Тема рыцарства в творчестве Н. Гумилева

Не убедительны сплошь и рядом встре­чающиеся рассуждения об экзотизме и рыцарственности, о преодо­лении оторванности от России, о том, как Гумилев из подражателя становится самостоятельным поэтом. То, что лежит на поверхности, слишком часто оказывается обманчивым, нуждающимся в особом истолковании, и, думается, ключом к такому истолкованию долж­ны послужить книги, которые Гумилев читал и запоминал надолго.

«Как? воскликнет иной удивленный читатель. „Поэт-рыцарь", „поэт-воин" и вдруг всего лишь читатель книг, по­груженный в умственные проблемы?»

Рыцарство Н. Гумилева имеет свои философские корни. Мотив пиллигримничества и бесконечного поиска истины родом из философии Ницше.

 Не стану отрицать очевидное: в жизни Гумилева было мно­го путешествий, приключений, даже подвигов (хотя, конечно, далеко не так много, как это предстает в его стихах): Но стоит внимательно присмотреться к его поэзии, как увидишь, сколь часто в ней фигурируют разные книги, имена читаемых и почи­таемых поэтов, библиотеки, букинисты и т. п. И в воспоминани­ях о Гумилеве нередки воспоминания о богатой царско-сельской библиотеке, о неожиданной его начитанности в самых разных об­ластях знаний. Невозможно отрицать его блестящее, хотя, конеч­но и пристрастное знание русской и мировой поэзии./Георгий Иванов, свидетель более чем ненадежный в общем, но нередко удивительно точный в частностях, вспоминал: «...на вопрос, что он испытал, увидав впервые Сахару, Гумилев сказал: „Я не заметил ее. Я сидел на верблюде и читал Ронсара». Пусть даже это была бравада и рассчитанное высокомерие по отношению к слушате­лям, но можно ведь вспомнить и о том, что в реальных письмах к Ларисе Рейснер с фронта мелькают то «Столп и утверждение Ис­тины» П. А. Флоренского, то «История Мексики» Прсскотта.

Но, очевидно, даже и не это самое главное. К Гумилев входил в литературу, когда в ней господствовало убеждение, что поэзия и жизнь являются нераздельными, что об­раз поэта творится по законам искусства, а потом переносится в жизнь, и уже она начинает строиться на тех же самых основа­ниях, что и основания поэзии. Из реального мира поэт попадает в особую, порожденную им самим и его сомышленниками реальность, где сплав поэзии и правды становится полно, безо всякого остатка определяющим все дальнейшее — и творчество, и самое жизнь.)

 История создания жизненных мифов Блока или Андрея Белого", выросший из реальной ситуации «Огненный ангел» Брюсова, ставший потом определителем судьбы той, которая по­служила прототипом его героини; солнечный аргонавтизм в Москве начала века, когда на Девичьем Поле и в Лужниках иска­лись и обретались кентавры или единороги,— обо всем этом уже написаны статьи и книги, все это известно из мемуаров. Млад­ший современник Гумилева Георгий Иванов свидетельствовал, что легенда об Александре Добролюбове, едва ли не наиболее полно осуществившем в жизни такое представление о человеке искусства, осуществившем своей собственной судьбой, была еще вполне жива в середине десятых годов. И тем более не могло быть подругому для начинающего подступаться к литературе в сере­дине годов девятисотых, в самый расцвет русского символизма.

Вначале 1907 года жившая тогда в Париже Зинаида Никола­евна Гипиусрас сказала Брюсову о том, какое впечатление произ­вел на нее появившийся у них с рекомендацией Брюсова и Л. И. Веселитской-Микулич двадцатилетний Гумилев: «Мы прямо пали, Боря имел силы издеваться над ним, а я была поражена параличом. Двадцать лет, вид бледно-гнойный, сентенции — старые, как шляпка вдовицы, едущей на Драгомиовское. Нюхает эфир (спохватился!) и говорит, что он один может изменить мир. „До меня были попытки... Будда, Христос... Но не­удачные"»^:. Схоже описал этот визит в своих мемуарах и Белый, но хотелось бы поговорить не об их конкретных впечатлениях, а о той позиции, которую Гумилев попытался перед ними определить и ко­торая в карикатурном виде запечатлелась в письме.

Я конквистадор в панцире железном,

Я весело преследую звезду,

 Я прохожу по пропастям и безднам

И отдыхаю в радостном саду.

Как смутно в небе диком и беззвездном!

Растет туман... но я молчу и жду

И верю, я любовь свою найду...

Здесь перед нами предстает образ классического средневекового рыцаря, и еще не ясно почему именно с ним ассоциирует себя автор.

Я конквистадор в панцире железном.

И если нет полдневных слов звездам,

Тогда я сам мечту свою создам

И песней битв любовно зачарую.

Я пропастям и бурям вечный брат,

Но я вплету в воинственный наряд.

 Звезду долин, лилею голубую.

Как видим, лирический герой данного стихотворения осознает свою избранность, свою полубожественность. Он не столько воин, сколько бродячий поэт, ищущий свой подвиг, во имя мира, во имя искусства. Его не волнует признание при жизни:

И если нет полдневных слов звездам,

Тогда я сам мечту свою создам

И песней битв любовно зачарую.

Поэту достаточно сознания того, что он оставит после себя не только героический след, но и след медиума, «друида», одним словом, божества, чьи проповеди изменят мир.

 «По выбору тем, по приемам творчества автор явно примыкает к «новой школе» в поэзии. Но пока его стихи — только перепевы и подражания, далеко не всегда удачные»,— писал В. Брюсов о пер­вом сборнике «Путь конквистадоров». В какой-то мере Брюсов был прав. И все-таки юношеские «конквистадорские стихи» имели свой «нерв», свой настрой.

 Название «Путь конквистадоров» оттеняло новизну избранной позиции. Идеалы утверждались в «битве», огневой, даже кровавой.

«Путь конквистадоров» состоит из разделов, озаглавленных оксюморонично: «Мечи и поцелуи», «Высоты и бездны». Сущее сложно, противоречиво. И произведения густо населены трудно совместимыми между собой образами. Гордый король и бродячий певец с «песней больной». «Дева солнца» и суровый, гневный царь. Юная дриада, «дитя греха и наслаждений», и «печальная жена». Но все по-разному контрастные и фантасмагоричные картины овеяны одной мечтой: «узнать сон вселенной», увидеть «лучи жиз­ни обновленной», выйти «за пределы наших знаний». В любом со­стоянии проявлена цельность мироощущения. Даже когда сомне­ния теснят мужественную душу, раздается призыв к полному само­отречению:

Жертвой будь голубой, предрассветной...

В темных безднах беззвучно сгори...

 ...И ты будешь звездою обетной,

Возвещающей близость зари.

Страстная притяженность к грядущим зорям тесно связала «Путь конквистадоров» с поэзией начала XX века. В ней, однако, Гумилев проложил свое русло.

С тобой я буду до зари,

Наутро я уйду

Искать, где спрятались цари,

Лобзавшие звезду.

У тех царей лазурный сон

Заткал лучистый взор;