По вопросу о религиозном воспитании детей

Письмо к N N.

 

Какой из вас отец, когда сын попросит у него хлеба, подаст ему камень?...

Лука XI. 11.

 

Я не забыл нашу с Вами беседу о религии детей; она заставила меня серьезнее, чем раньше, вдуматься в этот важный вопрос, за что я очень благодарен Вам.

И вот теперь, когда мне удалось набросать на бумаге плоды моих размышлений по этому предмету, считаю своим долгом поделиться ими с Вами. Надеюсь, что толчок, сообщивший движение моим мыслям, не прекратит своего действия и в том случае, если, так сказать, будет отражен опять в сторону своего возникновения. Словом, приношу Вам „твоя от твоих" и заранее прошу извинить меня за некоторую несвязность изложения, которая происходит с одной стороны от поспешности писания, а с другой оттого, что эти мысли я Вам сообщаю в той же последовательности, в какой они у меня занесены в дневник.

Прежде всего я должен сказать Вам, что, несмотря на то, что уже пришло то время, когда дни материализма (не экономического, а философского) уже сочтены и что взрослые люди уже не могут верить в материю, как в абсолютное начало, — как они уже не могут более верить в неподвижность земли, — тем не менее дети не могут не быть материалистами, не по теории, как взрослые, а прямо в силу своего возраста: ребенка, незадолго родившегося в наш мир материальных представлений, можно сравнить с человеком внезапно попавшим в незнакомые ему роскошно убранные палаты. И как человек этот настолько ошеломлен убранством, разнообразием и роскошью палат, что не видит за

 

 

— 60 —

 

ними людей — хозяев этих палат, так и ребенок настолько ошеломлен внешностью, видимостью („кромешностью") мира, что до поры до времена не видит сущности за ее проявлением, т. е. духа за материей.

Перехожу к изложению моих мыслей о религиозном воспитании детей.

Говорить пятилетнему ребенку о религии, т. е. об отношении к Началу жизни, т. е. о смысле жизни, все равно, что говорить пятимесячному ребенку о питании молоком. Ведь как пятимесячный ребенок сам представляет из себя пока не что иное, как желудочек, т. е. само питание, так пятилетний ребенок — сама не сознающая себя вера, радость жизни, т. е. и есть само живое, цельное отношение к Началу жизни.

Ребенок так же познает Бога, учась быть добрым и послушным, как он познает закон тяготения, учась ходить и бегать. Учить ребенка быть добрым и послушным, ссылаясь на недоступную для его разума волю Бога, все равно, что учить его ходить и бегать, ссылаясь на законы равновесия. Придет время и заинтересуется ребенок законами равновесия. Также придет время и ребенок, став взрослым, заинтересуется законами правды, и, ища правды, отыщет Бога.

Бессмысленно также учить ребенка внешним обрядам, ибо — тогда как для некоторых взрослых все же они суть форма, внешнее выражение какого-то подразумеваемого внутреннего содержания, — для ребенка они — одна голая форма без содержания, т. е. идол, т. к. не может же эта форма никоим образом выражать собою то внутреннее содержание, которое на самом деле есть в ребенке. Так что, награждая ребенка чуждыми его собственному содержанию формами, мы тем самым как бы заставляем его щеголять в отцовской одежде. Вот сшить ему одежду по нем, помочь ребенку воплотить, выразить во вне его собственное внутреннее содержание, да так, чтобы не захватать грубыми руками, не замутить чистый источник его духовных сил — это другое дело. Да, к сожалению, не об этом толкуют мои возражатели, а о церковных обрядах.

Но если бессмысленно наряжать ребенка в родительское платье, навязывать ему чуждую его содержанию форму вероис-

 

 

— 61 —

 

поведания, — то еще бессмысленнее наряжать его в такое платье, которое уже изношено самими родителями, — навязывать ему такую религиозную форму, которая перестала соответствовать верованию самих родителей. Это уж непростительная ложь, которую чуткая натура ребенка не может не почувствовать. А раз почувствовав, или заразится вкусом к тому, чтобы обманывать или быть в обмане (в иллюзии, забвении), т. е. бояться света истины, который чем дальше, тем больше будет резать глаза заспавшегося во тьме человека; или же, не заразившись обманом, а наоборот, почувствовав к нему негодование или презрение, наградить этими чувствами и своих обманщиков. „Но разве можно оставить ребенка без всего? " — говорят люди, за внешностью ничего внутреннего не видящие. — Без всего? Что это значит: „без всего?" Да неужели вы думаете, что Бог, вложивший вам в совесть отвращение ко лжи и таким образом запретивший учить ребенка идолопоклонству, так и оставил ребенка без всего! Очень похожи на ваши возражения слова тех людей, которые боятся остаться „без всего", т. е. без руководства в жизни тогда, когда люди все больше и больше будут отказываться участвовать в насилии власти. „А как же будут жить люди без тюрем и войска?" — говорят они. Как будто система насилия есть какое-то руководство в жизни! Да неужели Бог, вложивший в душу человека разум и любовь, сделал это не для того, чтобы ими руководились люди, а чтобы пренебрегали ими, заменив их противоположными им средствами — насилием и ненавистью?... „Без всего!" Да неужели и впрямь вы думаете, что вашими обрядами исчерпывается „все" содержание души ребенка? Не беспокойтесь, детская душа побогаче, а главное посвежее, подельнее нашей, так что и нас еще напоит из своего источника, который мы только мутим своими внушениями. Забыли мы, что Христос велел своим ученикам, чтобы они были как дети, и хотим наоборот, чтобы дети были как мы. И достигаем этого вполне, забывая другие слова Христа о том, что горе миру от соблазнов, но что больше всего горе тому, через кого приходит соблазн к „малым сим". Не понимаем мы, что наша обрядность, которую мы прививаем ребенку, и есть именно тот камень, привешанный на шею утопающему и выбира-

 

 

— 62 —

 

ющемуся из воды человеку, про который тоже говорит Христос.

— „Да вы посмотрите, как набожно молятся дети на образа, с каким восторгом и рвением идут в первый раз в жизни на исповедь! " — говорят люди, уже успевшие по своим побочным соображениям*) поставить своего ребенка на пагубный путь церковного соблазна.

Да, они с большим рвением стараются подражать старшим, в особенности в том, чему придается старшими большая важность и что доступно подражанию. Да смысла-то нет в этом внешнем формальном подражании. Как не может ребенок научиться мудрости мыслей, воспроизводя механически те слова и фразы, посредством которых вы будете ему излагать эти мысли, так же точно не может он заимствовать от вас вашего отношения к Богу, воспроизводя за вами одну внешнюю да вдобавок ложную форму выражения этого отношения. — „Но ведь дети охотно побросают свои игрушечные лошадки, раз вы позовете их кататься на живых!" — продолжают оправдываться люди, сами привыкшие довольствоваться одними аксессуарами езды и передвижения, окончательно заменив ими самую езду, словом, люди, приписывающие внешнему знаку смысл внутреннего значения.

Да, дети охотно бросают призраки ради обладания действительностью. Но разве из этого следует, что их надо награждать такими игрушками или подобиями, которая изображали бы собою незнакомые детям действительные предметы? Ведь для детей только те игрушки и имеют ценность, которую представляют из себя в миниатюре знакомые и интересные для них предметы. Но беда еще не в том одном, что ребенка наградят подобием незнакомого ему предмета, а главное в том, что это подобие ему выдадут за самый предмет, т. е. обманут его самым грубым образом, а если и не обманут, то сам ребенок неминуемо будет в заблуждении, — примет подобие неизвестного предмета за самый

――――――――――――――――――――――――――――――

*) Одно из таких побочных соображений то, что все равно де моему ребенку придется учиться в казенном учебном заведении, в котором не миновать ему проходить православный „Закон Божий".

 

 

— 63 —

 

оригинал. Вот с какого возраста нас пропитывают до мозга костей идолопоклонством.

„Но я постараюсь объяснить ребенку, что такое подобие, что — оригинал, словом, употреблю все меры к тому, чтобы не ввести его в обман", — говорят именно те, люди, которым самим нужнее всего успокаивающий их обман.

...И тем самым впадете в ту самую „философию", за которую обвиняете меня. А я и не хочу делиться с своим ребенком своими философскими мыслями до тех пор, пока он сам не придет ко мне за ними.

На это обыкновенно отвечают, что незачем дожидаться того времени, когда ребенок сам придет к вам за разъяснениями, а что надо учить его применительно к его возрасту и пониманию.

„Применительно к возрасту и пониманию!" И учат, например, мужика применительно к чему? Как бы вы думали? Может быть применительно к тому, что он самостоятельно начал открывать, как истину евангелия? Я разумею все самостоятельно и беспрерывно возникающие секты, в формы, которых у нас в России выливается да и вылилось бы целиком народное самосознание, если бы правительство оставило народ хоть на год в покое и не навязывало бы ему своего „народного просвещения". Так может быть мужику приходят на помощь на этом именно поприще его самостоятельного искания истины? Ничуть не бывало, а, наоборот, его учат в школах применительно к тому, чему его учит поп, а поп, по большей части не ведая, что творит, учит применительно к тому, что материально выгодно для привилегированных классов.

Подобную же ошибку мы делаем и относительно наших детей. На первый взгляд кажется, что мы их учим применительно к их возрасту, а на самом деле мы, как плохой садовник, искусственно уродуем и искажаем естественный рост этого нежного растения, делая ему прививку применительно к нашим личным привычкам, калечим его — еще простительно бы, если бы сообразно с своими собственными искренними заблуждениями, — а то применительно к тому, чем мы сами, не теперь, а раньше были обмануты и обмануты-то тоже применительно к заблуждениям предков... Вот и разберите всю эту цепь применительности!

 

 

— 64 —

 

Есть ли какой-нибудь смысл в том, чтобы внушать и прививать человеку с самого малого возраста не то „единое", что ему на потребу и что могло бы освещать ему и осмысливать весь трудный путь его жизни, а то „многое" сбивчивое и противоречивое, чему никак не выдержать напора его умственной зрелости. Ведь дети — это не капуста-рассада, которую сначала сажают в ящик, а потом на грядку, причем преимущество все-таки на стороне капусты, потому что те же заботливые руки, которая посадили ее в ящик, пересадят ее и на естественную почву: детей же по обыкновению предоставляют их собственным слабым и еще более ослабляемым силам выбираться из искусственной почвы на естественную, чего они, выросши, по большей части не делают по малосилию, так что чахнут и гибнут в спертой атмосфере отживших форм и традиций.

Естественно, когда ребенка воспитывают в отживших религиозных формах те люди, в сердца которых еще не закралось никакого сомнения в истинности их собственного верования. Естественно также, если эти еще чуждые всякого сомнения люди настаивают на своем религиозном воспитании против всего „нового" и непонятного для них, а следовательно и своих, и чужих детей не хотят выпускать из наезженной колеи религиозных суеверий и предрассудков. Но неестественно, когда люди, уже признавшие разумность истинного верования, а следовательно ложность своего, все-таки внушают его детям, как таковым. Эти люди по-моему очень похожи на того злого человека, который сам ест хлеб, детям же своим, несмотря на их просьбу дать им хлеба, дает камень.

Ведь естественно что-нибудь одно из двух: или люди эти слишком поспешно и неискренно одобрили истинное верование, назвав себя сочувствующими ему лишь под напором нового общественного мнения, чтобы только не показаться отсталыми от людей, — тогда понятен их шаткий образ действий; — или же они искренно сочувствуют истинному верованию, и тогда для них немыслимы никакие колебания, а может быть только одно желание — как можно скорее избавить от лжи и себя, и других, а следовательно и детей. Угощать же детей ложью только потому, что они дети — это

 

 

— 65 —

 

ужасно. — Естественно, если ребенок сам в силу своего возраста понимает что-либо ложно, например считает, что небо — колпак, что земля — плоский круг и т. п. Но ведь из того, что все это так понимает он сам, не следует, что и я должен его поощрять в его заблуждениях; а либо я буду замалчивать эти вопросы, считая их разрешение пока непосильным для него, что я и делаю, замалчивая вопросы маленьких детей о том, что такое Бог, да и то в тех случаях, когда мне известно, что и возникновение-то их вызвано искусственно извне, а не само пробудилось в их душах; либо стал бы отвечать на все детские вопросы правдиво и по возможности понятнее для ребенка. А лгать ребенку только потому, что он без того во лжи — это ужасно! — „Да нельзя же ребенку без молитвы", — возражают люди, смешивавшие молитву с обрядностью. По моему, молитва, в ее истинном смысле, представляет из себя не столько выражение отношения человека к Богу, сколько стремление восстановить уже нарушенное отношение. Поэтому заставлять ребенка „молиться Богу" значит заставлять его восстановлять то, чего он и не думал нарушать, искать то, чего он и не думал терять. Живое, врожденное отношение ребенка к Богу, не говоря тут о цельности и гармонии его души, сказывается главным образом в его потребности прислушиваться к авторитету матери и стремиться исполнять ее волю тем охотнее, чем более она будет соответствовать его естественным наклонностям, ибо непосредственно, при помощи собственного неразвившегося интеллекта познавать волю Отца он еще не в силах. И как не может лошадь узнать волю сидящего в экипаже хозяина из его слов, а воля эта передается кучеру словесно, кучером же при помощи вожжей лошадям, так и ребенок еще не может непосредственно постигать волю Отца, и посредником между ним и Отцом должна быть мать. Так что то, что открывается взрослому через разум и молитву, под которою я подразумеваю просветляющее человека чувство его однородности с Отцом, ребенку дается через послушание старшим и подражание их действиям. Признаком того, что в ребенке отсутствует до известного возраста способность познавать волю Отца непосредственно; служить: во 1-х подражательность, сила которой всегда обратно

 

 

— 66 —

 

пропорциональна разумности. И так как подражать можно только уже воплощенной идее, а не отвлеченной, то вот и причина того, что ребенок не может обойтись без посредничества старших. Во 2-х, незрелость разума и потому отсутствие веры в разум. Для ребенка законно и хорошо не то, что разумно, а то, что говорит и делает любимый им и в силу любви авторитетный для него человек. Для него критерием добра и разумности служит не сам разум, а авторитет любящего его человека. И тогда как взрослые проверяют любовь разумом, ребенок, наоборот, проверяет разум любовью. Все разумное для него, так сказать, „не по хорошу мило, а по милу хорошо".

Казалось бы, что, поняв смысл датской подражательности, взрослые должны были бы все свое внимание обращать на то, чтобы было, чему подражать. На самом же деле, пасуя перед трудностью задачи — быть самым достойным предметом подражания — они создают целый вопрос об особой религии детей, точно так же, как педагоги создали особый вопрос о воспитании детей. Но как вся теория воспитания сводится, по справедливому замечанию Л. Н. Толстого, к вопросу о том, как бы нам, продолжая быть злыми и дурными, сделать своих детей добрыми и хорошими, так и вопрос об особой детской религии тоже сводится не к чему иному, как к тому, чтобы нам можно было, продолжая ни во что не верить или веруя во что-либо заведомо ложное, напр., в материальное благополучие, сделать своих детей истинно верующими. Что это так, что оба эта вопроса выросли на почве собственного нашего ложного положения, можно убедиться из того, что стоит человеку пережить истинный религиозный кризис со всей его радикальной ломкой всего отжившего и ложного, ломкой, необходимо вызываемой потребностью во всем живом и истинном, как сами собой отпадут всякие вопросы об особой религии или особом воспитании детей, каковые вопросы имеют единственный смысл того оборачивания, того оглядывания назад, о котором сказано не только в евангелии, но и в ветхом завете. Приобретение неподвижности и мертвенности „соляного столба" — вот удел всех, не твердо идущих по пути истины, всех останавливающихся и оборачивающихся вспять.

 

 

— 67 —

 

Из того однако, что ребенок не связан с Богом непосредственной, активной нитью разума и любви к Нему, не следует, чтобы он не был с Ним связан совсем. Он связан с ним до поры до времени пассивно, бессознательно или, скорее, сверхсознательно. Он еще настолько сам весь в Боге, что и видеть Бога очами разума еще не может, ибо для этого надо ему отойти от Бога, как отошли от Него мы.

Существует еще попытка оправдания обрядности, заключающаяся в отстаивании необходимости водить ребенка в церковь якобы с целью вложить в его душу отрадные воспоминания прошлого, чтобы в тяжелые минуты жизни, за отсутствием серьезного содержания и смысла жизни в настоящем, ему было бы чем утешиться, вспоминая свое детство.

Люди, прибегающие к такому оправданию, забывают слова Христа, обращенная к самарянке (Иоанн IV. 13. 1-1). Вот эти слова: „Всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять: а кто будет пить воду, которую я дам ему, тот не будет жаждать во век; но вода, которую я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную". Думаю, что слова эти достаточно ясно показывают, почему, вместе с наступлением зрелого возраста, для наших детей наступают и „тяжелые минуты" с их жаждой наполнить свою пустоту хотя бы воспоминаниями прошлого.

Человек, не удовлетворенный настоящим, по большей части вот в каких словах утешается прошлым: „Как жаль, что я теперь уже не могу верить в то, во что я верил во времена моего детства". И затем, сделав усилие над своей фантазией, воскрешает в себе не то, что выдавали ему в детстве за религию, — эта религия уже потеряла для него свой смысл, — а то прежнее детское свое настроение, сопутствовавшее совершавшимся тогда церковным обрядам и таинствам, восстановить которое за отсутствием утраченного объекта может только память. Предоставляю вам самим судить, сколь естественно это наполнение настоящего отжившим минувшим.

Наша близорукость доходить до того, что мы вперед заботимся о наполнении будущей пустоты именно тем, что собственно и производит эту пустоту. Не напои мы ребенка

 

 

— 68 —

 

таким напитком, который, ложно утоляя мнимую жажду в данный момент, только разожжет ее в будущем, а оставь его, как говорят, „без всего", то вышло бы только то, что ребенок, впервые почувствовав истинную жажду, сам бы пошел отыскивать себе здорового напитка и нашел бы его в истинной религии. Но так как мы поим его тогда, когда он и пить не хочет, и тем, что не утоляет, а лишь еще больше разжигает жажду, т. е. ложной религией, то выходит обратное, а именно, что ребенок, достигнув зрелых лет и впервые почувствовав жажду искания истинного смысла жизни, уже вперед решаем, что во всяком случае эту жажду удовлетворит не религия, а что-нибудь такое, что „посерьезнее" религии, ибо на вопрос, что такое религия, уже без всякого колебания отвечает, что религия — это то давно ему знакомое, чему его учили в детстве. Но что же это такое, что посерьезнее религии? А вот люди говорят, что это знание, наука, опыт и т. д., что только они и могут дать истинные ответы на все более и более возникающее в его голове вопросы.

Ну а если и наука и знания не дадут удовлетворения? Тогда уж придется обратиться к религии, но не такой, которая могла бы дать удовлетворение всем настоящим запросам жизни, — „такой религии нет", — а к воспоминаниям о той, которая удовлетворяла в детстве. Но так как для этого мало возвратиться к той религии, а надо еще возвратиться и к соответствующему ей возрасту, то вот и причина, почему взрослый человек нашего времени, не находя смысла жизни в настоящем, принужден утешаться только воспоминаниями прошлого.

Это в том случае, если с наступлением зрелого возраста ему не открылась истинная религия. Если же она ему открылась, несмотря на препятствия к тому со стороны ложной, то роль последней целиком сведется к роли тормоза или камня, как бы привешенного на шею утопающего человека, из последних сил старающегося выбраться из воды.

Если выразить в двух словах то, что выходит из старания родителей снабдить своих детей поэтическими воспоминаниями прошлого, то окажется, что на случай возможного ощущения пустоты в будущем, они снабжают их в

 

 

— 69 —

 

настоящем такой уже действительной затычкой этой пустоты, которая сама же больше всего и причиняет эту пустоту: в случае же отсутствия пустоты, несмотря на все условия к тому, роль предохранительной затычки сменяется ролью тормоза.

Так что во всяком случае неумелая заботливость родителей о религиозном воспитании детей влечет за собою огромную ответственность с их стороны. Представим себе мать гречанку — язычницу в переходную эпоху от язычества к христианству, вкладывающую в душу своего ребенка сладостные воспоминания языческого культа, окончание которого совпало с окончанием детства или отрочества данного ребенка. Какова будет роль воспоминаний, вложенных этой матерью в душу ребенка? Какова ответственность матери, подсластившей своему детищу ложь и тем повесившей ему камень соблазна на шею?

Но говорят: „теперь не переходная эпоха!" Неправда, всякий момент есть переходный момент от прошлого к будущему; и все мы, тормозящие духовный рост молодому поколению, ставим себя в положение упомянутой гречанки матери.

Наглядный пример того, как вредны искусственно привитые религиозные формы, мне показала пятилетняя моя дочка. Желая только подготовить ее к восприятию понятия Бога, я начал с объяснения того, что такое хозяин, глава и сказал:

— Вот если я подарю тебе игрушки, чьи они будут.

— Мои.

— Стало быть, кто будет их хозяин?

— Я.

— А если я построю дом и поселюсь в нем вместе с мамой, тобой и твоей сестрицей, то кто будет хозяином в этом доме?

— Ты.

— А вот на этом хуторе кто хозяин или хозяйка?

— Бабушка.

— Хорошо. А как ты думаешь, если собрать все хутора, какие только есть и все города.... и Москву и Петербурга, — всю землю, все небо, со всеми звездами, с солнцем и месяцем, то кто будет хозяин над всем этим?

 

 

— 70 —

 

— Не знаю.

— А как же ты думаешь, есть над всем этим хозяин?

— Должно быть есть.

— Кто же он?

— Не знаю. А ты знаешь?

— Знаю.

— Скажи мне, кто он?

— Нет погоди, может быть и ты знаешь. Подумай.

— Нет, не знаю, скажи мне, папочка!

Я молчу, а она все с большим и большим любопытством пристает ко мне, чтобы я ей сказал, кто этот хозяин. Глаза ее горят и она готова меня слушать с таким же вниманием, с каким она всегда слушает сказки. Вероятно, загадочный хозяин представляется ей каким-нибудь громадным человеком, живущим непременно в таком большом доме, какого она никогда и не видывала...

Словом, фантазия ее все больше и больше разыгрывается и она с нетерпением ждет продолжения рассказа. В это время я говорю:

— Этот хозяин — Бог, — и этим кратким ответом словно обрезываю нить ее любознательности.

— А! Бог... Знаю! — оторвала она последнее слово и сразу прекратила расспросы о хозяине. Отчего это?

Да оттого, что она ждала интересного повествования о загадочном хозяине, управляющем небом и землею, а ей вместо него преподнесли Бога, того знакомого и уже наскучившего ей Бога, который, как ей давно известно, висит в углу детской и перед которым с таким томлением выстаивают ее двоюродные братья и сестры, произнося какие-то однообразные и непонятные ей слова и при том всегда в такое время, когда или берет нетерпение поскорее убежать в сад, или так хочется спать после целого дня игр и беготни.

Такова роль искусственного, насажденного Бога по отношению к пробуждению живого, истинного.

Если мы обратимся к зрелому возрасту, то увидим то же самое только в иной форме:

Когда, по просьбе одного юноши указать ему полезную книгу для чтения, один приятель рекомендовал ему евангелие, он

— 71 —

 

засмеялся и сказал, что эту скучную, поповскую книгу он читать не будет, ибо знает ее наизусть, так как она набила ему оскомину еще с первых классов гимназии. Осердившись на ложного Бога он выкидывает и истинного по пословице: „осердясь на блох — и шубу в печь". А кто занимается напусканием этих блох? Мы. Нечего сказать, хороший прием заставить человека надеть шубу — это напустить в нее блох!

Но как же сделать так, чтобы с одной стороны не „осердить" ребенка, а с другой все же во время явиться к нему на помощь при первых проблесках его религиозного самосознания? Думаю, что в этом случае, как и в большинстве других, лучше недосолить, чем пересолить, лучше дождаться момента, когда в нем самостоятельно назреют вопросы о Боге, о жизни, чем искусственно их ему навязывать. Одним словом, в этом вопросе родителям нужно приучаться по крайней мере к такой же осмотрительности и осторожности, какую они уже выработали в себе в деле питания.

И как в деле питания важно дать желудку работу по силам и аппетиту, причем опаснее перекормить, чем недокормить слабый желудок, так и в вопросе о духовной пище важно сообразоваться со степенью любознательности, пытливости ребенка и так же опасно надорвать его еще слабые детские силы. Еще простительно было бы для родителей, если бы они были последовательны в их стремлении к перекармливанию. А то ведь сплошь да рядом видишь, как ребенок так и отойдет от отца, не добившись от него ответа на свое „зачем" да „почему"; здесь же, в области внешних форм и преданий фигурирует „Демьянова уха".

Но предположить, что мы как раз вовремя уловили в ребенке первые проблески его религиозного сознания, так что не рискуем ни оставить его без духовной пищи, ни „осердить Демьяновой ухой". Спрашивается, что и как можно сказать ребенку о Боге? Думаю, что общего ответа для всех людей дать нельзя, так как свойство ответа строго обусловливается и возрастом ребенка и миросозерцанием родителей или воспитателей. Сказать же, что приблизительно я стал бы говорить по этому вопросу своему ребенку, я могу:

 

 

— 72 —

 

Предполагаю, что мой ребенок сам обратился ко мне, с целым рядом вопросов религиозного характера и начал с вопроса: что такое или кто такой Бог? Тогда я ответил бы ему, что Бог — хозяин вселенной, объяснив предварительно, что такое вселенная и представив по возможности картину ее необъятности. На вопрос: где Он? — можно ответить, что Он так велик, как небо и что, как небо можно видеть везде, так и Бога можно чувствовать везде. На вопрос: какой Он? ― можно сказать, что Он очень, очень добрый и так любит и жалеет всех людей, как мама любит его и его братьев и сестер. На вопрос: почему Он не показывается или почему Его не видно? можно отвечать, что Он не хочет, чтобы Его видели глазами, а хочет, чтобы о Нем думали, чтобы старались Ему угодить. И если мы будем об этом заботиться, то непременно почувствуем, какие наши дела приятны Ему, и какие не приятны. Когда, напр., мы кого-нибудь пожалеем, полюбим, то сейчас же почувствуем, что и Бог нас полюбил, и вдруг нам от этого сделается так легко, приятно. А когда мы, напр., кого-нибудь обидим, обманем, на кого-нибудь рассердимся, то сейчас же почувствуем, что мы огорчили Бога, сделали Ему неприятное, и вдруг нам от этого сделается так совестно перед Богом и перед всеми, что даже захочется спрятаться от всех, даже от Бога.

Но так как от Бога нельзя спрятаться, потому что Он везде нас видит даже ночью, и не только видит, но даже знает, что мы думаем, так что обмануть Его никак нельзя, то значит не о том надо стараться, чтобы Его обманывать или от Него прятаться, а о том, чтобы угождать Ему. И Ему неприятно не только тогда, когда мы Его обманываем, но и тогда, когда обманываем людей. А главное Ему хочется, чтобы мы всех, всех любили, даже собачек, коровок, лошадок, птичек, мушек, а не только людей; потому что если уж мы полюбим их, то наверное не захотим им делать ничего неприятного, а значит не будем их ни дразнить, ни мучить, ни бить, ни убивать...

Вот приблизительно вкратце те ответы, которые мы можем давать детям на их первые вопросы, что такое Бог. Очень важно, чтобы понятие о Боге было как можно

 

 

— 73 —

 

теснее связано с понятием о добре и любви. Важно также чтобы беседы о Боге не были навязываемы детям, чтобы они возникали по собственному желанию детей. До известного возраста они так же неуместны для ребенка, как неуместны для него рассуждения о питании, о законах равновесия, о чем уже было сказано выше.

Мне остается еще указать вам, где, по моему мнению, кроется причина нападок на людей одних со мною убеждений за их порицание обрядового православия. Эти нападки, по-моему, вызваны тем, что у людей, плохо вникавших в наш образ мыслей, существует предвзятое мнение на счет того, что, раз мы не признаем их Бога, то значит мы не признаем никакого Бога, что мы атеисты; ибо, как атеисты отрицают обрядность, так и мы.

Несправедливость этого обвинения видна уже из того, что тогда как православным мы кажемся атеистами, атеистам мы кажемся православными. Первые считают нас атеистами, потому что мы вместе с атеистами отрицаем обрядность; вторые называют нас православными, потому что мы вместе с ними признаем Бога. А все оттого, что каждая крайность, рассматривая крайность ей противоположную, встречает нас на пути к ней, ибо и на самом деле мы находимся посредине между ними. Но так как каждый из полюсов видит лишь расстояние, отделяющее нас от него, а не видит расстояния, находящегося между нами и противоположным полюсом, то вот и причина, почему в глазах каждого из них мы сливаемся с противоположным полюсом, т. е. в глазах атеистов отождествляемся с православными, а в глазах православных сливаемся с атеистами.

В виду этих недоразумений мне нельзя не объяснить каждому из ложно понимающих нас людей, что главная цель нашего отрицания обрядностей, как вообще, так в особенности для детей, сводится не к тому, чтобы не признавать существования Бога, а наоборот к тому, чтобы утверждать веру в Него, возвеличивать Его. А так как ничто так не заглушает веру в Него, как обрядность, которая как червь подтачивает самое зерно веры, зерно, самим Богом насаждаемое в благодарнейшую почву детства, то вот и причина,

 

 

— 74 —

 

почему мы так нападаем на обрядность, искусственно и грубо навязываемую детям.

Считаю уместным привести здесь мнение Артура Шопенгауэра („Мир как воля и представление", т. II, перевод Н. М. Соколова, стр. 195 изд. 1893 г.) о духовенстве: „Никогда не было недостатка в охотниках строить свое личное благосостояние на метафизической (религиозной) потребности людей и эксплуатировать ее до последних границ возможного; у всех народов есть монополисты и генеральные откупщики этой потребности — жрецы. Их доходы повсюду были гарантированы собственно тем, что им было предоставлено право навязывать свои метафизические догмы людям слишком рано, когда способность личного суждения не успела еще выйти из своих предрассветных сумерек, — т. е. в первые годы детства. Каждый хорошо вбитый в голову взгляд, как бы он ни был бессмыслен, присасывается к мышлению раз навсегда. Если бы приходилось ждать, пока созреет в юноше способность личного суждения, эти монополисты скоро должны были бы утратить свои привилегии".

Далее Шопенгауэр, высказывая подобные же мысли о жрецах философии, о профессорах, говорит:

„Надо заметить, что те, кто живет от философии, живут совсем не для нее". Я думаю, что то же самое можно сказать и о тех, кто живет от религии.

 

――――――――――

ОГЛАВЛEHИE.

 

Письмо к прокурору ............................................................................................... 3

Письмо к священнику Г. Петрову по поводу его книги: „Евангелие как основа жизни"........................................................................................................................ 16

Письмо к молоканину о вреде слепого почитания авторитета библии......... 34

Письмо к учителю реального училища.............................................................. 49

По вопросу о религиозном воспитании детей. Письмо к N. N. ...................... 59

 

 

 

Изд: Ф. Страхов. «Вопросы жизни. Письма к должностным и частным лицам о христианском отношении к жизни». Издание A.Tchertkoff, Christchurch, Hants, 1903.

OCR: Адаменко Виталий ([email protected])

Date: 30 ноября 2013