В Охотском море спасли рыбаков

Его портрет. В 24 года: «Рост Эйнштейна 1,76 м, он широкоплеч и слегка сутуловат. Короткий череп кажется необычайно широ­ким. Кожа матовая, смуглая. Над большим чувственным ртом уз­кие чёрные усики. Нос с небольшой горбинкой. Глаза тёмно-карие, глубокие, взгляд мягкий и лучистый. Голос приятный, глубокий, как звук виолончели» (Люсьен Шаван). В 26 лет: «Он выглядел почти мальчиком и смеялся таким громким смехом, какого мне не дове­лось раньше слыхивать!» (Макс фон Лауэ). В 36 лет: «Густая ше­велюра над высоким лбом – волосы слегка курчавые и жёсткие, очень чёрные, с лёгкой проседью... Очень жизнерадостен и не мо­жет удержаться от того, чтобы не придать остроумную форму са­мым серьёзным мыслям» (Ромен Роллан). В 40 лет: «Эйнштейн выглядит как старомодный, солидный сапожник или часовых дел мастер из маленького городка...» (Макс Пикард). В 70 лет: «Глаза Эйнштейна обладали чистотой, редко свойственной взгляду чело­века. Глаза ребёнка? Ни в коем случае, потому что детская чистота исходит от определённой пустоты, от отсутствия опыта. Чистота же Эйнштейна полна знания и опыта. Причина её в совершенном сочетании силы и простоты, и это внушает удивление, симпатию и уважение... А в последние годы жизни выражение природной чистоты в его глазах ещё более усиливалось белоснежным сия­нием его могучего лба» (Сальвадор де Мадариага).

Большинство его фотографий сделано в Принстоне в послед­ние годы жизни. Репортеры подлавливали его обычно на пути в институт – эти три километра он любил ходить пешком. Его можно было увидеть и на обочине шоссе, когда он стоял, поджи­дая институтский автобус. Летом он ходил в полотняной панаме, в сандалиях – чаще на босу ногу. Зимой – в ярко-синей шерстя­ной шапочке, которую натягивал на уши. Толстый шарф завязы­вал узлом на горле. Любимая его одежда – фуфайки с широким воротом. В Америке много лет носил кожаную куртку.

Его родной язык – немецкий. Думал по-немецки. Память юности позволяла ему объясниться по-итальянски. Говорил по-французски, но не свободно, подыскивал слова. По-английски – совсем плохо. «Он обходился, вероятно 300 словами, которые произносил довольно своеобразно. Как он сам признался мне впоследствии, он этого язы­ка, собственно, никогда так и не изучил» (Леопольд Инфельд).

* * *

Почему на сцене у актеров порою отсутствует тень? Не пото­му ли, что слишком много разностороннего света?

Может быть...

...Ещё что-то происходило; подмостки «Современника» ещё оставались местом драмы, действие спектакля «Спешите делать доб­ро» ещё катилось, но для Неёловой всё было кончено (не поправляй­те меня, мол, для Оли, её героини, всё было кончено – а не для актри­сы. Я-то рядом стоял за сценой и видел: точно – для Неёловой).

Она вышла из луча прожектора, пропала из зрительских глаз и остановилась в темноте кулис. Никто к ней не подходил. Только добрый Гафт тихо, без восклицательного знака сказал: «Молодец, Марина», – и пошел играть. Я взял её за руку, и она покорно побрела в «карман» сцены, где горела дежурная лампа и где были сложены декорации для других, более счастливых, чем неёловские, женщин.

Свет был не очень хорош, но это был свет из реальной жизни из того мира, откуда Неёлова отправляется в мир иных своих жизней, проживаемых ею за два-три сценических часа.

Теперь она возвращалась. Она стояла не шевелясь (хотя я и не просил её об этом) и оттаивала. Олина жизнь стекала с неё мед­ленно и трудно...

Талантливая и умная актриса, сыгравшая немало уже блиста­тельных ролей в театре и на экране, любимая зрителями и режис­серами за свою достоверность, будь то классика или современная драматургия, мучительно, как в слабом проявителе из живой воды, возникала из плоти одинокой девочки в большеватом, хоть и ко­ротком платье. Ещё оставались Олина пластика, и руки, и плечи, и глаза... Но что-то свое, печальное и светлое, уже заполняло её. И появилась тень.

Какой счастливый для окружающих дар у этой актрисы! Как пронзительны и прекрасны её женщины, и как радостно, что она щедра в таланте своём.

... И всё-таки, почему у актеров на сцене порою отсутствует тень? Только ли оттого, что слишком много разностороннего света?..

* * *

Через минуту-другую в кабинет вошёл краснощёкий, словно с лыжной прогулки, мастер Сопыряев. Он был собран, стараясь держаться прилично, и сел на самый краешек стула, через полмину­ты после этого вошёл и Пётр Кузенков – безупречно спокойный человек атлетического сложения, с весело блестящими глазами.

Каждому из присутствующих Кузенков пожал руку, каждому отмерил долю улыбки и, не дождавшись приглашения, сел к столу, мельком бросив на мастера Сопыряева такой взгляд, какой, навер­ное, бросает старший вожатый на провинившегося пионера. Как только Пётр Семёнович оказался за столом, всем почудилось, что в этом кабинете он самый главный. Дескать, вы бумажки пишете, а я дело делаю. Новенькая спецовка на Кузенкове сидела прекрасно, пахло от Кузенкова сильным мужским одеколоном, и всё это вме­сте означало, что рабочий день Петра Кузенкова ещё не начался, хотя был полдень. Должно быть по этой причине и состоялся у рабочего с мастером крутой разговор.

Упражнение 2. Отметьте неточности в описаниях и логические недостатки текста. Проведите правку-обработку.