Принцы Мэна, короли Новой Англии 18 страница

– Поедем домой, папа, – сказал Уолли. – Я тебя отвезу.

Они сели в фургон Уолли. Гомер поехал следом в джипе; в этой развалюхе он учился водить, Уолли убедил его, что с джипом уже ничего больше не может случиться.

Да, алкоголь может погубить человека, думал Гомер.

Но у Сениора были и другие симптомы; ему было пятьдесят пять, а вы бы дали ему все семьдесят; у него стали появляться признаки мании величия, спутанность речи. Дурные привычки – их было мало, но они были – разрослись до гигантских размеров. Он всегда любил ковырять в носу, теперь же мог часами исследовать недра носа, вытирая руки о штаны или обивку мебели. Баки Бин, не отличающийся деликатностью брат Олив, как‑то сказал, что мог бы взять Сениора себе в напарники, так он мастерски бурит свой нос.

Неожиданно заартачился спасатель на водах, принявший на свою грудь полновесный удар пирога; Кенди учила Гомера плавать на мелком месте бассейна в вечерние часы. Он сказал, что в это время бассейн переполнен, уроки плавания дают рано утром, он сам на них присутствует, разумеется за дополнительную плату. Гомер весь день на яблочной ферме, объясняла ему Кенди. Уолли после работы играет в теннис, а они как раз в это время плавают. Идеальное время.

– Идеальное для вас, – упорствовал спасатель. – Даже не уговаривайте меня.

Было очевидно, что он неравнодушен к Кенди. Одно дело – ревновать к Уолли Уортингтону, к нему все ревновали, другое дело – смотреть, как она нянчится с этим «тяжелым случаем из Сент‑Облака». В клубе – правда, за спиной Кенди и Уортингтонов – Гомера никто не называл сиротой или воспитанником Сент‑Облака. За ним прочно закрепилось прозвище «тяжелый случай из Сент‑Облака».

Гомер сказал, что с удовольствием будет плавать в домашнем бассейне Уортингтонов; конечно, в клубе лучше, Уолли кончал играть, и они ехали на побережье, к Рею Кенделу или еще куда‑нибудь. К тому же домашний бассейн «Океанских далей» все чаще был занят Сениором. Олив теперь редко пускала его в клуб. Дома с ним легче справляться: даст ему джина с тоником, пойдут в бассейн, Сениор любил плавать на надувном матрасе. Но главная причина, почему предпочитали клубный бассейн, состояла в другом – Гомеру (так считали все) вредно купаться в неподогретом бассейне, сердце может не выдержать.

И тогда Олив решила, что будет сама давать Гомеру уроки плавания; ей служитель клуба не посмеет приказывать; все трое – она, Кенди и Уолли – боялись, что неподогретая вода – слишком большой риск для Гомера.

– Мне неудобно доставлять вам столько хлопот, – сказал Гомер, без сомнения, разочарованный, что руки, страхующие его, когда он барахтается на неглубоком месте, будут принадлежать не Кенди, а Олив. – Мне совсем не холодно в вашем бассейне, – прибавил он.

– В холодной воде труднее учиться, – объяснила Кенди.

– Это очень важно, – кивнула головой Олив.

– Вот научусь плавать и буду купаться в океане, а там вода холоднее, чем у вас в бассейне.

О Господи, беспокоилась Олив. И написала д‑ру Кедру письмо, изложив проблему «холодной воды»; письмо вызвало у д‑ра Кедра легкое угрызение совести. Но он поборол минутную слабость и ответил ей, что холодная вода сама по себе не страшна, для сердца Гомера опасен испуг, который испытывает тонущий, вот такой ситуации следует избегать.

«Какая мерзкая ложь!» – думал д‑р Кедр и все же отправил письмо миссис Уортингтон, которая оказалась прекрасным учителем. В ее руках Гомер моментально научился плавать.

– Когда ты передала его мне, – сказала она Кенди, – он был уже без пяти минут чемпион по плаванию.

Дело объяснялось просто – от уроков с Олив Гомер большого удовольствия не получал. С Кенди он, возможно, никогда бы не научился плавать, тянул бы до конца лета.

Будь Гомер волшебником, это лето никогда бы не кончилось: так он был счастлив. Он не стыдился, что ему нравятся ковры, сплошь устилающие полы в доме Уортингтонов; он вырос в доме, где были голые, дощатые стены, а полы покрывал линолеум, сквозь который еще ощущались под ногами опилки. Никто не стал бы утверждать, что на стенах у Уортингтонов висят произведения искусства, но Гомер никогда раньше не видел картин (если не считать портрета женщины с пони); даже кошка на цветочной клумбе, писанная маслом – верх слащавой безвкусицы (она висела в туалете Уолли), – восхищала Гомера; нравились ему и обои в цветочках. Но что он понимал в живописи, в обоях? Ему все обои казались прекрасны.

И ему очень нравилась комната Уолли. Он ведь никогда не писал писем из университета, никогда не видел сувенирных футбольных мячей, на которых запечатлен счет ответственных матчей. Не знал трофеев теннисных встреч, старых учебников, корешков от билетов в кино, заткнутых под рамку зеркала (осязаемое свидетельство того вечера, когда Уолли первый раз пригласил Кенди в кино). Не знал даже, что такое кино. Уолли и Кенди как‑то повезли его посмотреть фильм под открытым небом. Разве он мог вообразить существование подобного чуда? Слыхал ли он когда о людях, которые каждый день собираются в одном месте, чтобы сообща трудиться? Люди в «Океанских далях» были все замечательные. Он их любил. Больше всего ему нравился Злюка Хайд, он был всегда приветлив, объяснял, как все устроено, даже то, что и без объяснения ясно. Особенно Гомер любил слушать, как Злюка толкует самоочевидные вещи.

Нравилась жена Злюки Флоренс и другие женщины, которые все лето готовили яблочный павильон и дом сидра к приему нового урожая. Ему нравилась Толстуха Дот Тафт, хотя сзади движения ее рук напоминали Мелони (о которой он никогда не думал, даже получив известие, что она ушла из приюта). И младшая сестра Толстухи Дот Дебра Петтигрю, его ровесница, хорошенькая, пухленькая, но явно обещавшая с годами догнать сестру пышностью фигуры.

Эверет Тафт, муж Толстухи Дот, учил Гомера косить траву – косят между яблонями, два раза в лето, скошенную траву ворошат, сушат, готовое сено частью прессуют в тюки и продают молочной ферме, что в Кеннетских Углах. Оставшимся мульчируют землю вокруг молодых деревьев. На ферме «Океанские дали» ничего не пропадало.

А пчеловод Айра Титком, муж Айрин, у которой такой поразительный шрам на щеке, посвящал его в жизнь пчел:

– Они любят температуру не ниже шестидесяти пяти градусов[5], и чтобы никакого ветра, инея или града. Пчела живет около тридцати дней, а работы сделает, сколько другому за жизнь не сделать. Не буду называть имен. А мед – это их пища.

Гомер узнал, что пчелы цветкам яблонь предпочитают одуванчики, вот почему надо сперва выкосить в междурядьях траву, а уж потом ставить под яблони ульи. Для перекрестного опыления в саду должны расти разные сорта – собирая нектар, пчелы переносят пыльцу с одной яблони на другую. Ульи выносят в сад ночью, когда пчелы спят, надо только закрыть дверцу летка; пчелы проснутся, а вылететь не могут. Улей в это время совсем легкий, а через неделю так наполнится медом, что одному его не поднять. Если улей встряхнуть, пчелы начинают жужжать, их хорошо слышно сквозь деревянную стенку. Бывает, что из летка потечет мед, какая‑нибудь одна пчела увязнет в нем и вместе с медом окажется снаружи. Такая пчела может ужалить. Но в общем, выносить улья безопасно.

Однажды ночью Гомер нес улей к прицепу, осторожно прижав и чувствуя внутри за прочными планками вибрацию; было прохладно, но улей был теплый, пчелы что‑то энергично делали, повышая его температуру. Как инфекция в человеке, вдруг подумал Гомер. И еще ему вспомнилась женщина, которую он спас от эклампсии, ее теплый, тугой живот. У нее в матке тоже бурлила деятельность, производя тепло и напрягая стенки живота. Скольким женщинам клал Гомер ладонь на живот в свои неполные двадцать лет. «Нет, мне больше нравится работа на яблочной ферме», – пронеслось у него в голове.

В Сент‑Облаке жизнь была нежеланна, даже если и появлялась на свет. Но зачастую ее прерывали. Здесь же он взращивал жизнь. В «Океанских далях» все приносило пользу, все было желанно.

Гомеру нравился даже Вернон Линч, хотя он уже знал, что тот избивает жену. Во взгляде Грейс Линч смешались страх, любопытство и мольба о чем‑то, такой взгляд, даже отойдя, долго ощущаешь на себе.

Вернон Линч показал ему, как опрыскивают деревья. Он заведовал пестицидами, то есть истреблением жизни. И в этом, по мнению Гомера, была логика.

– Только распустятся листья, и сразу беда, – сказал Линч. – Опрыскивать начинаем в апреле и не прекращаем до конца августа, до самого сбора. Опрыскиваем раз в семь – десять дней. Главные вредители – паутинный клещик и плодожорка. Опрыскивателей у нас два – фирм «Харди» и «Бин», каждый рассчитан на пятьсот галлонов. Работаем в респираторе, чтобы не нанюхаться этой дряни. Респиратор должен прилегать к лицу как можно плотнее, иначе от него никакой пользы.

С этими словами Вернон Линч надел респиратор на лицо Гомера и туго затянул. В висках у Гомера сразу застучало.

– Если не промывать марлю в маске, можно задохнуться, – сказал Линч. – Вот так. – И зажал рукой нос и рот Гомера. Гомер стал задыхаться, а Линч продолжал: – И еще надо покрывать голову, не то облысеешь. – Линч все не отрывал руки от лица Гомера. – И носить очки, если не хочешь ослепнуть.

«Как бы вырваться от него? – думал Гомер. – Может, упасть в обморок? Интересно, разрыв сердца правда бывает или это просто так говорится?»

– Если яд попадет в открытую царапину или порез, на бабах можно поставить крест.

Гомер поднял плечи и качнулся в сторону Линча, точно хотел сообщить ему нечто не передаваемое словами. «Я не могу дышать! Эй! Не могу дышать! Эй ты, там!» И только когда колени у Гомера подогнулись, Вернон сорвал с его лица респиратор; ремешки проехались по ушам и взлохматили волосы.

– Теперь ты никогда не забудешь промывать марлю респиратора.

– Точно.

Ему и Эрб Фаулер нравился. Не прошло и двух минут знакомства, как профилактическое средство, описав в воздухе дугу, шлепнуло Гомера по лбу. Злюка только успел произнести: «Это Гомер Бур, дружок Уолли из Сент‑Облака», – а он уже полез в карман за резинкой.

– Если бы все пользовались этими штучками, сирот бы не было, – сказал он при этом.

Гомер Бур еще никогда не видел презервативов в яркой рекламной упаковке. Те, что д‑р Кедр щедрой рукой раздавал женщинам в больнице, были запечатаны в скучный, полупрозрачный пакетик, склеенный из чего‑то вроде вощеной бумаги. Д‑р Кедр жаловался, что не может их напастись. Но Гомер‑то знал, куда они девались: Мелони регулярно запускала руку в его запасы. Разумеется, именно она просветила его по этой части.

Подружка Эрба Фаулера наверняка умела профессионально обращаться с ними. Когда Гомер трогал себя, он думал о Лиз‑Пиз, воображал, как ловко управляются с резинкой ее быстрые, проворные пальцы; как она держит в руке малярную кисть и, плотно сжав губы, кладет толстые мазки на деревянные полки яблочного павильона, сдувая со лба выбившуюся прядку волос горьким от сигарет дыханием.

Думая о Кенди, Гомер никогда не позволял себе мастурбировать. Во время бессонницы, лежа в двух шагах от Уолли, слушая его глубокое мирное дыхание, он воображал Кенди в своих объятиях, но эти объятия были всегда чистые (ничего генитального, как говорила Мелони).

Кенди курила, но это у нее получалось так неестественно, даже манерно, что сигарета часто падала к ней на колени. Тогда она вскакивала, быстро стряхивала искры и, смеясь, восклицала:

– Какая я неуклюжая!

«Только когда куришь», – думал Гомер.

А Лиз‑Пиз глотала одну сигарету за другой, жадно затягивалась и почти не выдыхала дыма. Куда он девается, удивлялся Гомер. Женщины постарше тоже были заядлые курильщицы, все, кроме Грейс Линч, которая никогда, ни при каких обстоятельствах не разлепляла губ. Флоренс, Айрин, Толстуха Дот Тафт курили так давно, что у них успел выработаться автоматизм движений. Только Дебра Петтигрю курила как Кенди – изредка и неумело. Лиз‑Пиз затягивалась быстро и сильно, наверное, все из‑за этих бесконечных резинок, думал Гомер.

Ничто в обоих городках, начиная с бурлящей морской воды садка, где ждали своей участи омары, хлорированной чистоты клубного бассейна, рабочей суеты в яблочном павильоне и кончая летней страдой в садах, ни разу не напомнило ему безотрадной жизни Сент‑Облака. Но вот однажды пошел он с уборщиками и малярами приводить в порядок дом сидра. Снаружи дом ничего особенного не предвещал. Гомер не раз проезжал мимо на фермерских машинах. Это было легкое одноэтажное строение под односкатной, довольно пологой крышей, напоминающее согнутую в локте руку; внутри сгиба, куда вела двустворчатая дверь, стоял большой сидровый аппарат с прессом (мельничный барабан, насос, приводимый в движение мотором и огромный бак на тысячу галлонов).

Одно крыло занимала холодильная камера для хранения сидра. Другое – маленькая кухня, за которой стояли в два ряда железные, почти больничные койки, на каждой – их было больше двадцати – аккуратно скатанный матрас и одеяло с подушкой. Несколько кроватей в разных местах отделялись от остального помещения висящими на проволоке одеялами, образуя, как померещилось Гомеру, что‑то вроде миниатюрных больничных палат. Между кроватями – некрашеные, но прочные тумбочки для вещей; там, где в стене розетка, на тумбочке настольная лампа на гнущейся «гусиной шее». Обстановка бедная, но опрятная, как будто ее привезли сюда из какой‑то больницы или конторы, где она отслужила свое, но могла еще приносить пользу.

Это крыло дома напоминало сугубой прагматичностью военную казарму, но все‑таки в нем было достаточно признаков обычного человеческого жилья; так что за казенное заведение вы бы его не приняли. На окнах, например, висели выцветшие шторы – явно родные сестры гардин в столовой Уортингтонов (откуда они и переселились в дом сидра). От изображений домашних животных и цветочных клумб веяло знакомым уютом, но картины висели на крашеных стенах безо всякого порядка, то высоко, то слишком низко, так что невольно закрадывалась мысль, уж не маскируют ли они изъяны в стенах от удара сапогом, кулаком или даже головой.

Гомеру вдруг почудилось, что стены источают злобу и страх, так хорошо знакомые ему после двадцати лет жизни в спальне отделения мальчиков в Сент‑Облаке.

– Что это за дом? – спросил он Злюку Хайда, слушая, как по крыше барабанит дождь.

– Здесь делают сидр, – объяснил Злюка.

– А кто здесь ночует? Кто здесь живет? Какие люди? – расспрашивал Гомер.

В комнате было очень чисто, но ничего лишнего, только самое необходимое. И ему вспомнились старые бараки Сент‑Облака, где лесорубы и пильщики далекого прошлого могли забыться во сне, отрешиться ненадолго от мерзостей жизни.

– Это жилье сезонников, сборщиков яблок, – сказал Злюка. – Они приезжают сюда, когда созревают яблоки.

– Черные, – прибавила Толстуха Дот Тафт, швыряя на пол ведра со швабрами. – Мы каждое лето наводим для них порядок. Моем, красим.

– Я вощу деревянные части пресса, – сообщил Злюка, пусть Гомер не думает, что он делает здесь женскую работу, хотя Гомер с Уолли только тем и занимались все лето, что мыли и красили.

– Негры? – переспросил Гомер. – Сборщики яблок – негры?

– Черные, как сажа, не все, конечно, но многие, – сказала Флоренс Хайд. – Они хорошие.

– Да, неплохие, – кивнул Злюка.

– Одни лучше, другие хуже, – вставила Толстуха Дот.

– Как все люди, – хихикнула Айрин Титком, пряча шрам.

– Хорошие, потому что миссис Уортингтон по‑людски к ним относится, – высказался Злюка.

Во всем доме пахло уксусом, вернее перебродившим сидром; запах был довольно крепкий, но не гнилостный.

Подойдя со шваброй к ведру, Дебра Петтигрю улыбнулась Гомеру – он как раз тоже к нему подошел; Гомер сдержанно улыбнулся в ответ и подумал, где сегодня в такой дождь работает Уолли и что сейчас делает Рей Кендел. Наверное, вышел в море, Несмотря на ненастье, стоит на носу катера в своей блестящей зюйдвестке, а может, починяет электропроводку комбайна в амбаре номер два.

Грейс Линч скребла на кухне покрытые пластиком столы; почему‑то Гомер не заметил ее раньше; он даже не знал, что она в их бригаде. Лиз Тоуби, выкурив сигарету, выбросила за дверь крошечный бычок и сказала, что у ее швабры не работает выжималка.

– Заело, наверное, что‑то, – хрипло прибавила она.

– Бабоньки, у Лиз выжималку заело, – сострила Толстуха Дот Тафт и заколыхалась от смеха всем своим тучным телом.

– Бедняжка Лиз, у нее испортилась выжималка, – подхватила Флоренс.

– Да заткнитесь вы! – Лиз ткнула ногой швабру.

– Что там у вас происходит? – крикнул Злюка.

– У Лиз от больших трудов выжималка испортилась, – крикнула в ответ Толстуха Дот.

Гомер взглянул на Лиз – она явно сердилась; перевел взгляд на Дебру Петтигрю – лицо у той вспыхнуло.

– Не жалеешь ты свою бедную выжималку, – прибавила Айрин Титком.

– Ты, Лиз, не даешь ей отдыха. Слишком много швабр выжимаешь, – не унималась Флоренс Хайд.

– Да замолчите вы! Как не стыдно! – увещевал разошедшихся баб Злюка.

– Знамо дело – от одной швабры выжималки не портятся – заключила Толстуха Дот, тут уж и Лиз не выдержала, фыркнула. Скосила на Гомера глаза, но тот отвернулся. Дебра тоже посмотрела на него, он упорно глядел в сторону.

В обеденный перерыв мимо ехал в зеленом фургоне Эрб Фаулер и не удержался, заглянул к женщинам.

– Фью‑ю, – присвистнул он. – Год прошел, а здесь все еще разит черномазыми.

– По‑моему, пахнет уксусом, – сказал Злюка Хайд.

– Ты что, не чувствуешь? А ты, Лиз?

Лиз пожала плечами.

– Чуешь, какая вонь? – спросил он Гомера.

– Я чувствую запах уксуса, прошлогодних яблок, старого сидра, – сказал Гомер и, увидев в воздухе знакомый пакетик, успел на лету его перехватить.

– Ты знаешь, что с этим делают черномазые? – спросил Эрб и бросил второй пакетик Лиз Тоуби, которая машинально его поймала. – Покажи, Лиз, что делают черномазые.

Женщины явно заскучали, они тысячу раз видели это дурацкое представление; Дебра Петтигрю сконфуженно взглянула на Гомера и демонстративно отвернулась. Лиз и сама чувствовала себя не лучше. Она выдернула презерватив из пакетика и сунула в него указательный палец, ноготь натянул резинку, казалось, она вот‑вот лопнет.

– Однажды летом, – начал Эрб, – я говорю черномазым, не хотите болеть и рожать детей пачками, суйте в эти штуки свои члены. Вот так. – Эрб схватил руку Лиз и повертел перед всеми палец. – Через год они вернулись и говорят – не помогли нам твои резинки. Совали в них пальцы, совали, никакого толку. И болеем, и детей опять наплодили.

Никто не засмеялся, Эрбу никто не верил, для всех это был анекдот с бородой. А Гомера последние слова Эрба уж конечно не могли рассмешить.

Эрб Фаулер предложил свозить всю компанию в ресторанчик, что на дороге к Питьевому озеру. Гомер отказался ехать – миссис Уортингтон каждое утро давала им с Уолли приготовленный ею самой завтрак. И Гомер всегда его ел, завтрак ему очень нравился; к тому же работникам не разрешалось отлучаться с фермы в обеденный перерыв, да еще в хозяйской машине, – в зеленом фургоне любила объезжать сады Олив. Запрет был не очень строгий, но Гомер знал, если бы Уолли сегодня работал здесь, Эрб не осмелился бы предложить эту прогулку.

И он честно съел на кухне свой завтрак, после чего заглянул в длинную комнату с двумя рядами железных коек; туго скатанные матрасы с одеялами напоминали спящих людей; полной иллюзии мешала только мертвая неподвижность этих серых валиков на железных койках. Как будто трупы, ждущие опознания, подумал Гомер.

Хотя все еще шел дождь, он вышел наружу посмотреть кладбище отслуживших свое машин – тягачей и трейлеров, которые с двух сторон обрамляли раскисшую дорогу, ведущую к дому. За домом была неровная площадка, поросшая жухлой травой; сюда приносили жмых, выбрасываемый прессом. За жмыхом приезжал хозяин свинофермы из Уолдоборо, «что у черта на куличках», объяснил Злюка Хайд Гомеру. Свиньи яблочный жмых обожают.

На некоторых остовах были номера Южной Каролины. Гомер никогда не видел карты Соединенных Штатов, глобус он держал в руках, но очень мелкого масштаба, и штаты на нем не были обозначены. Он знал только, что Южная Каролина где‑то далеко на юге. Негры приезжают сюда на грузовиках, узнал он от Злюки, а иногда в собственных машинах, но они такие старые и разбитые, что часто находят здесь последнее пристанище. А как сезонники едут обратно, этого Злюка и сам не знал.

– Во Флориде они собирают грейпфруты, – объяснял он, – где‑то еще персики, а у нас яблоки. Все время на колесах, ездят и собирают что‑нибудь. Одно слово, сезонники.

Гомер наблюдал за чайкой, она тоже вперилась в него взглядом с крыши дома сидра. Она так нахохлилась, что Гомер вспомнил о дожде и вернулся внутрь.

Развернул один из матрасов, под голову положил одеяло с подушкой и лег; что‑то как толкнуло его, и он понюхал подушку, но различил только слабый запах уксуса и еще, он бы сказал, затхлости. Вид подушки с одеялом говорил о человеческом жилье больше, чем запах, но чем глубже он зарывался в них лицом, тем сильнее и запах становился человеческим. Он вызвал в памяти сердитое лицо Лиз, вспомнил, как ее палец натянул презерватив, чуть не проткнув его ногтем. В воображении всплыл матрас из барака пильщиков в Сент‑Облаке, где Мелони впервые пробудила в нем чувства, которые сейчас накатились. Он быстро расстегнул джинсы и стал делать частые движения рукой, при этом старые пружины кровати заскрипели особенно громко. Когда все кончилось, какой‑то участок сознания словно высветлило. Он сел на кровати и увидел, что не он один осмелился прилечь отдохнуть в доме сидра. И хотя женщина лежала, согнувшись, как чайка под дождем, как эмбрион или роженица во время схваток, он сразу узнал в ней Грейс Линч.

Даже если она не видела его, не смотрела в его сторону, вряд ли ее обманули ритмичные скрипы пружины и характерный запах мужского семени, которое сейчас, как чашку, наполняло его ладонь. Тихонько ступая, он вышел наружу и протянул руку под дождь. Чайка, все еще нахохлившись сидевшая под дождем, вдруг проявила к нему плотоядный интерес – птицам иногда случалось полакомиться в этом месте падалью. Гомер вернулся в дом. Грейс уже скатала свой матрас и теперь стояла у окна, прижав штору к лицу. Фигурка ее была едва различима, но Гомер знал, что она здесь, и разглядел ее.

– Я там была, – тихо проговорила Грейс Линч, не глядя на Гомера. – Откуда ты приехал, – пояснила она и прибавила: – Я там была и не понимаю, как ты мог там спать.

В мертвенно‑бледном свете, отпущенном непогодой, худоба Грейс была сравнима разве что с лезвием ножа. Выцветшая штора облепила ее как шалью; она не поднимала глаз на Гомера, в ее хрипловатом, дрожащем голосе не было ничего соблазнительного, и все же Гомер чувствовал, как его тянет к ней. Так тянет иногда человека, особенно в непогоду, увидеть какую‑нибудь чертовщину. В Сент‑Облаке привыкаешь к несчастьям, но Грейс осенял такой ореол несчастья, что он казался сияющим нимбом, и Гомер не мог устоять. Подошел к ней и взял ее слабые влажные ладони в свои.

– Странно, – сказала она. – Там было так ужасно, а я чувствовала себя в безопасности.

Грейс положила голову ему на грудь, просунула острое колено между его ногами и начала костлявым бедром подниматься выше.

– Здесь совсем не так, – прошептала она, – здесь опасно.

И ее худая рука скользнула ему в трусы с юркостью ящерицы. Спас его зеленый фургон, как раз в эту минуту подъехавший к дому.

Грейс как ошпаренная отскочила от него. И когда подкрепившаяся горячим обедом компания ввалилась в дом, она усердно вычищала грязь из всех щелок на кухонном столе с помощью не замеченной Гомером проволочной щетки, которая была все это время в заднем кармане ее джинсов. Наверное, он много еще чего в ней не заметил, Грейс была воплощение скрытности. Но ее напряженный взгляд, которым она его проводила (он ехал на мягких коленях Толстухи Дот обратно в яблочный павильон), дал ему ясно понять, что опасность, не важно какая, действительно подкарауливает ее на каждом шагу и что, куда бы он не уехал, жертвы Сент‑Облака будут всегда его преследовать.

 

* * *

 

Вечером того дня, когда Гомер едва уберегся от посягательства Грейс, у него было первое свидание с Деброй Петтигрю; тем вечером он первый раз в жизни смотрел кино из машины под открытым небом. Отправились вчетвером в кадиллаке Сениора. Уолли и Кенди впереди, Гомер с Деброй на пятнистом заднем сиденье, где два месяца назад Кудри Дей так сплоховал, потеряв над собой контроль. Гомер не знал, что кино под открытым небом, в сущности, для того и придумано, чтобы люди, сидящие на заднем сиденье, теряли над собой контроль.

– Гомер никогда не смотрел кино из машины, – сказал Уолли Дебре, когда они заехали за ней.

У многочисленного семейства Петтигрю была прорва собак, некоторые были привязаны цепью к бамперам машин, отживших, по мнению хозяев, свой век, они так давно обосновались на газоне перед домом, что травы оплели даже рычаги управления и тормозные колодки. Когда Гомер шел зигзагами к дому Дебры, беснующиеся псы между застывших темных силуэтов машин чуть его не загрызли.

Семья Петтигрю могла похвастаться не только плодовитостью, но и дородностью: соблазнительно пышные формы Дебры были слабым намеком на неограниченные в этом отношении фамильные возможности. В дверях Гомера приветствовала тучным колыханием телес мать Дебры, носительница ген, повинных в необъятных объемах Толстухи Дот.

– Дебра! – взвизгнула она. – Твой кавалер приехал. Привет, сладенький мой, – протянула она руку Гомеру. – Слыхала, слыхала, какой ты хороший да пригожий. Ты уж прости нас за беспорядок.

Красная до ушей Дебра спешила увести Гомера, а мать, напротив, старалась затащить его в комнаты; Гомер успел ухватить взглядом несколько гигантских фигур, осклабившихся добрейшими улыбками – ангельскими по сравнению со свирепостью псов, заливавшихся лаем у него за спиной.

– Нам пора ехать, мама, – взывала к матери Дебра, подталкивая Гомера к двери. – Мы опаздываем.

– А какое такое важное дело вас ждет? – гаркнул кто‑то в комнатах, и весь дом затрясся от смеха; следом послышался кашель, хриплые вздохи, и тут собаки зашлись в таком яростном лае, что Гомер подумал, живым отсюда не выбраться.

– Тихо! – прикрикнула на собак Дебра. Собаки смолкли, но всего на мгновение.

Слова: «Гомер никогда не смотрел кино из машины» – Уолли прокричал, чуть не сорвав горло.

– Я вообще никогда не был в кино, – признался Гомер.

– Надо же, – улыбнулась Дебра. От нее приятно пахло, платье скрадывало пышность фигуры, и выглядела она чище и опрятнее, чем на ферме, хотя и рабочий ее костюм был удобен и шел ей. В машине по дороге в Кейп‑Кеннет застенчивость Дебры как рукой сняло и обнаружился ее легкий, покладистый характер. Она была хорошенькая, веселая, добрая, работящая и глупенькая – в общем, славная девчушка, как говорят в Мэне. Будущее сулило ей в лучшем случае пригожего собой мужа, ненамного ее умнее и старше.

Летом семейство Петтигрю жило на берегу Питьевого озера в одном из новых домов, которые росли как грибы в густо населенной болотистой низине; им очень скоро удалось придать летнему жилью давно обжитой, чуть ли не обветшалый вид. Газон перед домом в одночасье оброс остовами автомобилей, между которыми рвались на цепи злобные твари, отлично переносившие весенне‑осенние переезды.

Подобно всем домам на берегу Питьевого озера, дом Петтигрю имел название; как будто эти временные жилища были сироты, неполноценные с рождения, и нуждались в завершающем мазке. Дом Петтигрю именовался просто: «Семья!».

– Меня убивает этот восклицательный знак, – сказал Уолли, когда кадиллак подъезжал к машинно‑собачьему газону Дебры. – Как будто они даже гордятся своей плодовитостью.

Но когда Дебра села в машину, Уолли был с ней безупречно любезен. Эта фальшь, с которой Гомер то и дело сталкивался в хорошем обществе, потрясала его; прекрасные люди – а что Уолли был прекрасный человек, сомнений нет – в глаза знакомым говорили одно, за глаза – другое. В Сент‑Облаке критические замечания были проще, а утаить их было от того, кому они предназначались, невозможно.

Кино на автостоянке в Кейп‑Кеннете было такой же новинкой для Мэна, как и теплый бассейн в клубе Сердечной Бухты, хотя и гораздо менее полезной. Честно говоря, эта затея для штата Мэн вообще не годилась; вечерние туманы часто привносили в веселую комедию леденящие душу мотивы фильма ужасов; вскоре после описываемых событий при киноавтостоянке открыли кафе и туалеты, и если зритель удалялся по нужде, он потом не мог найти свою машину до конца фильма.

Еще одной казнью египетской были комары. В 194… году, Когда Гомер первый раз в жизни смотрел фильм в небе, гудение комаров было так сильно, что заглушало стрекот киноаппарата. Уолли и его друзьям комары не докучали: он брал с собой баллончик с пульверизатором и опрыскивал машину внутри и снаружи, отгоняя комаров и вместе отравляя воздух зловонной жидкостью. Баллончики Уолли наполнял химикалиями, которыми на ферме опрыскивали яблони. В соседних машинах часто протестовали против смрада и шипения баллончика; но комары допекали так, что протесты скоро смолкали, а кое‑кто вежливо просил у Уолли баллончик и тоже прыскал в машине ядом.

В 194… году ни кафе, ни туалетов на киностоянке не было. Мужчины, и молодые и постарше, справляли малую нужду у грязной, в подтеках стены, отделявшей киноплощадку от дороги; эту стену облюбовали также мальчишки Кейп‑Кеннета – у одних не было денег, у других, по малолетству, машины; звука они не слышали, но за действием следили и, если фильм им не нравился, писали сверху на головы тех, кто писал на стену.