Айзек Азимов. Профессия 6 страница

Здесь, на юге, была уже весна. Но деревья стояли еще голые. И под ними в крошечном лесочке на палой листве сбились жители села с детишками, с пожитками, какие смогли унести и увезти, со скотиной, она мычала, голодная. Стояли и смотрели, как уничтожается их село. Били танки прямой наводкой из длинных стволов, устремлялись сверху вертолеты, от них отрывались огненные ракеты, и взлетали, взлетали на воздух дома. А они стояли и смотрели, все еще на что-то надеялись.
Это чеченское село взято было без боя: вышли к командованию старики в высоких шапках, пообещали, мол, сами выгонят боевиков, те уйдут мирно. И правда, ушли. Бои гремели в горах, а здесь жгли уже ботву на огородах, сгребали и жгли прошлогоднюю ботву, готовя землю под новый урожай, и горький дым стлался в сыром весеннем воздухе. В селе осталась только военная комендатура и милиционеры. Но в одну из ночей вошел в село полевой командир, известный еще с прошлой войны, с ним — триста боевиков. А кто говорил — двести, кто — четыреста. И вот уже не первый день шли бои.
Чеченец, бежавший оттуда, рассказывал, что захваченных милиционеров и солдат, совсем молодых ребят, резали, как скот. "Как скот резали!" — повторял он, а односельчане, стоявшие в лесу, смотрели на него косо. Чеченец был дерганый, какой-то вертлявый и — на одной ноге. Другая нога ремнями привязана к деревяшке, он в нее упирался коленом, подогнув обрубок. Он говорил, что двоих солдат прятал у себя на чердаке, но Паша ему не верил. Вот интересно, где он эту ногу потерял? И — когда? И оператору сказал не снимать его, хотя это мог быть выигрышный сюжет.
А всё, как всегда, — случай. Они вдвоем с оператором должны были ехать сюда на броне, но в последний момент их тормознули, в сущности, из-за пустяка. Не отозвали бы их, лежать бы им тоже в кювете. Он после видел этот БМП, опрокинутый взрывом, сгоревший. Вот к чему Паша привыкнуть не мог: только что был человек и — нету... Он еще поговорил с механиком-водителем перед дорогой. Хороший парень. Со шлемом в руке стоял он около своей грозной машины, щурясь от солнца, ветер шевелил волосы на его голове. Таким он и остался у них на пленке. Последний миг жизни.
Из всех времен года больше всего любил Паша раннюю весну. Лес еще голый, только-только освободился из-под снега. Бывало, Димку — в охапку, и вместе — за город.
— Ты чего такой сумрачный, Пал Палыч? — спросил оператор. — Дома побывал, радоваться должен, а ты вернулся как будто контуженный.
— Нет, — сказал Паша не сразу, звук голоса долго шел до него. — Нет. Это тебе показалось.
Но чувствовал он себя постаревшим на много лет.

Глюк.

Людмила петрушевская.

Однажды, когда настроение было как всегда по утрам, девочка таня лежала и читала красивый журнал.

Было воскресенье.

И тут в комнату вошел глюк. Красивый, как киноартист (сами знаете кто), одет как модель, взял и запросто сел на танину тахту.

- Привет, - воскликнул он, - привет, таня!

- ой, - сказала таня (она была в ночной рубашке). - Ой, это что?

- как дела? - спросил глюк. - Ты не стесняйся, это ведь волшебство.

- Прям, - возразила таня. - Это глюки у меня. Мало сплю, вот и все. Вот и вы. Вчера они с анькой и ольгой на дискотеке попробовали таблетки, которые принес никола от своего знакомого. Одна таблетка теперь лежала про запас в косметичке, никола сказал, что деньги можно отдать потом.

- Это не важно, пусть глюки, - согласился глюк. - Но ты можешь высказать любое желание.

- И что?

- ну ты сначала выскажи, - улыбнулся глюк.

- Ну... Я хочу школу кончить... - Нерешительно сказала таня. - Чтобы марья двойки не ставила... Математичка.

- Знаю, знаю, - кивнул глюк.

- Знаете?

- я все про тебя знаю. Конечно! это ведь волшебство.

Таня растерялась. Он все про нее знает!

- да не надо мне ничего и вали отсюда, - смущенно пробормотала она. - Таблетку я нашла на балконе в бумажке кто-то кинул.

Глюк сказал:

- я уйду, но не будешь ли ты жалеть всю жизнь, что прогнала меня, а ведь я могу исполнить твои три желания! и не трать их на ерунду. Математику всегда можно подогнать. Ты ведь способная. Просто не занимаешься, и все. Марья поэтому поставила тебе парашу. Таня подумала: действительно, этот глюк прав. И мать так говорила.

- Ну что, - сказала она. - Хочу быть красивой?

- ну не говори глупостей. Ты ведь красивая. Если тебе вымыть голову, если погулять недельку по часу в день просто на воздухе, а не по рынку, ты будешь красивей, чем она (сама знаешь кто). Мамины слова, точно!

- а если я толстая? - не сдавалась таня. - Катя вон худая.

- Ты толстых не видела? чтобы сбросить лишние три килограмма, надо просто не есть без конца сладкое. Это ты можешь! ну, думай!

- сережка чтобы... Ну, это самое.

- Сережка! зачем он нам! сережка уже сейчас пьет. Охота тебе выходить замуж за алкаша! ты посмотри на тетю олю.

Действительно, глюк знал все. И мать так говорила. У тети оли была кошмарная жизнь, пустая квартира и ненормальный ребенок. А сережка действительно любит выпить, а на таню даже и не глядит. Он, как говорится, "лазит" с катей. Когда их класс ездил в питер, сережка так нахрюкался на обратном пути в поезде, что утром его не могли разбудить. Катя даже его била по щекам и плакала.

- Ну вы прям, как моя мама, - сказала, помолчав, таня. - Мать тоже базарит так же. Они с отцом кричат на меня как больные.

- Я же хочу тебе добра! - мягко сказал глюк. - Итак, внимание. У тебя три желания, и четыре минуты остается.

- Ну... Много денег, большой дом на море... И жить за границей! - выпалила таня. Чпок! в ту же секунду таня лежала в розовой странно знакомой спальне. В широкое окно веял легкий приятный морской ветерок, хотя было жарко. На столике лежал раскрытый чемодан, полный денег.

"У меня спальня, как у барби!" - подумала таня. Она видела такую спальню в витрине магазина "детский мир".

Она поднялась, ничего не понимая, где тут что. В доме оказалось два этажа, везде розовая мебель как в кукольном доме. Мечта! таня ахала, изумлялась, попрыгала на диване, посмотрела что в шкафах (ничего). На кухне стоял холодильник, но пустой. Таня выпила водички из-под крана. Жалко, что не подумала сказать "чтобы всегда была еда". Надо было добавить "и пиво" (таня любила пиво, они с ребятами постоянно покупали баночки. Денег только не было, но таня их брала иногда у папы из кармана. Мамина заначка тоже была хорошо известна. От детей ничего не спрячешь!). Нет, надо было вообще сказать глюку так: "и все что нужно для жизни". Нет, "для богатой жизни!" в ванной находилась какая-то машина, видимо, стиральная. Таня умела пользоваться стиралкой, но дома была другая. Тут не знаешь ничего, где какие кнопки нажимать.

Телевизор в доме был, но таня не смогла его включить, тоже были непонятные кнопки. Затем надо было посмотреть, что снаружи. Дом, как оказалось, стоял на краю тротуара, не во дворе. Надо было сказать: "с садом и бассейном". Ключи висели на медном крючке в прихожей у двери. Все предусмотрено!

таня поднялась на второй этаж, взяла чемоданчик денег и пошла было с ним на улицу, но обнаружила себя все еще в ночной рубашке.

Правда, это была рубашка типа сарафанчика, на лямочках.

На ногах у тани красовались старые шлепки, еще не хватало!

но пришлось идти в таком виде.

Дверь удалось запереть, ключи девать было некуда, не в чемодан же с деньгами, и пришлось оставить их под ковриком, как иногда делала мама. Затем, напевая от радости, таня побежала куда глаза глядят. Глаза глядели на море.

Улица кончалась песчаной дорогой, по сторонам виднелись маленькие летние домики, затем развернулся большой пустырь. Сильно запахло рыбным магазином, и таня увидела море. На берегу сидели и лежали, прогуливались люди. Некоторые плавали, но немногие, поскольку были высокие волны.

Таня захотела немедленно окунуться, однако купальника на ней не было, только белые трусики под ночной рубашкой, в таком виде таня красоваться не стала и просто побрела по прибою, уворачиваясь от больших волн и держа в одной руке тапки, в другой чемоданчик. До вечера голодная таня шла и шла по берегу, а когда повернула обратно, надеясь найти какой-нибудь магазин, то перепутала местность и не смогла найти тот пустырь, откуда вела прямая улица до ее дома.

Чемодан с деньгами оттянул ей руки. Тапки намокли от брызг прибоя. Она села на сыроватый песок, на свой чемоданчик. Солнце заходило. Страшно хотелось есть и особенно пить. Таня ругала себя последними словами, что не подумала о возвращении, вообще ни о чем не подумала - надо было найти сначала хоть какой-нибудь магазин, что-то купить. Еду, тапочки, штук десять платьев, купальник, очки, пляжное полотенце. Обо всем у них дома заботились мама и папа, таня не привыкла планировать, что есть, что пить завтра, что надеть, как постирать грязное и что постелить на кровать.

В ночной рубашке было холодно. Мокрые шлепки отяжелели от песка.

Надо было что-то делать. Берег уже почти опустел.

Сидела только пара старушек, да вдали вопили, собираясь уходить с пляжа, какие-то школьники во главе с тремя учителями.

Таня побрела в ту сторону. Нерешительно она остановилась около кричащих, как стая ворон, детей. Все эти ребята были одеты в кроссовки, шорты, майки и кепки, и у каждого имелся рюкзак. Кричали они по-английски, но таня не поняла ни слова. Она учила в школе английский, но не такой.

Детки пили воду из бутылочек. Кое-кто, не допив драгоценную водичку, бросал бутылки с размахом подальше. Некоторые, дураки, кидали их в море.

Таня стала ждать, пока галдящих детей уведут.

Сборы были долгие, солнце почти село, и наконец этих воронят построили и повели под тройным конвоем куда-то вон. На пляже осталось несколько бутылочек, и таня бросилась их собирать и с жадностью допила из них воду. Потом побрела дальше по песку, все-таки вглядываясь в прибрежные холмы, надеясь увидеть в них дорогу к своему дому. Внезапно опустилась ночь. Таня, ничего не различая в темноте, села на холодный песок, подумала, что лучше сесть на чемоданчик, но тут вспомнила, что оставила его там, где сидела перед тем!

она даже не испугалась. Ее просто придавило это новое несчастье. Она побрела, ничего не видя, обратно.

Она помнила, что на берегу оставались еще две старушки.

Если они еще сидят там, то можно будет найти рядом с ними чемоданчик.

Но кто же будет сидеть холодной ночью на сыром песке!

за песчаными холмами давно горели фонари, но из-за этого на пляже было совсем ничего не видно. Тьма, холодный ветер, ледяные шлепки, тяжелые от мокрого песка. Раньше тане приходилось терять многое - самые лучшие мамины туфли на школьной дискотеке, шапки и шарфы, перчатки вообще бессчетно, зонтики уже раз десять, а деньги совсем считать и тратить не умела. Она теряла книги из библиотеки, учебники, тетрадки, сумки. Еще недавно у нее было все - дом и деньги. И она все потеряла.

Таня ругала себя. Если бы можно было начать все сначала, она бы, конечно, крепко подумала.

Во-первых, надо было сказать: "пусть все, что я захочу, всегда сбывается!" тогда сейчас она могла бы велеть: "пусть я буду сидеть в своем доме с полным холодильником (чипсы, пиво, горячая пицца, гамбургеры, сосиски, жареная курица). Пусть по телику будут мультики. Пусть будет телефон, чтобы можно было пригласить всех ребят из класса, аньку, ольгу, да и сережку!" потом надо было бы позвонить папе и маме. Объяснить, что выиграла большой приз, поездку за границу. Чтобы они не беспокоились. Они сейчас бегают по всем дворам и всех уже обзвонили. Наверное, и в милицию подали заявление, как месяц назад родители хиппи ленки по прозвищу бумажка, когда она уехала в питер автостопом.

А вот теперь в одной ночной рубашке и в сырых шлепках приходится в полной тьме блуждать по берегу моря, когда дует холодный ветер.

Но уходить с пляжа нельзя, может быть, утром можно будет первой увидеть свой чемоданчик. Таня чувствовала, что стала гораздо умней, чем была утром при разговоре с глюком. Если бы она оставалась такой же дурой, то давно бы уже покинула это проклятое побережье и побежала бы туда, где теплей. Но тогда бы не оставалось надежды найти чемоданчик и улицу, где стоял родной дом...

Таня была полной дурой и еще три часа назад, когда даже не посмотрела ни номер своего дома, ни название улицы!

она стремительно умнела, но есть хотелось до обморока, а холод пронизывал всю ее до костей. В этот момент она увидела фонарик. Он быстро приближался, как будто это была фара мотоцикла - но без шума.

Опять глюки. Да что же это такое!

таня замерла на месте. Она знала, что находится в совершенно чужой стране и не сможет найти защиты, а тут этот страшный бесшумный фонарик.

Она свернула и потрюхала в своих тяжелых, как утюги, шлепках по кучам песка к холмам. Но фонарик оказался рядом, слева. Голос глюка сказал:

- вот тебе еще три желания, танечка. Говори!

таня, теперь уже умная, хрипло выпалила:

- хочу, чтобы всегда мои желания исполнялись!

- всегда? - спросил голос как-то загадочно.

- Всегда! - ответила, вся дрожа, таня.

Откуда-то очень сильно воняло гнилью.

- Только есть один момент, - произнес невидимый с фонариком. - Если ты захочешь кого-нибудь спасти, то на этом твое могущество кончится. Тебе уже ничего никогда не достанется. И тебе самой придется худо.

- Да никого я не захочу спасти, - сказала, трясясь от холода и страха, таня. - Не такая я добренькая.

- Ну говори свое желание, - произнес голос, и запахло еще и отвратительным дымом. Гниль и дым, как на помойке.

- Хочу оказаться в своем доме с полным холодильником, и чтобы все ребята из класса были, и телефон позвонить маме.

И тут же она в чем была - в мокрых тапочках и ночной рубашке, - оказалась, как во сне, у себя в новом доме в розовой спальне, а на кровати, на ковре и на диване сидели ее одноклассники, причем катя с сережей на одном кресле.

На полу стоял телефон, но таня не спешила по нему звонить. Ей было весело! все видели ее новую жизнь!

- это твой дом? - галдели ребята. - Круто! класс!

- и прошу всех на кухню! - сказала таня.

Там ребята открыли холодильник и стали играть в саранчу, то есть уничтожать все припасы в холодном виде. Таня пыталась подогреть что-то, какие-то пиццы, но плита не зажигалась, какие-то кнопки не срабатывали... Потребовалось еще мороженое, пиво, сережка попросил водки, мальчики - сигарет.

Таня потихоньку, отвернувшись, пожелала себе быть самой красивой и все то, что заказали ребята. Тут же за дверью кто-то нашел второй холодильник, тоже полный. Таня сбегала в ванную и посмотрела на себя в зеркало. Волосы стали кудрявыми от морского воздуха, щеки были, как розы, рот пухлый и красный без помады. Глаза сияли не хуже фонариков. Даже ночная рубашка выглядела, как кружевное вечернее платьице! класс! но сережка как сидел с катей, так и сидел. Катя тихо ругалась с ним, когда он открыл бутылку и стал отпивать из горлышка.

- Ой, ну что ты его воспитываешь, воспитываешь! - воскликнула таня. - Он же тебя бросит! я все всем разрешаю! просите чего хотите, ребята! слышишь, сережка? проси у меня что хочешь, я тебе все разрешаю!

все ребята были в восторге от тани. Антон подошел, поцеловал таню долгим поцелуем, как ее еще никто в жизни не целовал.

Таня торжествующе посмотрела на катю. Они с сережкой все еще сидели на одном кресле, но уже отвернулись друг от друга.

Антон спросил на ухо, нет ли травки покурить, таня принесла папироски с травой, потом сережка заплетающимся языком сказал, что есть такая страна, где свободно можно купить любой наркотик, и таня ответила, что именно здесь такая страна, и принесла полно шприцев. Сережка с лукавым видом сразу схватил себе три, катя пыталась вырвать их у него, но таня постановила - пусть сережка делает, что хочет.

Катя замерла с протянутой рукой, не понимая, что происходит.

Таня чувствовала себя не хуже королевы, она могла все.

Если бы они попросили корабль или полететь на марс, она бы все устроила. Она чувствовала себя доброй, веселой, красивой.

Она не умела колоться, ей помогли антон и никола. Было очень больно, но таня только смеялась. Наконец у нее было множество друзей, все ее любили! и, наконец, она была не хуже других, то есть попробовала уколоться и не испугалась ничего! закружилась голова.

Сережка странно водил глазами по потолку, а неподвижная катя злым взглядом смотрела на таню и вдруг сказала:

- я хочу домой. Мы с сережей должны идти.

- А что ты за сережу выступаешь? иди одна! - еле ворочая языком, сказала таня.

- Нет, я должна вернуться вместе с ним, я обещала его маме! - крикнула катя.

Таня проговорила:

- тут я распоряжаюсь. Поняла, гнида? иди отсюда!

- одна я не уйду! - пискнула катя и стала смотреть, не в силах шевельнуться, на совершенно бесчувственного сережку, но быстро растаяла, как ее писк. Никто ничего не заметил, все валялись по углам, на ковре, на таниной кровати, как тряпичные куклы. У сережки закатились глаза, были видны белки.

Таня залезла на кровать, где лежали и курили ольга, никола и антон, они ее обняли и укрыли одеялом. Таня была все еще в своей ночной рубашке, в кружевах, как невеста. Антон стал говорить что-то, лепетать типа "не бойсь, не бойсь", зачем-то непослушной рукой заткнул тане рот, позвал николу помочь. Подполз и навалился пьяный никола. Стало нечем дышать, таня начала рваться, но тяжелая рука расплющила ее лицо, пальцы стали давить на глаза... Таня извивалась, как могла, и никола прыгнул на нее коленями, повторяя, что сейчас возьмет бритву... Это было как страшный сон. Таня хотела попросить свободы, но не могла составить слова, они ускользали. Совсем не было воздуха, и трещали ребра. Вдруг все встали с мест и обступили таню, кривляясь и хохоча. Все открыто радовались, разевали рты. Вдруг у аньки позеленела кожа, выкатились и побелели глаза. Распадающиеся зеленые трупы окружили кровать, у николы из открытого рта выпал язык прямо на танино лицо. Сережа лежал в гробу и давился змеей, которая ползла из его же груди. И со всем этим ничего нельзя было поделать. Потом таня пошла по черной горячей земле, из которой выпрыгивали языки пламени. Она шла прямо в раскрытый рот огромного, как заходящее солнце, лица глюка. Было нестерпимо больно, душно, дым разъедал глаза. Она сказала, теряя сознание: "свободы".

Когда таня очнулась, дым все еще ел глаза. Над ней было небо со звездами. Можно было дышать.

Вокруг нее толпились какие-то взрослые люди, сама она лежала на носилках в разорванной рубашке. Над ней склонился врач, что-то ее спросил на иностранном языке. Она ничего не поняла, села. Ее дом почти уже сгорел, остались одни стены. На земле вокруг лежали какие-то кучки, накрытые одеялами, из-под одного одеяла высовывалась черная кость с обугленным мясом.

- Хочу понимать их язык, - сказала таня.

Кто-то рядом говорил:

- тут двадцать пять трупов. Соседи сообщили, что это недавно построенный дом, здесь никто не жил. Врач утверждает, что это были дети. По остаткам несгоревших костей. Найдены шприцы. Единственная оставшаяся в живых девочка ничего не говорит. Мы ее допросим. - Спасибо, шеф. Вам не кажется, что это какая-то секта новой религии, которая хотела массово покончить с собой? куда завлекли детей?

- пока я не могу ответить на ваш вопрос, мы должны снять показания с девочки.

- А кто владелец этого дома?

- мы все будем выяснять.

Кто-то энергично сказал:

- какие негодяи! загубить двадцать пять детей!

таня, трясясь от холода, произнесла на чужом языке:

- хочу, чтобы все спаслись. Чтобы все было, как раньше.

Тут же раскололась земля, завоняло немыслимой дрянью, кто-то взвыл как собака, которой наступили на лапу.

Потом стало тепло и тихо, но очень болела голова.

Таня лежала у себя в кровати и никак не могла проснуться.

Рядом валялся красивый журнал.

Вошел отец и сказал:

- как ты? глаза открыты.

Он потрогал ее лоб и вдруг открыл занавески, а таня закричала, как всегда по воскресеньям: "ой-ой, дайте поспать раз в жизни!".

- Лежи, лежи, пожалуйста, - мирно согласился отец. - Вчера еще температура сорок, а сегодня кричишь как здоровая!

таня вдруг пробормотала:

- какой страшный сон мне приснился!

а отец сказал:

- да у тебя был бред целую неделю. Мама тебе уколы делала. Ты на каком-то языке даже говорила. Эпидемия гриппа, у вас целый класс валяется, сережка вообще в больницу попал. Катя тоже без сознания неделю, но она раньше всех заболела. Говорила про вас, что все в каком-то розовом доме... Бред несла. Просила спасти сережу.

- Но все живы? - спросила таня.

- Кто именно?

- ну весь наш класс?

- а как же, - ответил отец. - Ты что!

- какой страшный сон, - повторила таня.

Она лежала и чувствовала, что из косметички, которая была спрятана в рюкзак, несет знакомой тошнотворной гнилью - там все еще находилась таблетка с дискотеки, за которую надо было отдать николе деньги...

Ничего не кончилось. Но все были живы.

 

Василий Иванович Белов ГУДЯТ ПРОВОДА

У Романовны всю зиму тосковали руки. Особенно по ночам и к перемене погоды. Как она их ни парила, чем ни перемазала, толку не было! Днем еще ничего, за работой боли не чувствовалось, а ночью, только погасишь лампу, заноет в локтях и в запястьях, будто кто жилы из них вытягивает.
— Иди, девка, к фершалу-то. Иди и не майся! — сказала однажды соседка Алевтина.— Спаси-сохрани, ежели совсем доведешь руки-то!
После женского дня Романовна собралась, наконец, сходить на медпункт. Правда, особо какие сборы. Наказала Алевтине дать сена корове и выставить из печи картофельную оладью, попринарядилась да и пошла.
Дорога была вдоль телефонной линии. Как раз потеплело, крыши деревень впервые перед весной тихо плакали, лошадиный помет на дороге отмяк, но снег под ногой еще не проступывался. В безветренном поле роняли иглу придорожные елки. Воздух был молочно-прозрачным, явственно и далеко проглядывались везде сиреневые ольховые островки, да и горизонт был сиреневым. От дороги пахло обороненным за зиму сенцом, а над головой по-комариному тонко пели провода. Они пели от далекого-далекого ветра. Будто гусельные струны, бежали по небу тонкие звенящие линии: у каждого столба их пение нарастало, потом замирало, завораживая, и вновь нарождалось у другого столба.
До медпункта всего километров двенадцать, к тому же Романовна любила ходить пешком. Еще в девках навыкла бегать по всяким дорогам. Зимой по скрипучим санным" проселкам, летом по сенокосным тропам да по болотникам. Подоткнув подол, бежала, бывало, мелькали в траве белые ноги, только успевай перелезать изгороди. А чего только не передумаешь на ходьбе, кого не вспомнишь! Мысли друг за дружкой так сами и вяжутся. Вот и сейчас. Увидела на дороге след от большого кирзового сапога и вспомнила сына: «Степанко тоже такие сапоги носит. Третий год в солдатах. Разматерел и в плечах и всяко. Приезжал перед Новым годом, через военкомат вытребовали, чтобы печь у матки перекласть. Печь-то переклал, а вот винца-то попил. Сказала одинова: «Пошто бы уж, Степа, много-то пить?» — а он хоть бы что. Только поет про моряка да про какого-то морского дьявола. Всю неделю выходил в Заозерье к Ленке Смирновой. Опять молвила: чего, мол, в Заозерье ходить, Ленка сама почти на чужом подворье живет — ни кола, ни двора. Девка сирота, послали из детдома по комсомолу на ферму работать, приткнулась у крестного, да и живет. Чего выходишь? А он только хохочет да поет, что морской по ндраву дьявол. И песня-то какая — ни уму, ни сердцу. Уехал дослуживать. А вчера письмо пришло. Пишет, что отпустят, наверно, скоро, немного осталось служить, что домой не приеду, говорит, никого в деревне не стало, там, в городу, и женюсь...»
За такими думами Романовна и не заметила, как отмахала дорогу. У сельсоветского центра стояли подводы.
Ворота в магазин были открыты. У сельпо и у почты снова тоненько гудели провода.
Медпункт вместе с родильным домом размещался в одной избе.
Четыре кровати в родилке почти всегда пустовали. Зато за капитальной стенкой, на медпункте, народу бывало иногда и порядочно. «Ежели много крещеных в очереди, так схожу в лавку, а ежели немного, так подожду»,— подумала Романовна и направилась не в магазин, а к медпункту.
Она обмела веником валенки и почувствовала, что позади кто-то идет. Оглянулась и увидела Ленку Смирнову. Ленка завязала платок, что глаз почти не было видно.
— Здравствуй, тетя Маня,— сказала Ленка и хотела пройти вперед.
Романовна поздоровалась и остановила Ленку:
— Что это ты, милая, бежишь, как на пожар?
— Да некогда, тетя Маня, мне. Коровы одне остались.
— Коровы-то не убегут, поди. Чего, занемогла чем?
— Голова что-то болит,— потупилась Ленка.— Второй день болит.
— Простудилась, видно. А ты бы чаю с малиной, да на печь. Пропотела бы, все как рукой сняло. А у меня вот руки тоскуют.
Очередь была небольшая, на стульях сидели маленькая незнакомая бабушка да старик в шубе и подшитых войлоком валенках. Романовна поздоровалась и развязала теплый платок, осталась в одном белом бумажном платочке.
Посидели, помолчали, пока не вышла из-за перегородки врачиха Анна Григорьевна. Она оглядела всех, увидела Ленку.
— Смирнова? Проходи!— и пропустила Ленку вперед себя.
— Вишь, молоденьким какая честь, наперед стариков пропускают,— сказал старик в шубе.
— А куда тебе торопиться-то? —оглянулась Романовна.
— Как куда? — сказал старик.— На тот свет охота, я уж в тамошних списках числюсь. Чего тут больше делыть: вина пить не дают, старуха стала старая, одна от нее ругань, а больше никакой пользы. На тот свет, матушка, на тот.
— Да по твоим речам, дак ты и молоденького переживешь,— отмахнулась Романовна.— Чего у тебя с рукой-то?
— С рукой-то? — Старик поглядел на завязанную холстиной руку.— Чего с рукой, я уже и забыл, давно из дому-то.
— Порубил, поди.
— Знамо, порубил.
— Поменьше языком будешь молоть.
Маленькая бабушка слушала разговор молча, но потом и ей захотелось поговорить.
— Не слушай ты его, не слушай! — замахала она рукой.— Всю упряжку не дело говорит.
Вышла опять врачиха Анна Григорьевна и с ней Ленка. Они вместе ушли за дверь. Вскоре Анна Григорьевна вернулась уже одна. Романовна поглядела на дорогу в окно. Ленки не видно было. «Куда это девалась девка,— подумалось Романовне,— вроде дороги-то нету другой».
Тем временем Анна Григорьевна поставила маленькой бабушке градусник, велела немного подождать и ушла.
— Ой, спасибо, милая,— заговорила ей вслед бабушка,— сразу легче и стало. Я уж все лепешки, какие в шкапу были, съела, и сусиди порошков приносили всяких...
— «Сусиди, сусиди!» — передразнил бабушку старик в шубе.— Сидела бы дома-то!
— Да ведь как, батюшко, ешшо и пожить-то охота, белого-то света жалко.
— Живи, кто тебе не велит. Я вот дома старухе как поставлю градусник, так всю хворь будто ветром сдунет.
— Тьфу, тьфу, дурак сивой,— заплевалась бабушка.— Сиди, бесстыдник. Век прожил, а толку как у маленького. Ведь, поди, и у деток детки, а он все еще языком барахвостит! Есть детки-то?
— Да у меня-то нет, а у старухи есть, как нету, есть у старухи.
— Вот я и гляжу, что некому тебя колотить.
Старик покашлял: «Кхе-кхе»,— поскреб за ухом коричневым от курева ногтем и замолчал.
Романовна и слушала разговор и не слушала. Она все смотрела на дорогу, но Ленку так и не увидела.
Анна Григорьевна вызвала Романовну к себе, выслушала жалобы и дала лекарства. Велела прогревать руки и мазать мазью.
— Никакой работы нельзя делать, а особенно тяжелой!— сказала она Романовне, провожая ее до двери.
— Да что ты, матушка Анна Григорьевна! Я ведь умру без работы-то. А люди-то что скажут!
Но врачиха не откликнулась. Романовна слышала, как хлопнула дверь в родильной половине, завязала платок и направилась в магазин.
Она купила новую сковородку, хлеба, ниток, спички и пошла домой. Провода над головой все гудели, а Романовна думала свои думы, и все больше о сыне Степанке. Ей хотелось поскорее его увидеть. Пусть бы ехал домой да женился на той же Ленке. Девка хоть и не больно красавица, зато работница золотая: одних премий сколько ей надавали, и в районе почет.
Романовна думала на ходу, как собрали бы вечерок; и уже в уме прикидывала, куда поставить Степанкову кровать. Глядишь бы и внучек объявился, а ей ничего больше и не надо, стала бы перекладываться с маленьким, а насчет работы, так она еще ни которому не уступила бы.
Она снова вспомнила разговор с Ленкой и почуяла не то тревогу какую, не то беспокойство, словно уронила на пол иглу, а найти так и не нашла. Чего это она такая завязанная по самые глаза? И врачиха ее без очереди пропустила...
И вдруг у Романовны екнуло сердце и голову просветлила простая, как снег у дороги, мысль: «Да ведь... Ой, господи! Ведь она, Ленка-то, в родильной осталась!» Романовна прикинула в уме, когда уехал Степанко: выходило как раз на это — пошел четвертый месяц. Сначала Романовна замедлила шаг, потом и совсем остановилась, расстроенная. Провода гудели как во сне. Романовна не знала, что ей делать, и мысленно охала. Как это она сразу не догадалась? И вдруг чуть не бегом ринулась обратно, едва не упала на скользкой от тракторных саней дороге. От расстройства даже не поздоровалась со встречным человеком.
Двери в медпункт были уже на замке. Романовна подошла ко вторым дверям, перевела дух и прислушалась. В родилке было тихо, только трещали дрова в плите. Романовна, не раздумывая, дернула за скобу, но двери были заперты на крючок.
— Кто там? — услышала Романовна голос врачихи.— Что такое случилось?
Врачиха Анна Григорьевна приоткрыла дверь, строго посмотрела на Романовну.
— Я сейчас занята. Что вам нужно? Придите завтра.— И хотела захлопнуть двери, но не успела, и Романовна протиснулась в прихожую.
Анна Григорьевна растерялась и не знала, что сказать. Романовна вбежала в палату. На белом столе сверкали какие-то инструменты, а Ленка уже под простыней лежала на другом столе ни жива ни мертва.
— Что это такое? — опомнилась врачиха.— Гражданка, немедленно выйдите отсюда! Что это такое?
Романовна сдернула с Ленки простыню. Ленка вскочила и, плача, закрылась халатом.
— Ну-ко, вставай, вставай, девонька,— заговорила Романовна.— Ишь, чего выдумала! Вставай, да пойдем отсюда. А ты, милая, обери свои струменты! — обернулась она к врачихе.
Анна Григорьевна не успела слова сказать, как Ленка при помощи Романовны уже оделась.
— Вы что, мать ее, что ли?
— Мать, милая, мать! Ишь, что выдумали!.. Вставай, Еленка, надевай фуфайку.
Врачиха хмыкнула.
— Что вы мне голову морочите! А ты не плачь, чего разрыдалась? Не надо было раздабриваться перед каждым.
— Это как, милая, перед каждым? — оглянулась Романовна.— Это перед каким перед каждым? Мой Степанко не от худых людей, слава богу! Я век прожила, людей не смешила, и на хозяина люди не пообидятся, спроси кого хошь, на войне сгинул за нас, грешных. Вставай, Еленка, домой пойдем! Перед каждым!.. Ишь, что выдумали!..
Врачиха теперь все поняла и заулыбалась, снимая халат.
Ленка все плакала, а Романовна долго не могла успокоиться от обиды на врачихины слова.
...Когда они шли домой, снова над ними гудели тихие провода, сумерки растекались в лесу и в поле, а по деревням зажигались огоньки в домах.
У крыльца Романовна подала Ленке корзину и ключ от замка.
— Иди, девушка, зажигай лампу да ставь самовар, а я корову проведаю.
Через час они сидели за столом и пили чай. Потом Ленка на углу стола писала письмо под такую диктовку:
— Пропиши ему мое слово, прохвосту, чтобы он, прохвост, домой ехал, а на крестного наплюнь. Ну его к водяному, жмота! Проживем, даст бог здоровья...

* * *

Но «прохвост» домой не приехал. И когда уже в сенокос Романовна везла домой Еленку с новорожденной внучкой, у деревни и в поле все так же тонко и таинственно пели на столбах провода.
Романовна дня три беспокоилась и расстраивалась: не знала, какое имя дать внучке. Помогла опять же соседская Алевтина: с ее помощью и назвали девочку Светланой.