокруг семьи, в которой человек перестает думать и осознавать себя, изображает Щедрин в барском поместье Головлевых. Со Степаном именно так и происходит, потому-то он и не стремится думать и осознавать происходящее, «признаки нравственного отрезвления, появившиеся было в те часы, покуда он приближался просёлком к Головлёву, вновь куда-то исчезли. Легкомыслие опять вступило в свои права, а вместе с тем последовало примирение с «маменькиным положением». Теперь, в этой атмосфере, больше всего занимала его голову одна мысль: « И куда она экую прорву деньжищ девает! – удивлялся он <...>, – братьям, я знаю, не ахти сколько посылает, сама живёт скаредно, отца солёными полотками кормит... В ломбард! больше некуда как в ломбард кладёт».

Потом эта же мысль Степана получит некоторое развитие, а поскольку он с утра до вечера голодал и только о том и думал, как бы чего-нибудь поесть и «какими бы средствами сердце матери смягчить, чтобы она души в нём не чаяла», он стал обсуждать эту мысль с земским. По совету земского, «слово» нужно было найти к матери такое, и это слово есть, только для этого нужно «...либо проклятие на себя наложить,<...> либо чёрту душу продать. В результате ничего другого не оставалось, как жить на «маменькином положении».

И это «маменькино положение» продолжало превращать Степана в существо, опускающееся на самую крайнюю, низшую ступень жизни. Писатель сочувствует Степану, отмечая при этом, что в нем осталась только его животная организация. Душевных страданий, мольбы к Богу в заточении не возникает у старшего сына Арины Петровны, он, как простейшее животное, сохранил только хватательный рефлекс, чтобы выжить.

«– Вчерашний суп, полоток и баранина – это, брат, постылому! – сказал он повару, – пирога, я полагаю, мне тоже не дадут!

– Это как будет угодно маменьке, сударь.

– Эхма! А было время, что и я дупелей едал! едал, братец! <...>

– А теперь и опять бы покушали?

– Не даст <...>. Сгноит, а не даст!».

Писатель показывает воспоминаниями Степана, когда с ним случались моменты «нравственного отрезвления» и в памяти воскрешались судьбы его предшественников, закономерность его положения в родном семействе: «Вот дяденька Михаил Петрович, который тоже принадлежал к числу «постылых», и которого дедушка Петр Иванович заточил к дочери в Головлево, где он жил в людской и ел из одной чашки с Трезоркой. Вот тетенька Вера Михайловна, которая из милости жила в Головлевской усадьбе у братца Владимира Михайловича, которая умерла от «умеренности», потому что Арина Петровна корила ее каждым куском, съедаемым за обедом, и каждым поленом дров, употребляемым для отопления ее комнаты…».

Степан, осознавая свою безысходность и обреченность, убегает из надоевшей ему баньки. Вряд ли это можно назвать осознанным протестом. Но даже в критический момент жизни сына, убежавшего из материнской тюрьмы, мы не видим в Арине Петровне чувств сострадания и раскаяния, Щедрин показывает только ее холодный расчет и предприимчивость.

Вереницу «блудных детей», возвращавшихся в Головлёво, открыл собой Степан Владимирович. В родной угол дети возвращаются только умирать.

Спустя десять лет из Петербурга возвратился умирать в головлёвское имение и дубровинский барин Павел Владимирович Головлёв, бессемейный, пьющий и больной человек.

Щедрин, посвящая нас в мир Павла Владимировича, с сердечной болью рисует то небытие, в которое он постоянно уходит. Созданный Павлом мир иллюзий забирает у него силы, опустошает и выматывает его, превращая в некий механизм-манекен, лишенный каких-либо чувств, в том числе и родственных: ни почтения к матери, ни сочувствия племянницам – сиротам, которых вместе с Ариной Петровной обобрал Иудушка, Павел в этом мире не испытывал. Только сожительствовавшая некогда с Иудушкой экономка Улитушка могла входить в его антресоли, куда приносила ему еду и водку. Даже перед лицом своей смерти Павел не думает о возможном покаянии, о внутреннем самоочищении, нет у него желания обратиться к Богу, не хочет он видеть ни мать, ни племянниц.

Равнодушие к умирающему Павлу царит во всём доме. Неслучайно Павлу Владимировичу дом кажется наполненным тенями: «Одиночество, беспомощность, мёртвая тишина – и посреди этого тени, целый рой теней. Ему казалось, что эти тени идут, идут, идут...». Вместе с этими «тенями» Щедрин являет к Павлу Владимировичу брата Порфирия Владимировича, но не затем, чтобы облегчить последние мгновения умирающего, как это делает Константин Левин для своего брата Николая, а все по той же причине овладения наследством. Щедрин рисует страшную сцену, в которой Иудушка, вышедший из роя теней, будто вампир, забирает у незащищённого и беспомощного брата последние остатки жизни.

Вся сцена посещения Порфирием брата Павла построена писателем так, что почти физически ощутимо состояние Павла, который задыхается и корчится от бессильной ярости.

Смертью хозяина села Дубровина Павла писатель повторяет почти весь ритуал похорон Степана. Этот повтор у Щедрина нагнетает ощущение обреченности, отсутствия движения вперед. Автор, усиливая напряженность в романе, обращает свой взор на все увеличивающую пустоту, которая после смерти Павла заполнила собой пространство головлевской усадьбы.

Для Щедрина теперь средоточьем пристального внимания становится Иудушка, потому что с момента похорон Павла он один из второго поколения Головлевых является основным хозяином в имении. Следующей жертвой для него, не унимающегося даже на поминках брата, становится сама Арина Петровна, вырастившая его со своим особым «сердечным пристрастием». И Иудушка, выбрав «приличный сюжет», сразу же, не замедлив, начинает тиранить Арину Петровну обрывками поминального празднословия, «безнадёжной канителью» о том и о сём, пустопорожними богословскими спорами.

Смысл прозвания «Иудушка» не раз обсуждался в щедриноведении. Согласно Е.Покусаеву, уменьшительный суффикс «сразу как бы житейски приземляет героя, выводит его из сферы значительных социально-моральных деяний и переносит в иную область, в область будничных отношений и делишек, обыкновенного существования»[28]. Иудушка - это Иуда, «где-то здесь, рядом, под боком у домашних, совершающий каждодневное предательство». Для Д.П.Николаева прозвище героя - еще один намек на его лицемерие: «Само слово "Иудушка" как бы контаминирует в себе два понятия - "Иуда" и "душка", из которых второе обозначает то, кем герой прикидывается, а первое - то, кем он на самом деле является»[29].

Более точным представляется замечание С.Телегина: «Иуда предал Христа по наущению самого сатаны, вошедшего в него. [...] Но Порфиша слишком мелок для такой великой трагедии, и поэтому он - только Иудушка, а не Иуда, мелкий бес, но он и страшен этой своей мелочностью»[30].

В литературоведении неоднократно разбирался феномен Иудушкиного лицемерия-пустословия (прецедент создал сам писатель, подробно поведавший об отличиях Иудушки и Тартюфа). Образ Порфирия явно строится на контрасте двух образов: того, кем является Иудушка, и того, кем он представляется, старается слыть. Но остался незамеченным тот факт, что оба эти образа равно мифологизированы и в равной степени основаны на библейских образах. Один и тот же поступок, одно и то же слово по-разному интерпретируется Иудушкой и повествователем, но основа для трактовок одна.

Во время «семейного суда» над братом Степаном «Порфирий Владимирыч готов был ризы на себе разодрать, но опасался, что в деревне, пожалуй, некому починить их будет». Разорвать ризы - значит, с точки зрения правоверного (иудея), засвидетельствовать богохульство. И в самом деле, поступок брата, который «в помойную яму» выбросил маменькины «трудовые денежки», должен представляться Иудушке богохульством (не важно, что Порфирий думает на самом деле).

Иудушка мнит себя праведником (в письме племянницам он «себя называл христианином, а их – неблагодарными») и, вероятно, даже посланцем неба. Кем он является на самом деле - уже много раз указывалось в литературоведении: Иудушка - это «сатана», «паук», «змей», «кровопивец» и т. п. С. Телегиин находит в образе Иудушки черты василиска[31]. Два плана – «священный» и «инфернальный» - сталкиваются в границах абзаца и даже предложения. «Лицо у него было бледно, но дышало душевным просветлением; на губах играла блаженная улыбка; глаза смотрели ласково, как бы всепрощающе [...] Улитушка, впрочем, с первого же взгляда на лицо Иудушки поняла, что в глубине его души решено предательство».

Порфирий Головлев - это один из тех общечеловеческих типов вроде Яго, Тартюфа, Гарпагона, которые в продолжение многих веков служат нарицательными именами для представления самого крайнего искажения человеческой природы. Личности, окружающие Порфирия Головлева, смешны, ничтожны, в своем роде отвратительны, но они возбуждают в вас глубокую, скорбную жалость, когда вы видите их в руках этого Иудушки и закидывателя петель. Даже сама патриарша головлевского рода, Арина Петровна, столь грозною рисовавшаяся перед нами в «Семейном суде», в своем дореформенном величии, является в последнем очерке подавленною новыми порядками, сбитою с своего пьедестала, ограбленною своим сыном, все тем же Иудушкой. Как она унижается перед ним, заискивает, как возмущаются и стонут в ней кое-какие остатки человеческих чувств перед непоколебимым бесчеловечием Иудушки, перешедшим всевозможные пределы лицемерной черствости. Как она отчаянно хватается за последний атрибут своей попранной патриархальной власти - за свое родительское проклятие, конечно, чтобы испытать безуспешность и этой последней соломинки. Зрелище какого страшного искажения человеческой природы нарисовал перед нами Салтыков-Щедрин, что он мог заставить ужаснуться перед этим зрелищем даже старуху Головлеву, эту, в свою очередь, развалину человечества.

Отличительная черта Иудушки – пустословие очень ярко обрисовывается автором в тексте, например в этой цитате чаепития в Головлевке:

«Чашки поочередно наполняются чаем, и самовар начинает утихать. А метель разыгрывается пуще и пуще; то целым снежным ливнем ударит в стекла окон, то каким-то невыразимым плачем прокатится вдоль печного борова. - Метель-то, видно, взаправду взялась, - замечает Арина Петровна: - визжит да повизгивает! - Ну, и пущай повизгивает. Она повизгивает, а мы здесь чаек попиваем - так-то, друг мой, маменька! - отзывается Порфирий Владимирович. - Ах, нехорошо теперь в поле, коли этакой гнев Божий застанет! - Кому нехорошо, а нам горюшка мало. Кому темненько и холодненько, а нам и светлехонько и теплехонько. Сидим да чаек попиваем, и с сахарцем, и со сливочками, и с лимонцем. А захотим с ромцем, и с ромцем будем пить... - Да коли-ежели теперича... - Позвольте, маменька. Я говорю: теперича в поле очень нехорошо. Ни дороги ни тропочки - все замело. Опять же волки. А у нас здесь и светленько и уютненько, и ничего мы не боимся. Сидим здесь да посиживаем, ладком да мирком. В карточки захотелось поиграть - в карточки поиграем; чайку захотелось попить - чайку попьем, сверх нужды пить не станем, а так, сколько нужно, столько и выпьем. А отчего это так? Оттого, милый друг, маменька, что милость Божья не оставляет нас. Кабы не Он, Царь Небесный, может, и мы бы теперь в поле плутали, и было бы нам и темненько и холодненько... В зипунишечке каком-нибудь, кушачок плохонький, лаптишечки... - Чтой-то, уж и лаптишечки! Чай, тоже в дворянском звании родились? Какие ни есть, а все-таки сапожишки носим! - А знаете ли вы, маменька, отчего мы в дворянском званьи родились? Все оттого, что милость Божья к нам была. Кабы не она, и мы сидели бы теперь во избушечке, да горела бы у нас не свечечка, а лучинушка, а уж насчет чайку да кофейку, об этом и думать бы теперь, не смели! Сидели бы, я бы лаптишечки ковырял, вы бы щец там каких-нибудь пустеньких поужинать собирали, Евпраксеюшка красно ткала... А, может быть, на беду, десятский еще с подводой бы выгнал... - Ну, десятский в этакую пору с подводой не нарядит! - Как знать, милый друг, маменька! А вдруг полки идут! Может быть, там война или возмущение - чтобы были полки в срок на местах! Вот, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер - поверьте, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед -- ну, и давай; мужичок, подводку. Да в стыдь, да в метель, да в бездорожицу - ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят! - Это что и говорить! велика для нас милость Божия» и пр., и пр.

Тут важна не та лицемерно-религиозная форма, в которую облекает Иудушка свою циническую похвальбу, а самая мерзость этой похвальбы, практикующаяся в разных формах, не менее цинических, по всей поверхности земного шара. А вот другая сцена, показывающая, как Иудушка, ограбивши мать, елико возможно, отбирая от нее имение умершего брата Павла, провожает ее в захудалую усадьбу почти на голод и холод.

«Все встали и помолились; затем Арина Петровна с всеми перецеловалась, всех благословила... по-родственному, и, тяжело ступая ногами, направилась к двери. Порфирий Владимирович, во главе всех домашних, проводил ее до крыльца, но тут, при виде тарантаса, его смутил бес любомудрия... «А тарантас-то, ведь, братцев!» - блеснуло у него в голове. - Так увидимся, добрый друг, маменька! - сказал он, подсаживая мать и искоса поглядывая на тарантас. - Коли Бог велит... отчего же и не увидеться! - Ах, маменька, маменька! проказница вы, право! Велите-ка тарантас-то отложить, да с Богом на старое гнездо... право! - лебезил Иудушка. Арина Петровна не отвечала; она совсем уже уселась и крестное знамение даже сотворила, но сиротки что-то медлили. А Иудушка, между тем, поглядывал да поглядывал на тарантас. - Так тарантас-то, маменька, как же, вы сами доставите, или прислать за ним прикажете?- наконец, не выдержал он. Арина Петровна даже затряслась вся от негодования. - Тарантас мой! - крикнула она таким болезненным криком, что всем сделалось неловко и совестно. - Мой! мой! мой тарантас! Я его... у меня доказательства... свидетели есть! А ты... а тебя... ну, да уж подожду... посмотрю, что дальше от тебя будет! Дети! долго ли? - Помилуйте, маменька! Я ведь не в претензии... если бы даже тарантас был дубровинский... - Мой тарантас, мой! Не дубровинский, а мой! слышишь! - Слушаю, маменька... Так вы, голубушка, не забывайте нас... попросту, знаете, без затей! Мы к вам, вы к нам... по-родственному! - Сели, что ли? Трогай! - крикнула Арина Петровна, едва сдерживая себя. Тарантас дрогнул и покатился мелкою рысцой по дороге. Иудушка стоял на крыльце, махал платком и, покуда тарантас не скрылся совсем из виду, кричал ему вслед: - По-родственному! Мы к вам, вы к нам... по-родственному!»

Иудушкино пустословие приводит к тому, что не только для него, но и для окружающих стирается грань между двумя мирами. В этической системе Щедрина это один из самых больших грехов. Петенька рассказывает о намерении отца лишить детей наследства: «Он намеднись недаром с попом поговаривал: а что, говорит, батюшка, если бы вавилонскую башню выстроить - много на это денег потребуется? [...] проект у него какой-то есть. Не на вавилонскую башню, так в Афон пожертвует, а уж нам не даст!». С.Телегин справедливо утверждает, что намерение Порфирия построить «самое богоборческое и сатанинское изобретение человечества, возжелавшего добраться до небес и сесть на место Бога», - отнюдь не случайно. Подобный же «подвиг» намеревались совершить и глуповцы. Но главное в этом эпизоде - не сатанинская гордыня Иудушки, а его полное безразличие к тому, на что именно употребить деньги: на строительство Вавилонской башни или на Афонский монастырь.

Естественный следующий шаг - размывание границ между сакральным и инфернальным. Иудушка «молился не потому, что любил Бога и надеялся посредством молитвы войти в общение с ним, а потому, что боялся черта и надеялся, что Бог избавит его от лукавого». Ср.: «Иудушка отплевывается и смотрит на образ, как бы ища у него защиты от лукавого». В черновиках Порфирий «по заведенному порядку, взывал к божеству: поспешай! - но ежели божество медлило, то он не раздумывался прибегнуть и к другой таинственной силе, которая, по мнению людей бывалых, в житейских делах иногда даже успешнее содействует». Иудушка, несмотря на свою богомольность, осознает, «что ежели маменька начинает уповать на Бога, то это значит, что в ее существовании кроется некоторый изъян». Итак, упование на Бога есть признак непорядка в системе головлевской жизни. Щедрин недаром называет Иудушку «идолопоклонником». Едва ли не единственный случай, когда Порфирий Головлев представляет себе гневного Бога, также связан с ритуалом - ритуалом возможного материнского проклятия.

Салтыков шел по пути углубления одной определение психологической черты в многоплановом раскрытии, в различных жизненных ситуациях. В каждом конкретном случае, эпизоде открывается новая сторона, какие-то новь оттенки лицемерной натуры Иудушки. Страсть к праздному слову не индивидуальная принадлежность Порфирия. Сатирик возвел ее в категорию общую и социальную. Сознательное лицемерие вызывает, говорил сатирик, «негодование и страх», а бессознательное лицемерие, лганье и пустословие — скуку и омерзение.

В современной России сатирик отмечал распространение разных форм лицемерия. Он ставил этот исторический факт в прямую зависимость от процессов упадка, разложения, происходивших в помещичьем классе после отмены крепостного права. В главе «Расчет» писалось об этом специально. С одной стороны, из дворянских семей выталкиваются в жизнь целые выводки ловких и проворных людей, которые чутко угадывают новые веяния, приспосабливаются к ним, облекаясь по надобности то в новую, то в старую «шкуру», и вскоре становятся, как иронически говорит сатирик, истинными «делателями века сего».

С другой же стороны, злополучные помещичьи гнезда выбрасывают в жизнь, и чем ближе к бесславному концу, тем чаще, целые коллекции неудачников, празднолюбцев, худосочных «заморышей». Салтыков пишет о Головлевых: «В течение нескольких поколений три характеристические черты проходили через историю этого семейства: праздность, непригодность к какому-то ни было делу и запой. Первые две приводили за собой пустословие, пустомыслие и пустоутробие, последний — являлся как бы обязательным заключением общей жизненной неурядицы».

В щедринской характеристике Иудушка как бы сконцентрировал в себе черты головлевского, то есть помещичьего, вырождения, распада. В пустословии, в лицемерии сатирик увидел особую форму социального и духовного разложения класса, историче