Бодхисаттва пятого класса

 

 

Яша Рубдесять пришел в себя только к пятому классу, поэтому внятно объяснить, когда и за что его наградили этим прозвищем, не мог даже он. Предание гласит, что до пятого класса Яша сидел на одних тройках, и вдруг случилось маленькое чудо. Дикая абракадабра, которой казался Яше английский язык, неожиданно обрела смысл; скучная геометрия оказалась хорошо замаскированным искусством перевода хаоса в космос; даже Пушкин из обезьяны с бакенбардами превратился в гениального поэта. Яша не мог поверить ни глазам, ни ушам, но другого выбора у него не было. Впрочем, больше всего его удивляло не это, а то обстоятельство, что никто из его одноклассников, добрую половину которых он считал своими друзьями, не заметил никакой перемены в окружающем мире. Пятый класс был для них не сияющей вселенной, а очередным этапом десятилетней школьной рутины, тогда как для Яши блеск этого мира затмил память о предыдущих четырех, где и в самом деле ничего интересного не происходило и вряд ли когда-нибудь уже произойдет.

Согласно преданию, Яша с головой погрузился в учебу, и даже дома обкладывался книгами, как боеприпасами. Уже тогда прочел он Шопенгауэра и написал свою первую статью для журнала "Фiлософська думка", которую, впрочем, не только не напечатали, но даже не потрудились вернуть. И все это время он молчал.

Необходимость заговорить возникла перед ним весной, в начале четвертой четверти, когда он, присматриваясь к своим одноклассникам, убедился, что они слепо и бездарно прозевали чудесный пятый класс, а теперь, не выходя из транса, собираются вступить в шестой. Предание гласит, что в этот момент Яша вынул из портфеля перочинный ножик и сделал на парте, за которой сидел, свою первую историческую зарубку: "Кто ничего не понял в пятом классе, вряд ли поймет и в шестом". Графологическая экспертиза показала, что надпись была сделана не Яшиной рукой, но, как бы то ни былo, после этого полумифического события Яша обратился к соученикам с пламенной речью, призывая их одуматься, оглядеться вокруг и пересмотреть свое бессознательное решение покинуть это место. "Все вы - пятиклассники, - говорил он, - и пятый класс - это ваш класс. Вы не можете достоверно знать, что ожидает вас в шестом и ожидает ли вообще, но я знаю одно - пятикласснику там не место. Посмотрите вокруг. Вы не сделали ничего для пятого класса, ничего не приобрели и ничего не оставили, хотя пришли сюда именно за этим. Поэтому, не знаю, как вы, но лично я остаюсь здесь". Одноклассники мало что поняли из его слов и спросили только, как он собирается остаться на второй год, если учится на одни пятерки? "Получать двойки легко, - ответил им Яша, - и экзамены завалить не трудно".

Так Яша остался в пятом классе. С ним осталось и несколько последователей, как называет их предание, но более вероятной представляется современная версия, согласно которой они остались по другим, не зависящим от их убеждений, причинам. Своих истинных последователей Яша обрел в лице новых одноклассников, которые имели свежие мозги и девственно чистую картину мира. На яшин вопрос, что было в четвертом классе, они просто отвечали: "То же самое, что и в третьем", и Яша окончательно утвердился в мысли, что осязаемой реальностью обладает лишь пятый класс, и все, что было до этого, провозгласил призрачным и эфемерным. В реальности шестого и последующих классов Яша сомневаться не мог, потому что, видя его живую жажду к знаниям, учителя пускали его на свои уроки независимо от того, в каком классе они проводились. Это обстоятельство внушало яшиным одноклассникам почти суеверный ужас, так как попытки самых дерзких из них попасть на урок для шестого класса закончились печально. Яша с любопытством осматривал их пылающие уши и объяснял, что для подобных путешествий все-таки необходима определенная зрелость сознания, без которой столкновение с другим классом может пройти болезненно. Подготовкой своих воинов Яша занимался после уроков - сидя под старой шелковицей на школьном стадионе, они обсуждали диалоги Платона и значение пьес Шекспира, а яшина лекция о квантовой механике дошла и до нас, так как была записана на магнитофон.

Когда наступила весна, пришло время великого выбора для тех, кто любил Яшу и в то же время боялся противостоять системе, швыряющей учащихся из класса в класс, не спрашивая их о том, хотят ли они этого. "Если кому-то хочется уйти, - говорил Яша, - нет проблем, я уважаю ваш выбор. Но что касается меня, то я не люблю традиционные пути. Рано или поздно все попадают в шестой класс и начисто забывают о пятом, будто ничего и не было. Я не хочу называть это предательством, но тогда зачем вам было приходить в пятый класс, если вы все равно уйдете в шестой?". Конечно, мы не можем с уверенностью сказать, что он говорил именно это, но на яшиной парте есть зарубка, сделанная его рукой, которая гласит: "Если ты идешь в шестой, зачем пришел в пятый?" - стилистически она выдержана вполне в яшином духе и более или менее полно отражает его мировоззрение того времени. От себя заметим, что Яше была чужда всякая метафизика и любые виды эскапизма - его интересовал тот мир, в котором он жил, и именно этот мир он хотел улучшить как его хозяин, а не уходить в качестве гостя туда, где уже все улучшено без него. "Если я не подыму пятый класс до уровня шестого, - утверждал Яша, - то, перейдя в шестой, я останусь пятиклассником. Но если в моих силах превратить пятый класс не только в шестой, но и в двадцать шестой, зачем я буду куда-то уходить?"

В результате яшиной деятельности половина его одноклассников завалила экзамены и осталась с ним в пятом классе еще на год. И тогда Яшу вызвали к директору. Он вернулся бледный, но не сломленный, после чего Яшу стали побаиваться даже учителя. "Вы наделяете директора чертами, которые совершенно ему не присущи, - добродушно сообщал им он, - а это всего лишь безличная сила, контролирующая всю систему в целом. Вы, конечно, можете думать, что его зовут Николай Федорович и что он преподает биологию в старших классах, это ваше право, но лично я не увидел в нем никакого Николая Федоровича. Я столкнулся с системой, которая не заинтересована в том, чтобы уровень ее организации менялся, пускай и в лучшую сторону. Инертность и косность - вот все, что я увидел, а вы говорите - всемогущий Николай Федорович, пресмыкаетесь перед ним и лижете ему зад в надежде на скромное повышение в зарплате или статусе..."

Видя, как свободно Яша обращается с учителями, одноклассники наделили его запредельным авторитетом, но он только посмеивался в пробивающиеся усики. "Школа - невероятно сложный организм со своей иерархией миров, - говорил он. - Многие серьезные ученики, в конце концов, становятся учителями или завучами, а то и директорами, но они не более чем марионетки системы, они ничего не меняют в ней, хотя изначально могут тешить себя иллюзиями. Ученик думает, что он изменит в школе, когда станет учителем. Став им, он понимает, что против системы не особо-то и попрешь, но, конечно, можно все изменить, будучи директором. И лучше ему директором не становиться, потому что иллюзий не останется вообще, а пахать на систему придется изо всех сил. Наш путь иной - если мы хотим изменить школу, мы начнем с места, на котором сидим!". Предание гласит, что сразу же после этих слов Яша Рубдесять достал нож и вырезал на своей парте надпись: "Не откладывай на шестой класс то, что можно сделать в пятом", однако либо надпись эта не сохранилась, либо это еще один апокриф из числа тех, которыми так богат современный школьный фольклор.

И теперь мы переходим к самой печальной части нашей истории, потому что при всей своей неординарности Яша явно недооценил мощь системы. Впрочем, он мог и предвидеть последствия, но не увидеть другого выбора для себя. Современные комментаторы склоняются к тому, что Яша пошел на сознательное самопожертвование, чтобы вызвать резонанс в школьной среде и донести свое послание до самого первого класса (есть легенда, что время от времени вокруг Яши собирались первоклашки и он им проповедовал как пятиклассникам). Как бы то ни было, но снова пришла весна, и теперь весь яшин класс готовился к тому, чтобы остаться в пятом классе еще на год.

И тогда Яшу исключили из школы.

В последний раз, говорит предание, пришел Рубдесять на школьный стадион и сел с учениками под сень старой шелковицы. В последний раз говорил он с ними. Ученики со слезами на глазах просили его остаться. "Разве я ухожу? - вразумлял он их. - Люди ведь живут в своих делах, а не телах. Если я ничего не сделал, значит, меня не было вовсе. Взгляните на наш класс. Это совсем не то место, в которое я когда-то пришел, и даже не то, в которое в свое время пришли вы. Нам многое удалось здесь изменить, и это, я уверен, даром не пропадет. И пока будет жив наш класс, наш пятый класс, я буду незримо присутствовать среди вас..."

И действительно, когда входишь сюда даже посреди урока и видишь яшину парту, которую никто не занимает в память о нем, и надпись на ней, которую наверняка вырезал не он, хотя он вполне мог так сказать: "Истинный ученик - это всегда пустая парта", то отчетливо чувствуешь, что он все еще здесь, среди нас, и будет здесь всегда, пока мы остаемся пятиклассниками.

 

Черная дыра.

 

 

Однажды в нашем городе появился маньяк. Это был я. Он отрывал людям головы и работал почтальоном. Пользуясь служебным положением, он мог пошутить и поменять вполне приличное содержание вашей посылки на чью-нибудь изуродованную часть тела. Поэтому очень скоро за маньяком стали охотиться все кому не лень. В конце концов, половина города перебила вторую половину, и кислорода стало больше. А маньяк в это время взял отпуск и поехал отдыхать в Гурзуф. Когда он вернулся, в городе почти никого не осталось. На улице то тут, то там валялись трупы и пахло жареным - чтобы не допустить эпидемии, специально сформированные отряды трупосжигателей рыскали по городу и повсюду устраивали масштабные пожарища. Из-за них город и сгорел дотла, а в пожаре погибли все, кто умудрился уцелеть ранее. Маньяк угрюмо бродил среди черных головешек и сетовал про себя, что теперь не то что голову оторвать - на хуй послать некого. Среди всего этого пепла он обнаружил плачущего человека. Тот был бывшим следователем прокуратуры, а огарки, над которыми он рыдал - его женой и детьми. "Вот так судьба, начальник! - удивился маньяк. - Только мы с тобой и уцелели, мент и убийца..." Следователь вытер слезы и сказал: "Попадись ты мне раньше, я бы тебя, пидара, за все ответить заставил. Но раз теперь, кроме тебя, у меня никого нет, придется жить вместе..." Маньяк согласился: "А не боишься, что я тебе голову ненароком оторву?", но следователь сказал: "Не боюсь", и стали они жить-поживать да добро наживать. Но одним добром это не кончилось. В конце концов, следователь забеременел от маньяка и у него родился сын. Это тоже был я. Когда он вырос, то под воздействием удвоенного эдипова комплекса изнасиловал и убил своих родителей, а мясо закопал и съел. За этот и другие поступки его стали называть сукинсын, но он ни капли не обижался, а только убивал на месте каждого, кто назовет его этим именем в глаза. А сволочи всякой, тем временем, развелось предостаточно, и откуда только она взялась, понять невозможно. Когда сукинсын совсем разошелся, все посоветовались и дружно избрали его своим царем. Он согласился и приказал всех расстрелять. Тогда к нему пришел палач (а это был я) и сказал: "Ваше величество, ну никак не можно исполнить ваш приказ, потому как, во-первых, у меня еще совесть есть, а, во-вторых, над кем же вы царствовать будете, ежели всех перебьете?" Сукинсын подумал и ответил, что займется в этом случае самообладанием, а тебя, мудака, если немедленно не выполнишь царский приказ, первого к стенке поставлю! Так и случилось. Правда, поскольку других палачей в царстве не оказалось, бедняге пришлось застрелиться самостоятельно. Насилу его потом откачали - после этого он еще год водкой лечился, но зато все живы остались. А сукинсын вскоре переменился к лучшему, потому что в город с концертом приехала Жанна Агузарова и передала закодированное в музыке послание от марсиан. "Дорогие земляне, - говорилось в письме, - мы уже не одну сотню лет наблюдаем за вами, а вы только и делаете, что отрываете друг другу бошки, ну хоть бы один сел и книжку хорошую написал или на аккордеоне играть научился! Поэтому, дорогие земляне, даем вам сроку две минуты: если не исправитесь, то всем вам сейчас пиздец будет..." Первым, конечно, исправился сукинсын, а за ним и остальные потянулись. Жанна передала марсианам, что все ништяк, и те сняли нашу планету с мушки. Так прошло еще сто лет. Город процветал, а сукинсын им мудро правил. Но однажды в городе, черт его знает откуда, появился маньяк. Это снова был я. До того охуевший тип был, что жрал людей прямо живьем, а те даже не сопротивлялись, видимо, из жалости. Они понимали, что маньяк, в конце концов, исправится, но это будет не скоро, а кушать ему хочется сейчас. Так город снова опустел, остался только маньяк и сукинсын, которого маньяк решил оставить про запас, чтобы потом с голоду не пришлось помирать. Но все случилось не так, как он думал. Неожиданно он простудился и схватил воспаление легких, перешедшее в туберкулез, и сукинсын из сил выбился, пытаясь его спасти. "Ну, чего ты мечешься? - слабо хрипел маньяк. - Были бы у меня силы, перегрыз бы тебе глотку...", только сукинсын не обращал внимания. "Знаю я всю эту хуйню, - говорил он маньяку. - Сам в свое время собственных родителей заманьячил до смерти, но это неправильный путь". Маньяк слушал и недоверчиво кашлял кровью. По вечерам сукинсын выносил его на улицу и показывал ему звезды, где живут добрые марсиане. "Ты жив только потому, - говорил он маньяку, - что им тебя, засранца, жалко убивать..." Маньяк отвечал, что, когда он выздоровеет, то сам всех поубивает, но сукинсын только улыбался в бороду да менял ему капельницы. Когда маньяк наконец забывался в тревожном сне, сукинсын становился возле него на колени и молился марсианам, чтобы те вылечили маньяка от болезни, а за это он обязательно уговорит его исправиться. Но марсиане понимали только нотную грамоту, которую знала одна Жанна Агузарова, а сукинсын ею не владел, поэтому он написал Жанне письмо, чтобы она поскорее приезжала, иначе умрет будущий хороший человек. Через месяц от Жанны пришел совершенно невразумительный ответ, который сукинсын наугад расшифровал как положительный. Но за день до гипотетического приезда Жанны маньяк умер. Сукинсын не мог поверить, что все так кончится, и не стал хоронить друга, а заморозил его тело и, погрузив контейнер с останками в ракету, отправил ее на Марс в надежде, что всемогущие марсиане вернут жизнь в мертвую плоть маньяка. Правда, сукинсын был хреновым программистом, и ракета вместо Марса улетела черт знает куда, где ее поглотила то ли черная дыра, то ли еще какая-то космическая напасть, но всего этого сукинсын не знал и целый день, блуждая из одного угла города в другой, представлял себе возвращение воскрешенного маньяка и то, как они здорово заживут дальше. А вечером он пошел на вокзал, чтобы встретить Жанну.

 

Клещ.

 

 

Экстаз - самое древнее и сильное из вампирских чувств, а самый древний и самый сильный экстаз - экстаз религиозный. Вряд ли кто из психологов будет это оспаривать, и сей факт должен на все времена утвердить подлинность и достоинство благочестивого и светлого повествования как литературной формы. У религиозного экстаза, как правило, небольшая аудитория, поскольку он требует от читателя вполне определенной способности к фантазиям и отстранению от обычной жизни. Вкус большинства в первую очередь удовлетворяют рассказы о банальных чувствах или незамысловатых отклонениях от них, и это правильно, поскольку банальности составляют большую часть вампирского опыта.

Литература религиозного экстаза, несомненно, произросла из детства и детских историй об испепеляющей силе дневного света. Кто из нас в детстве, лежа в своем маленьком гробу, не приподнимал в звенящей тишине полудня крышку - совсем чуть-чуть, чтобы лишь маленький лучик проник вовнутрь, и кто из нас, будучи уже в зрелых летах, не чувствует щемящей тоски по бесконечным светлым сферам при созерцании хотя бы утреннего солнца? Все эти истории про мальчика, который выходил днем из гроба на прогулки до тех пор, пока не воскрес, или про девочку, которая назло своим родителям молилась о спасении их души, пока все они не угодили в Рай, все это неотъемлемая часть нашего детства, и психологи считают подобные рассказы прекрасным средством для разрядки нервной системы. Ведь если все время удерживать энергию возле сахасрары, не допуская и малейшего проявления светлых чувств, рано или поздно ее скопится столько, что справиться с ней вы будете не в состоянии - и одним пациентом в святдиспансере станет больше.

Этим я хочу сказать, что нельзя смешивать литературу религиозного экстаза с настоящим мистицизмом вроде "Бхагавадгиты" или "Жизнеописания достойных монахов". Более того, я выступаю решительным противником даже запрещения так называемых религиозных сект - ведь совершенно очевидно, что все эти эстетствующие молодые люди, которые слушают Гребенщикова и решают коаны, всего лишь противятся культурному давлению косной среды. Читая ту же "Гиту", они не перестают после этого пить кровь, у них не вываливаются клыки и, конечно, никто из них не воскресает. Быть может, у них чуть активнее работают верхние центры, чем у нормальных вампиров, и им нужно как-то справляться с этой проблемой самостоятельно.

Тех, кто выступает с резкой критикой сект религиозного толка, тоже можно понять. Из памяти еще не стерлись события 1941-45 гг., когда четырнадцатый Далай-лама умудрился захватить полмира. В прошлом году я, хоть меня и упрекали друзья, отвез своих детей на экскурсию в концентрационные монастыри Бухенвальд и Освенцим, где до сих пор, застыв в позе лотоса, сидят на земле тысячи и тысячи мумий. Сам Далай-лама не избежал участи своих жертв - он вошел в Тело Света, как только осознал провал своей миссии, и приказал сделать то же самое своим приспешникам и членам их семей. Даже домашние животные - и те подверглись насильственному пхо-ва; их нетленные мощи каждый может увидеть в музее жертв ламаизма в Лхасе. Также я видел и документальные кадры (детям их показать я не решился), где несчастные пленники, воскресшие и румяные, демонстрируют асаны и мудры циничным ламам. Это страница нашей истории и, конечно, ее не стоит забывать, ибо забвение чревато повторением. Но, опять же, я не верю, что литература религиозного экстаза способна оказать реальное дхармическое воздействие на читателя. Исследования психологов убеждают нас в том, что потребители "светлой" литературы в быту более кровожадны, нежели их нормальные собратья. Подавляя в себе светлые импульсы, обычный вампир, по сути, только тем и занят, что пропитывает свое сознание светом, и в результате большинство из нас покупает консервированную кровь, а наши дети начинают дружить друг с другом. Не знаю, может быть, мы заслужили это. В конце концов, согласно эзотерическим учениям, мы давно уже живем в эпоху упадка темных сил, в так называемую Сатья-югу. Сам я, чего греха таить, давно уже забыл, когда в последний раз отрывал своему ребенку голову или ломал хребет жене.

Взявшись писать о литературе религиозного экстаза, я не берусь за очерк ее истории, ибо сей предмет слишком скучен и неинтересен. Скажу больше - до 19 столетия таковой литературы в чистом виде вообще не существовало. То тут, то там могли встречаться редкие солнечные зайчики в виде хэппи-энда или небольших светлых эпизодов, но не более того. Век 19-ый, напротив, демонстрирует буйный расцвет позитивных алгоритмов. Чего стоит одна "Капитанская дочка" Пушкина; построенная, казалось бы, на классическом кровожадном сюжете (пугачевщина), повесть поражает невиданной чистотой и доводит читателя чуть ли не до умильных слез. Даже Достоевский, на что уж инфернальный автор, и тот стремиться всюду довести до катарсиса. Но истинную чистоту жанр обрел лишь в 20-ом веке, когда Борис Гребенщиков написал "Ивана и Данилу", Ричард Бах - "Чайку Джонатана", а Паоло Коэльо - "Алхимика". Тем не менее, все это - шедевры светлого настроения, но не мысли, они не способны потрясти нормального читателя до глубины его кровожадного чрева. Но уже сейчас появляется литература, от чтения которой выпадают клыки и на щеках появляется предательский румянец. Основателем этой литературы считается Петр Самсонов; ему, правда, не удалось эту литературу создать, но статус основоположника обеспечивает серьезное отношение к этому автору. Самсонов имел короткую литературную жизнь, а о жизни реальной нам ничего доподлинно неизвестно - он исчез при невыясненных обстоятельствах. Почитатели его таланта поговаривают, что Самсонов уехал в Гималаи; есть версия, что он скрывается в Освенциме, неподвижно сидя среди сотен тысяч мумий, затаив дыхание и остановив внутренний диалог, как герой одного из его ранних рассказов.

Самсонов написал много всего в солнечных тонах, но особняком стоит его поздняя повесть "Клещ", где лирический герой - не традиционный вампир, волею обстоятельств получивший передачу Дхармы, а именно живой человек, следующий Дао и рефлектирующий по поводу своего пути. Самсонов с такой скрупулезностью воспроизвел мышление живого человека, к тому же мистически настроенного, что все легенды о нем (румяный цвет лица, отсутствие клыков) обретают если не смысл, то, по крайней мере, внушительность. Что касается повести, то особую шизофреничность ей придает то, что ее герой , живой смертный по имени Александр Ежов, сравнивает себя с вампирами, размышляя о них с тем же отвращением, с каким мы фантазируем на тему живых людей. "Истинно религиозный порыв, - говорит герой повести, - сродни иррациональному вампиризму или, скорее, паразитизму. Существует масса кровососущих насекомых, например - клещи и комары, которые живут за счет несоизмеримо больших в сравнении с ними существ, паразитируя на их теле. Им и в голову не приходит, что они причиняют кому-то вред в виде инфекционных заболеваний или простое неудобство. Точно так же и мистик может думать, что в единении с Богом он реализует божественный план, тогда как в действительности он, подобно клещу, заползает под кожу богатого кровью-анандой исполина, причиняя ему именно вред и дискомфорт, а вовсе не следуя его воле. Когда мы чешемся в том месте, куда под кожу проник клещ, он заползает глубже, видимо, исполняя нашу волю. Знал бы он, что бы мы с ним сделали, попадись он нам в руки! И когда кто-то умирает или сходит с ума при поднятии Кундалини, не похоже ли это на судьбу незадачливого комара, укус которого был слишком жаден и неосторожен, так что его заметили и сократили ему дни одним коротким шлепком? Когда я пришел к этой истине, меня переполнило отвращение к религии и мистицизму, и я решил, что скорее стану пить кровь ближнего, чем буду питаться святым духом, но тут меня ожидал сюрприз. Желая перекрыть поток ананды и отрекшись от ее источника - Бога, я не учел, что в извращенном человеческом мире отречение и есть основной инструмент подключения к божественному источнику. Именно жадность и страсть помогли бы мне отдалиться от Господа, но они были противны моей природе. Тогда я и понял, что следование этой природе гораздо важнее, нежели своим представлениям об истине, и все претензии к моему паразитическому образу жизни растворились вместе со мной в океане ананды. Мои идеалы паразитировали на мне точно так же, как я паразитирую на Боге, но они умерли, и я не держу на них зла. Другое занимает меня - на ком или на чем паразитирует Бог?"

В своих лекциях и частных беседах с противниками литературы религиозного экстаза я всегда ссылаюсь на этот отрывок, ибо он доказывает, что вампир, даже самый румяный и беззубый, не в состоянии - в силу особенностей своего мышления - даже вообразить себе принцип невампирического существования, и в самых до отвращения светлых своих фантазиях всегда остается самим собой.

 

Оруженосец Санчо.

 

 

Санчо Панса стоял на автобусной остановке, когда вдруг увидел Дон Кихота, который то ли ждал, как и все, запаздывающего рейса в Мехико, то ли просто праздно сидел в совершенно неподходящем для праздности месте. Санчо, нимало не раздумывая, подошел к Дон Кихоту и, представившись аспирантом гарвардской исторической кафедры, сходу стал напрашиваться в оруженосцы к доблестному рыцарю.

- Какой же я тебе рыцарь? - ничуть не удивившись, изумился Дон Кихот. - У меня и доспехов-то нет.

- Я готов заплатить, - угрожающе сказал Панса и Дон Кихот растаял.

- Так бы сразу и сказал, - похлопал он Санчо по плечу. - Бери мой чемодан и пошли.

В то время как раз была война и все уходили на фронт. Дон Кихот и Санчо встретили группу родственников и друзей последнего, которые, сжимая в руках вилы и берданки, дружно шли бить врага.

- Пошли с нами, Санчо! - сказали они. - Родина в тебе нуждается.

- Пойдем, сеньор? - обернулся Санчо к Дон Кихоту, но тот только поморщился.

- Идите своей дорогой, любезные, - прикрикнул он на друзей и родственников, - и позвольте нам идти своей.

- Что-то в вас не видно ни любви к родине, ни ненависти к неприятелю, - сказали родственники. - Быть может, вы просто боитесь?

- Увы, - ответил Дон Кихот, - мне всего лишь стыдно. Вы воюете вовсе не с неприятелем, а с ветряными мельницами, и мне зазорно участвовать в этом безумии.

- Сам ты дурак, - сказали ему друзья и родственники Санчо, и ушли на войну.

В своих странствиях Дон Кихот и Санчо то тут, то там натыкались на ветряные мельницы, к которым примыкали длинные очереди вооруженных людей. Они заходили вовнутрь друг за другом, бросались на жернова с криком: "Ура!" и тут же вытекали в виде красной жижи по ржавому желобу на улицу.

- Из-за чего они так горячатся? - спросил Дон Кихот у Санчо.

- Известно, из-за чего! - сказал Санчо. - Из-за Дульсинеи Тобосской! Враги похитили у нас самую прекрасную женщину на земле и не хотят отдавать обратно.

- Странно, - удивился Дон Кихот, - знавал я эту Дульсинею - обыкновенная пастушка. Довольно миловидная, но не более того.

- То ли вы, сеньор, не видите того, что видят все, - заметил Санчо, - то ли видите то, чего не видит никто. Дульсинея Тобосская - секс-символ нации!

- Не буду спорить, - сказал Дон Кихот. - Однако, мне давно уже пора посвятить тебя в оруженосцы. Зайдем на этот постоялый двор.

- Постоялый двор?! - выпучил глаза Санчо. - Это же замок великого герцога!

- Что касается герцога, - объяснил Дон Кихот, - то он мой друг, а что до замка... по большому счету, весь наш мир - постоялый двор, нужно ли делать исключения?

Герцог обрадовался гостям и усадил их обедать.

- Куда путь держите? - спросил он.

- Как всегда, никуда, - ответил Дон Кихот. - Просто надо посвятить одного рыцаря в оруженосцы, а на голодный желудок заниматься такими вещами мне не к лицу.

- Какой же я рыцарь? - подумал Санчо, но Дон Кихот погрозил ему пальцем и вернулся к беседе с герцогом.

- А вы не боитесь, - спросил герцог Дон Кихота, - что если всех посвятить в оруженосцы, то и с мельницами воевать некому будет?

- Воевать с мельницами всегда будет кому, - ответствовал Дон Кихот, - поэтому бояться тут нечего. Санчо, ты готов?

- Наверное, - пробормотал Санчо.

- Хорошо! - сказал Дон Кихот. - Чтобы стать оруженосцем, тебе надо перестать быть рыцарем. Снимай доспехи!

- Какие доспехи?! - изумился Санчо. - На мне только рубашка...

- А это что? - спросил Дон Кихот и постучал Санчо по лбу, от чего раздался гулкий консервный звук.

- Как же я это сниму? - растерялся Санчо.

- Ладно, - пожал плечами Дон Кихот, - тогда посвящение откладывается до следующего раза.

- Не переживайте, молодой человек, - утешил герцог Санчо Пансу. - Я ведь тоже когда-то просил вашего господина, чтобы он сделал меня хозяином постоялого двора, но тоже ничего не вышло.

- Почему? - печально спросил Санчо.

- Потому что для этого совсем ничего не нужно делать, - вздохнул герцог, - а мне такое давно уже не по силам - староват!

- Это ничего, - сказал Дон Кихот, - как герцог ты тоже хорош!

Распрощавшись с герцогом, они ушли куда глаза глядят. Санчо все время был недоволен тем, что его господин совсем ничего от него не требует, непонятно даже, за что ему тогда деньги платить?

- Научили бы меня чему-нибудь, - ныл Санчо по дороге.

- Чему же тебя научить? - озадачился Дон Кихот. - Хочешь, научу тебя искусству сновидения?

- А что это за искусство такое?

-- Ну, это искусство видеть сон там, где все остальные видят реальность.

- Но тогда я вообще во всем стану видеть сон?

- Ну, да.

- А что же будет, если я вдруг проснусь?

- Тогда ничего не будет.

- Тогда, - решил Санчо, - не надо мне такого искусства!

- Как хочешь, - развел руками Дон Кихот. - Не пойму только, зачем ты ко мне привязался?

- Я же говорил, что изучаю историю, - терпеливо разъяснил Санчо, - а вы, как странствующий рыцарь, могли бы мне оказать неоценимую помощь в виде поставок фактического материала. Вы ведь везде бываете и все обо всем знаете.

- Боюсь, что ничем не могу тебе помочь, - огорчился Дон Кихот.

- Почему?

- Потому что нет никакой истории. Ты изучаешь то, чего нет.

- Как это, нет никакой истории?! - не понял Санчо.

- Ну, история - это последовательное развертывание событий во времени, чередование мировых метаморфоз, тогда как в действительности нет никакого чередования и нет никаких метаморфоз. Время, конечно, идет, но ничего не меняется, все всегда одно и то же.

- Как это, одно и тоже?! Вчера мы были в гостях у герцога, а сегодня идем по пустыне - это не одно и то же, а разные события!

- Правильно, - согласился Дон Кихот, - но что это меняет? Решительно ничего. И так всегда - сегодня одно, завтра другое - всегда одно и то же.

- Хорошо, - сказал Санчо, - тогда я зря трачу с вами время. Прощайте!

- Будь здоров! - Дон Кихот пожал протянутую ему руку. - Приятно было познакомиться.

Оставив Дон Кихота в пустыне, Санчо пошел в обратном направлении. Вскоре дорога разделилась на три пути, а посреди развилки Санчо увидел камень, на котором с одной стороны было написано: "Лучше бы ты вообще никуда не ходил", а на другой - неприлично цитировать. Санчо выбрал дорогу, руководствуясь второй надписью, и через пару дней набрел на постоялый двор.

- Сколько берете за постой? - спросил он хозяина.

- Не дерзите, молодой человек, - ответил тот, - мало того, что вошли в мою резиденцию без спросу, так еще и разговариваете без соблюдения этикета. Я - король!

- И верно - король! - матюкнулся про себя Санчо Панса. - Извините, вашество, обознался! Уж больно здесь все, как бы это сказать... да вот и девчонка эта - я же знаю ее, свиней она у нас в селе пасла - Дунька или Манька... и вы на короля не больно-то смахиваете, вот и решил - постоялый двор.

- А вы таки хам, - рассердился король. - Эта, как вы изволили выразиться, пастушка - моя жена, Дульсинея Тобосская; из-за нее, между прочим, люди тыщщами гибнут, она - секс-символ нации!

- Или вы больны, - Санчо даже вспотел, - или у меня горячка.

- Какой-то вы странный, рыцарь, - заметила Дульсинея. - Где же это вы все свои доспехи растеряли?

Санчо постучал себя по лбу, но консервного звука не услышал.

- Дело в том, что я не рыцарь, - сознался он, - а простой оруженосец. А на вашем месте я что-нибудь сделал бы, чтобы остановить войну. Все же ведь думают, что вы секс-символ, а вы бы вышли и сказали всю правду.

- Это ничего не изменит, - сказала Дульсинея. - Я не причина войны, а только повод, оправдание. Жернова вертятся, потому что ветер дует, а ветер дует всегда.

Санчо попрощался с хозяином постоялого двора и его женой, делая при этом вид, что считает их королем и королевой. Выйдя наружу, он оказался на автобусной остановке, где уже шла посадка, но Санчо не надо было ни в Мехико, ни куда-либо еще, поэтому он просто присел посидеть. От очереди отделился молодой человек в сверкающих доспехах и, представившись очередным бредовым именем и ученой степенью, стал напрашиваться к Санчо в оруженосцы.

- Если у доблестного рыцаря есть сердце, он не сможет отказать мне в моей просьбе, - сказал молодой человек.

- Какой же я тебе рыцарь? - ничуть не изумившись, удивился Санчо. - У меня и доспехов-то нет.

 

 

Пленка.

 

 

Когда жена выгнала Ходжу Насреддина из дому, он сказал про себя: "В действительности она добрая и чистая женщина, сущий ангел". Вытерши кровь с лица, он стал измерять шагами улицу, прикидывая, где бы переночевать. С приходом темноты существенно понизилась и температура, поэтому Насреддин стал повторять: "Мне жарко. Тепло разливается по моим рукам и ногам. Мне жарко". Теплее от этого ни капли не становилось, но, как известно, блажен кто уверовал безо всяких на то оснований. Через полчаса, остервенело потираясь, Насреддин сказал вслух:

- Спасибо Тебе, Господи, за то, что Ты создал такой совершенный мир! Воистину, наилучший мир из всех возможных... - жрать, правда, уже хотелось чертовски, и Насреддин, кривляясь в темноте от ужаса, поплелся назад домой.

- Фатима, - неуверенно проблеял он и поскреб пальцами дверь, - Фатима, пусти меня, что ли, переночевать, а?

В доме раздались шаги, и через некоторое время окно над головой Насреддина распахнулось. Он с надеждой задрал голову вверх, но надежда обманула его. В свете луны блеснуло ведро, и десять литров ледяной колодезной воды окатили Насреддина, не оставив на нем ни одной сухой нитки. Без лишних комментариев окно снова закрылось.

Славя Аллаха и благословляя жену, Насреддин поплелся прочь от дома. "Нет, - думал он, - до чего все-таки справедливо все устроено... Могла ведь и помоями окатить..." Остановившись возле чьего-то светящегося окна - единственного на всей улице - Насреддин с умилением подумал, что он не один бодрствует этой ночью во славу Аллаха. Приглядевшись внимательнее, он понял, что это дом безумного араба Абдулы Альхазреда, а это означало, что можно войти без стука.

Абдула, как всегда, что-то писал в своем талмуде, в камине дружелюбно горел огонь, а в чайнике заваривался зеленый чай (с финиками - это что-то невероятное!).

- Хорошо тут у тебя, - сказал Насреддин, развешивая одежду возле камина.

- Не обманывайся, - не отрываясь от своих каракулей, бросил Абдула. - Все это одна видимость. Пускай в камине горит земной огонь, но в сущности своей этот дом объят адским холодом. Пускай в твоей пиале душистый чай, но вместе с ним ты отведаешь и смолы! Здесь все, все без исключения, отравлено.

- Не знаю, - осторожно заметил Насреддин. - Лично я чувствую себя здесь довольно уютно. Лучше, чем на улице.

- Слепой котенок, - мрачно сплюнул в чернильницу Абдула. - Нашел, где чувствовать себя уютно. У меня кровь стынет в жилах от ужаса, а ему, видите ли, уютно...

- А чего ужасаться-то? - невинно спросил Насреддин.

- На чем ты сидишь, дурак? - объяснил Абдула.

- На ковре, - не понял Насреддин.

- Ты сидишь на тончайшей пленке, отделяющей тебя от черной бездны хаоса, и малейшего движения души достаточно, чтобы эта пленка порвалась, - казалось, что Абдула записывает собственные слова. - В этом мире тебя могут кастрировать, четвертовать, поиметь в задний проход, в конце концов, но все это касается лишь твоего тела. Если же ты вдруг упадешь духом, да не куда-нибудь, а в черную бездну холодного хаоса, то уже не жалкий кусок мяса, а твоя бессмертная сущность попадет в жернова зубов Того, Чье имя мне в западло тебе называть. Поэтому подумай о тонкой пленке, по которой ты все время ходишь своими грязными ногами, будь ты вовеки проклят и все твое потомство!

- По-моему, - сказал Насреддин, - ты слишком мрачно смотришь на вещи.

- На вещи?! - выпучил глаза Абдула. - Где ты увидел здесь вещи?! За каждой веревкой скрывается ядовитая змея, готовая укусить тебя в любой момент. Каждое неосторожное слово готово оборотиться черным заклинанием, низвергающим тебя в ад или исторгающим оттуда сонмы кровожадных демонов! Каждый воробышек готов выклевать тебе глаза, как только ты потеряешь бдительность. Каждая шлюха норовит заразить тебя триппером. Кажд<