Глава 7. Позитивная коннотация

Фундаментальный терапевтический принцип, который мы называем позитивной коннотацией, изначально был порожден нашей потребностью не противоречить самим себе, когда мы даем парадоксальное предписание симптома идентифицированного пациента. Разве можем мы предписывать поведение, которое сами же раскритиковали?

Хотя отказ от негативной оценки симптома идентифицированного пациента дался нам сравнительно легко, того же нельзя сказать о поведении остальных членов семьи, особенно родителей, которое демонстрировало свою тесную связь с симптомом. Шаблонное видение легко могло увлечь в сторону произвольной расстановки пунктуации, чтобы, в соответствии с причинными отношениями, искать корреляции между симптомом пациента и симптоматическим поведением «других». В результате нередко получалось так, что мы ощущали в себе возмущение и гнев по отношению к родителям пациента. Такова тирания лингвистической модели, от которой нам трудно было освободиться. Нам пришлось понуждать себя, чтобы полностью осознать антитерапевтические последствия этой ошибочной познавательной установки.

По сути, позитивная коннотация, или осмысление симптома идентифицированного пациента в сочетании с негативным осмыслением симптоматического поведения других членов семьи, равносильна произвольному разделению членов семейной системы на «хороших» и «плохих» и поэтому лишает терапевта возможности работать с семьей как с системной целостностью.

Таким образом, нам стало ясно, что работа в рамках системной модели возможна лишь тогда, когда позитивная коннотация дается одновременно симптому идентифицированного пациента и симптоматическому поведению других (например, в форме заявления), все наблюдаемое нами поведение членов семьи вызвано, по нашему мнению,

одной общей целью сохранения сплоченности семейной группы. В результате терапевт получает возможность рассматривать всех членов этой группы на одном уровне без углубления в альянсы или группировки, служащие питательной средой дисфункциональное™ семейной системы. На самом деле, дисфункциональные семьи регулярно, особенно в кризисные периоды, проявляют склонность к расколу и разногласиям, характеризующимся навешиванием стандартных ярлыков типа «плохой», «больной», «неспособный», «позор общества», «позор семьи» и т. д.

Таким образом, основная функция позитивной коннотации всего наблюдаемого поведения группы состоит в обеспечении доступа терапевта к работе в рамках системной модели^.

Возникает естественный вопрос: почему коннотация должна быть обязательно позитивной, то есть подтверждать что-либо? Нельзя ли получить те же результаты путем тотальной негативной коннотации (отвержения)? Например, мы могли бы заявить, что и симптомы идентифицированного пациента, и симптоматическое поведение других членов семьи являются «неправильными», поскольку все они служат сохранению стабильности «неправильной» системы («неправильной», поскольку она порождает боль и страдание). Говоря это, мы бы подразумевали, что «неправильная» система должна измениться. Но всякая живая система имеет три фундаментальных свойства: 1) целостность (система более или менее независима от образующих ее элементов); 2) способность к автокоррекции ( и, следовательно, тенденция к гомеостазу); 3) способность к трансформации.

Здесь важно уточнить, что позитивная коннотация является метакоммуникацией (то есть неявным сообщением терапевта по поводу коммуникации всех членов семейной системы) и тем самым относится к более высокому уровню абстракции. В теории логических типов Расселла постулируется принцип, согласно которому то, что включает все элементы множества, не может быть элементом множества. Давая позитивное метасообще-ние, то есть сообщая об одобрении поведения всех членов множества, мы тем самым делаем метасообщение обо всем множестве и, следовательно, поднимаемся на следующую ступень абстракции (Whitehead, Russell, 1910-1913).

Давая негативную оценку, мы подразумеваем, что система должна измениться, и отвергаем тем самым тенденцию системы к гомеостазу. Поступая таким образом, мы исключаем саму возможность быть принятым дисфункциональной группой, которая всегда гомеостатична. Вдобавок мы совершаем теоретическую ошибку, произвольно проводя разделительную линию между двумя равнозначными функциональными характеристиками живой системы, расценивая тенденцию к гомеостазу как «плохую», а способность к трансформации — как «хорошую», как если бы эти свойства являлись полярными.

В живой системе ни тенденция гомеостазу, ни способность к трансформации не могут считаться хорошим или плохим качеством: и то, и другое суть функциональные характеристики системы, причем одно не может существовать без другого. Они сосуществуют в континууме циркулярной модели, где на смену «или — или» линейной модели приходит отношение «больше — меньше».

Однако, как указывает Шендс, человек постоянно стремится достичь утопического состояния полной неизменности отношений, «идеальной» цели — воссоздания своей внутренней Вселенной, существующей абсолютно независимо от эмпирических фактов: «Данный процесс можно рассматривать как движение к полной независимости от здесь-и-сейчас, к освобождению от насущных физиологических нужд. И ученые, и философы находятся в поиске вечных истин, абстрагированных от грубого биологического события. Парадокс заключается в том, что подобное состояние в реальности несовместимо с жизнью по той простой причине, что жизнь — это процесс постоянного движения, постоянного увеличения энтропии, который должен поддерживаться непрерывным притоком негативной энтропии (и энергетической, и информационной). Таким образом, мы сталкиваемся с извечным парадоксом поиска стабильности и равновесия, хотя ясно, что стабильность и равновесие достижимы только в неорганических системах, да и там лишь в ограниченной степени. Равновесие несовместимо с жизнью или научением: движение вперед, хотя бы в минимальной степени, является абсолютно необходимым

условием для любой биологической системы» (Shands, 1971, р. 69-70).

Семья, находящаяся в состоянии кризиса и обратившаяся за терапией, также страстно вовлечена в преследование этой «идеальной цели»; она бы вообще не пришла к нам, если бы не чувствовала угрозы своему равновесию и стабильности (защищаемой и удерживаемой наперекор эмпирическим факторам). От семьи, которая не чувствует этой угрозы, гораздо труднее добиться адекватной мотивации на терапию.

Когда мы говорим о позитивной коннотации, то сталкиваемся с целым рядом противоречий и парадоксов. Выше уже отмечалось необходимость преодолеть свою лингвистическую обусловленность и заложенный в ней морализм. Однако мы должны пользоваться языком хотя бы для того, чтобы одобрить и подтвердить гомеостати-ческое поведение всех членов семьи. Само выражение одобрения, точно так же как неодобрения2, требует использования «моралистических» суждений.

Получается, что мы должны парадоксально использовать язык для того, чтобы переступить через язык, моралистическое поведение, чтобы выйти за пределы морализма, поскольку только так мы можем реализовать системный подход, в котором морализм является совершенно бессмысленным.

Иными словами, квалифицируя «симптоматическое» поведение как «позитивное» или «хорошее» в силу того, что оно мотивируется гомеостатической тенденцией, мы даем позитивную коннотацию не членам системы, а ее целостной гомеостатической тенденции. Однако можно одобрять и определенное поведение отдельных индивидов постольку, поскольку оно выражает общую направленность группы к единству и стабильности. Через такое одобрение терапевт

2 Здесь мы должны заметить, что невербальный аспект нашей позитивной коннотации полностью соответствует вербальному: никаких признаков заученности, иронии или сарказма. Мы способны на это, когда совершенно убеждены в необходимости присоединения здесь и сейчас к гомеостатической тенденции семьи.

не только заявляет о себе как о стороннике гомеостати-ческой тенденции, но и предписывает ее.

Принимая во внимание особый тип поведения семьи, включенной в шизофренические взаимоотношения, который был описан выше в главе 3, можно вывести для нее наиглавнейшее правило — запрет на любые определения отношений. Семья как бы посылает терапевтам метасообще-ние: «Мы можем оставаться вместе лишь до тех пор, пока не определяем отношения. Отсутствие определенных отношений существенно для стабильности нашей системы».

Размышления приводят нас также к выводу, что симптом, то есть психотическое поведение, демонстрируемое идентифицированным пациентом, самой своей причудливостью и непонятностью представляет попытку воспрепятствовать определению отношений. В этом смысле идентифицированный пациент тоже подчиняется главному правилу. Но, с другой стороны, симптом как выражение протеста подразумевает определение отношений, пусть в критической и иронической форме. На более высоком уровне абстракции получается, по сути, следующее: отношения, определенные как неопределимые, тем самым определены как несостоятельные.

В этом смысле идентифицированный пациент несет угрозу нарушения главного правила. Вместе с этой угрозой он привносит в семейную группу состояние тревоги, связанное с опасностью нарушения status quo.

Обращение семьи за помощью говорит о том, что она стремится восстановить удовлетворявшее ее равновесие, существовавшее до проявления симптома. И она получает его от традиционной психиатрии, которая называет этот «намек», угрожающий новым определением отношений, изменением, «болезнью» и в качестве таковой «лечит» его.

Посмотрим теперь, как и какими методами мы работаем с этими семьями, когда они к нам приходят.

Прежде всего, в нашей терапевтической работе мы не проводим границу между «симптомом» идентифицированного пациента и остальным «симптоматическим» поведением, то есть особыми паттернами коммуникации, в которые вовлечены все члены семьи. Зададимся вопросом: обусловлен ли такой способ коммуникации в семье с шизо-

френическими взаимоотношениями тем, что ее члены не хотят контактировать между собой иначе, или тем, что они не знают, как это еще можно делать? По поводу данного вопроса мы можем сказать лишь то, что он исходит из иллюзорной возможности альтернатив, точно так же как если бы мы решали, не может или не хочет идентифицированный пациент вести себя иначе. На самом деле мы, терапевты, «знаем» лишь одно: все члены семьи противостоят любому изменению, представляющему опасность для их гомеостатического идеала, и поэтому мы должны присоединиться к этому идеалу (естественно, лишь на данный момент).

Таким образом, мы делаем противоположное тому, что делает семья. Мы намеренно игнорируем символический и угрожающий смысл симптома как протеста и призыва к изменениям. Зато мы акцентируем и поддерживаем его гомеостатический смысл. Мы поддерживаем и поведение других членов семьи, направленное на ту же цель — сохранение стабильности и сплоченности группы.

Кроме этих фундаментальных функций, позитивная коннотация выполняет еще две важные взаимосвязанные терапевтические функции: 1) четко определяет отношения между членами семьи, а также между терапевтами и семьей без риска дисквалификации; 2) маркирует контекст, обозначая его как терапевтический.

В связи с первой из этих функций можно отметить, что семья с шизофреническими взаимодействиями использует аналоговый, а не дискретный язык. Паттерны взаимодействия в семьях такого типа характеризуются стремлением не определять отношения. Каждый член семьи отказывается принять на себя роль человека, определяющего отношения (и тем самым устанавливающего для других правила поведения), и в то же время отказывает другим в праве определять отношения (и тем самым устанавливать правила поведения для него).

Как показал Хейли и это постоянно подтверждает наш опыт, члены семьи с шизофреническими взаимоотношениями склонны дисквалифицировать все компоненты сообщения: автора, получателя, содержание и даже контекст, в котором оно было передано.

Часть третья

Кроме того, Хейли (Haley, 1959) продемонстрировал еще два тесно связанных между собой феномена: а) ни один из членов группы не склонен декларировать или искренне признавать чье-либо лидерство в группе; б) ни один из членов группы не склонен всерьез принимать обвинения, иначе говоря, ответственность, за какие-либо ошибки и неприятности. Таким образом, позитивная коннотация имеет целый ряд сообщений на различных уровнях.

1. Терапевты четко определяют отношения между членами семьи как дополнительные к системе, точнее, к ее гомеостатической тенденции. Когда все члены семьи обнаруживают себя в идентичных дополнительных позициях по отношению к системе, то это устраняет присущее им скрытое симметричное напряжение.

2. Терапевты четко определяют отношения между семьей и собой как дополнительные и столь же ясно заявляют о своем лидерстве. Это делается не только путем прямой и явной коммуникации, но и имплицитно, через глобальную метакоммуникацию, носящую характер подтверждения.

Действуя таким образом, терапевты сообщают, что у них нет сомнений относительно собственного иерархического превосходства. На деле это выглядит так, что авторитетное лицо, которое высказывает свое одобрение и мотивирует его, сообщает об отсутствии у него каких-либо внутренних сомнений3.

Члены семьи не могут ни отвергнуть, ни дисквалифицировать контекст такой коммуникации, поскольку она соответствует доминирующей тенденции системы — гомеостатической.

Именно потому, что позитивная коннотация содержит одобрение, а не осуждение, она позволяет терапевтам избежать отвержения системой. Более того, не исключено, что она позволяет семье впервые пережить ситуацию получения открытого одобрения.

3 Здесь мы используем слово «авторитет» в позитивном смысле, как в латинском «auctoritas», происходящего от «augere», что значит «делать больше, превосходить другого».

Но в то же время позитивная коннотация имплицитно ставит семью перед парадоксом: почему, будучи положительным явлением, групповая сплоченность требует наличия «пациента»?

Функция определения отношений связана с функцией маркировки контекста: четкое определение отношений, как оно описано выше, является маркером терапевтического контекста.

Резюмируя, мы можем сказать, что позитивная коннотация предоставляет нам возможность:

1) объединить всех членов семьи на основе дополнительности по отношению к системе, не давая им ни в какой форме моралистических оценок и благодаря этому избегая каких-либо размежеваний членов группы;

2) вступить в союз с системой благодаря подтверждению ее гомеостатической тенденции;

3) быть принятыми системой в качестве ее полноправных членов, поскольку мы мотивируемы теми же желаниями;

4) подтвердить гомеостатическую тенденцию с целью парадоксально активизировать способность к трансформации, поскольку позитивная коннотация ставит семью перед парадоксом: почему для сплоченности группы, оцениваемой терапевтами как хорошее и желательное качество, нужен «пациент»;

5) четко определить отношения между семьей и терапевтом;

6) маркировать контекст как терапевтический.

Однако нельзя сказать, что практическое воплощение принципа позитивной коннотации не вызывает трудностей. Бывает, что терапевт, искренне убежденный, что дает позитивную коннотацию всем членам семьи, в действительности, сам того не сознавая, делает произвольную дихотомизацию.

У нас подобное произошло при работе с семьей, состоявшей из представителей трех поколений, где идентифицированным пациентом был шестилетний мальчик с диагнозом тяжелого аутизма. На третий сеанс были приглашены, кроме мальчика и его родителей, дедушка и бабушка со стороны матери.

Из материала, полученного на сеансе, мы предположили существование интенсивной собственнической привязанности бабушки к своей дочери, которая шла навстречу этой привязанности тем, что находила разные способы заявить о своей нужде в материальной помощи. В конце сеанса мы выразили дочери восхищение чуткостью и добротой, которые она всегда выказывала по отношению к матери. Это было ошибкой с нашей стороны, что мы незамедлительно поняли по восклицанию матери: «Так значит, я эгоистична!» Ее негодование вскрыло тайное соперничество между матерью и дочерью по поводу того, кто из них великодушнее. Эта ошибка вызвала враждебность бабушки и поставила под угрозу продолжение терапии.

В другом случае семья восприняла нашу оценку как негативную, хотя мы давали ее как позитивную. Следующий пример иллюстрирует это.

Семья состояла из трех человек: отца, Марио, матери, Марты, семилетнего Лайонела, направленного к нам с диагнозом «детский аутизм». Учитывая тесные связи этой семьи с другими близкими родственниками (что характерно для большинства семей с детьми-психотиками), мы пригласили на пятый сеанс бабушку и дедушку с материнской стороны. На этом сеансе нам представилась возможность наблюдать поразительный пример избыточности.

Бабушка и дедушка как пара были всю жизнь предельно симметричны в своей борьбе. Их вражда разделила семью на две части: Марту привлек на свою сторону отец, жесткий и властный человек, а ее младшего брата Никола, которому уже было за тридцать и который был женат, всегда любила и чрезмерно опекала мать, мягкая и обаятельная женщина.

На предыдущих сеансах выяснилось, что Марта, «уже имея» любовь отца, страстно жаждала любви матери, то есть того псевдопривилегированного отношения, которое всегда было направлено на брата. Она сама говорила о своей ревности к брату, которую разделял и ее муж Марио. Марио, обычно бесстрастный и инертный, оживлялся, лишь выражая резкую неприязнь к своему эгоистичному и инфантильному шурину, который к тому же, по его мнению, не заслуживал щедрой любви, изливаемой на него

его матерью. Избыточность, поразившая нас на этом сеансе, заключалась во вновь и вновь произносившихся бабушкой словах, что она очень склонна любить тех, кого не любят. Она любила и до сих пор любит своего сына, Никола, только потому, что ее муж никогда его не любил, а отдал всю свою любовь Марте. Теперь она чувствует себя обязанной любить жену Никола (бедняжка, она круглая сирота), и она по-настоящему любит Лайонела, своего внука-психотика, прежде всего потому, что, как ей кажется, Марта в действительности так и не приняла его. С того самого момента, как он родился, бабушка заметила (и тут голос ее задрожал от глубоких чувств), что с ним обращаются «как с теленком».

В течение сеанса стало ясно, что у этой «милой» бабушки всегда был и до сих пор остается в силе моральный императив «любить нелюбимых» (явный симметричный ход). В конце сеанса терапевты сердечно поблагодарили бабушку и дедушку за их доброе сотрудничество и отпустили семью без каких-либо специальных комментариев.

На следующий сеанс были приглашены только Лайонел и его родители. Приняв во внимание материал, полученный на предыдущем сеансе, мы начали с похвалы Лайонела за его большую чуткость. Он понял, что бабушке с ее великодушным сердцем нужно любить тех, кого не любят. Поскольку дядя Никола шесть лет назад женился, любим своей женой и уже не нуждается в любви матери, бедной бабушке стало некого любить. Лайонел отлично понимал ситуацию и то, что бабушке нужен кто-то нелюбимый, кого она могла бы любить. Поэтому с самого раннего возраста целью его поступков было стать нелюбимым. Это делало его маму все более и более нервной, все более сердитой на него, в то время как бабушка, с другой стороны, могла проявлять к нему бесконечное терпение. Только она по-настоящему любила «бедного маленького Лайонела».

В этот момент сеанса Лайонел начал производить адский шум, стуча двумя пепельницами друг о друга.

Реакция Марты была внезапной и драматичной: наше обращение к Лайонелу она восприняла как внезапное откровение. Она рассказала, что бывала просто счастлива, когда мать критиковала ее за отвержение Лайонела.

«Это правда, это правда! — рыдала она. — Я чувствовала себя счастливой, когда мама говорила, что я обращаюсь с ним, как с теленком. Но что мне делать теперь? (Ломая руки.) Я принесла своего сына в жертву своей матери! Как я могу исправить эту ужасную ошибку? Я хочу спасти моего сына... мое бедное дитя!»

Мы тут же испугались, что сделали ошибку. Ведь Марта не только дисквалифицировала наше определение жертвы Лайонела как добровольной, переопределив ее как свое жертвоприношение, она также решила, что терапевты определили ее как «виновную» мать, пожертвовавшую свое дитя своей матери. Это вновь поставило Лайонела в позицию жертвы, и его отец, как обычно, принял удобную для себя позицию молчания, наблюдая то, что по-настоящему его не трогало.

На этом месте сеанс был прерван, и команда терапевтов обсудила ситуацию; в результате мы решили вернуть отца в позицию активного члена системы. Возвратившись к семье, мы мягко заметили, что Марио в отличие от Марты абсолютно никак не реагирует на наши комментарии.

Терапевт: «Наша предварительная гипотеза состоит в том, что у Вас имеются очень основательные причины для принятия этой добровольной жертвы от Лайонела».

Марта (крича): «Его мать! Его мать! При ней Лелло (Лайонел) еще хуже! Она должна убедить себя, что Марио несчастен со мной! Что я плохая мать! Моя мать все время говорит мне, что я нетерпелива с Лелло, но она (свекровь) говорит мне, что я недостаточно строга! И я начинаю нервничать и кричать на Лелло! А мой муж просто присутствует при этом. Он никогда не защищает меня... посмотрите на него!»

Терапевт: «Давайте подумаем обо всем этом до следующего сеанса. А сейчас уясним, что Лайонел не является ничьей жертвой (поворачиваясь к ребенку). Не так ли, Лелло? Ты сам это придумал — стать настолько сумасшедшим, чтобы всем помочь. Никто не просил тебя это делать (поворачиваясь к родителям). Видите? Он ничего не говорит, он не плачет. Он решил продолжать дейст-

вовать так же, как до сих пор, так как уверен, что поступает правильно».

Как мы уже сказали, сначала по реакции Марты нам показалось, что мы сделали ошибку. Согласившись с нашим комментарием, она дала понять, что восприняла его как обвинение в том, что является плохой матерью, пожертвовавшей сыном в угоду своим неразрешенным отношениям с матерью. Отсутствие реакции со стороны отца вызвало у нас подозрение, что и он интерпретировал наше вмешательство аналогичным образом: «Поскольку моя жена ответственна за психоз Лайонела, я невиновен и потому имею превосходство над всеми».

Однако дальнейшее течение сеанса показало нам, что наша интерпретация поведения Лайонела оказалась отнюдь не ошибкой, а напротив, точно направленным ходом, раскрывшим фокус проблемы. Марта не могла принять мысль, что ее сын — вовсе не «жертвенный агнец», а активный член семейной системы и, более того, находится в лидерской позиции. Дисквалифицируя активную позицию Лайонела, возвращая его в положение объекта воздействия, пассивной жертвы, Марта четко действовала ради сохранения status quo системы. Она попыталась вновь овладеть своей утраченной позицией псевдовласти, объявив себя «виновной» и тем самым признав, что является причиной психоза сына.

Ее реакция была удобна для Марио, чья позиция превосходства в системе заключалась в том, что он представал человеком, обладающим противоположными качествами, то есть выглядел «хорошим» и «терпимым». Чтобы сохранить их скрытое соперничество и продолжать семейную игру, было необходимо вернуть ребенка в его позицию жертвы. В этот момент мы могли сделать только одно: поместить Марио в туже позицию, в которой находилась Марта, заявив, что у него тоже есть глубокие причины для принятия добровольной жертвы Лайонела. Одновременно мы поместили Лайонела в позицию превосходства как спонтанного интерпретатора того, в чем нуждается семья. Это подготовило нам путь для парадоксального предписания психотического лидерства Лайонела.