БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ 23 страница

Венгерский король унаследовал добродушный характер и обаятельность отца, правда, не перенял его веселый и легкий нрав. Менее словоохотливый, но такой же великодушный и обходительный, он владел семью иностранными языками и мог самостоятельно и успешно разрешать дипломатические проблемы. От семейства матери младший Фердинанд перенял меланхоличные черные глаза, темно-каштановые волосы, типичную внешность Виттельсбахов. Хотя с детства его приучили интересоваться охотой, он предпочитал в свободное время читать философские труды, сочинять музыку, вырезать фигурки из слоновой кости или проводить эксперименты в своей лаборатории. Иногда он даже выступал с учеными лекциями для придворных, и старый император сиял от радости и гордости за свое чадо. Наследник, по обыкновению, выглядел безмятежным, задумчивым, можно сказать, отрешенным. В отличие от отца он был бережлив на грани скупости. В детстве его замкнутость создавала впечатление тупоумия, но когда в нем появилась уверенность в себе, ее уже принимали за глубокомыслие^[1041]. Да, он был действительно мыслящим, творческим, беспокойным интеллектуалом. У него не было такой же твердой веры, как у отца, ни в свою миссию, ни в Бога, который поддерживал старшего Фердинанда. У него не было и такой же целеустремленности, которая придавала величие старому императору. Он оказался слишком умен, чтобы быть счастливым, и недостаточно умен, чтобы стать успешным. Фердинанду II помогали либо проницательность, либо везение, Фердинанд III был лишен и того и другого.

Главной опорой для Фердинанда со дня венчания и до ее смерти в 1646 году была жена – инфанта Мария Испанская, сестра кардинала-инфанта. Эта обаятельная, добрая и умная женщина служила связующим звеном между дворами Мадрида, Брюсселя и Вены^[1042]. Она была на несколько лет старше супруга, и оба любили друг друга всем сердцем.

Сначала как король Венгрии, а потом как император Священной Римской империи Фердинанд III сыграл свою роль в истории Европы. Он заслуживает того, чтобы исследователи уделяли ему достойное внимание. Однако, по имеющимся свидетельствам, его современники, похоже, говорили о нем больше, чем потомки.

Пока Габсбурги готовились к наступлению в империи, происходили благоприятные для них перемены и за ее пределами. Престарелая эрцгерцогиня Изабелла зимой умерла. Перед кончиной она наказала Гастону, герцогу Орлеанскому, приехавшему ее навестить, не забывать мать, высланную из Франции^[1043]. А еще раньше эрцгерцогиня со всеми почестями, подобающими дочери короля^[1044], приняла жену Гастона, Маргариту Лотарингскую. И, уходя на тот свет, она пыталась сделать все для того, чтобы эти никчемные отщепенцы не примирились с королем Франции^[1045], а продолжали оставаться орудием в борьбе против французской монархии. После смерти эрцгерцогини временное правительство в Брюсселе частично осуществило ее желания, заключив договор об альянсе с Гастоном Орлеанским и побудив к мятежу герцога Лотарингского. Таким образом, ставленники Габсбургов вновь растормошили бунтарей, доставлявших хлопоты Франции. Летом они, подавляя стремление своих фламандских подданных к миру, распустили Генеральные штаты, а посол, отправленный к Филиппу IV для урегулирования проблем, был в Мадриде арестован.

Ришелье выполнил вторую часть сценария. Он возобновил договор с Республикой Соединенных провинций^[1046], отказался признать брак Гастона с Маргаритой Лотарингской и послал армию, чтобы утихомирить ее неугомонного брата герцога Карла. В Париже маленькая принцесса крови, единственный ребенок Гастона, настоящий сорванец, носилась по Лувру, распевая хулиганские песни о кардинале, услышанные ею где-то. В семь лет она уже была бунтарем^[1047].

Но центром притяжения интересов Бурбонов и Габсбургов по-прежнему оставалась Германия, где Фекьер осторожно и ненавязчиво усиливал позиции Ришелье. Весной 1634 года во Франкфурте-на-Майне состоялось собрание Хайльброннской лиги. За время, истекшее после предыдущей встречи, произошли некоторые изменения: внешне казалось, что положение французов и шведов осталось таким же, однако на самом деле влияние Оксеншерны уменьшилось, а Фекьер почувствовал себя смелее и увереннее.

Перед ним стояли более легкие задачи. У француза была одна цель в Германии – добиться того, чтобы немцы не могли обойтись без помощи Франции. После создания Хайльброннской лиги он последовательно отрывал князей и сословия от шведов, используя организацию Оксеншерны для переманивания и подкупа его союзников^[1048]. Его влияние возрастало, а Оксеншерны – падало.

Шведского канцлера вряд ли можно обвинять в том, что он терял доверие союзников. У него было столько проблем, что он в одиночку просто не мог с ними справиться. Самая большая беда – армия. При Густаве Адольфе конгломерат из шведских войск и германских рекрутов как-то еще сохранял единство. Но буря назревала еще до гибели короля и во всю силу обрушилась на Оксеншерну.

После Лютцена в Германии оставались четыре армии: Густава Горна, Юхана Банера, Вильгельма Гессен-Кассельского и Бернхарда Саксен-Веймарского. Из четырех командующих первые два были шведскими маршалами, неукоснительно исполнявшими приказы шведского правительства. Третьего можно было считать единственным реальным независимым союзником шведов помимо, конечно, Иоганна Георга: войско Вильгельма Гессен-Кассельского было небольшим, но прекрасно организованным и управляемым, полностью самостоятельным соединением. Проблемы создавал четвертый командующий – Бернхард Саксен-Веймарский.

В принципе в армии он занимал такое же положение, как Горн или Банер, то есть служил шведской короне^[1049]. Но Бернхард имел наглость во всеуслышание заявлять, что король должен завидовать ему, и еще до битвы при Лютцене претендовал на отдельное, самостоятельное командование войсками^[1050]. После сражения, которое было выиграно во многом благодаря его ловкости и умению, он действительно оставался единственным человеком, способным заменить Густава Адольфа.

Характер Бернхарда малоизвестен. Судя по его запискам и действиям, нельзя сказать, что это была обаятельная личность. Он был скорее человеком жестким и грубым. «Imperare sibimaximum imperium est»^[1051]– эти банальные слова он начертал на рукописной книге, достойной саксонца^[1052]. Считается, что Бернхард Саксен-Веймарский отличался редким самообладанием, выдержкой, целомудрием, необычайной смелостью и набожностью. Однако лицо его, представленное на гравюрах, непривлекательно: низкий лоб, тяжелый, тусклый взгляд, неприятный эгоистичный рот. Старшим братом ему приходился тот самый Вильгельм Веймарский, который пытался создать «союз патриотов» в 1622 году и попал в плен при Штадтлоне^[1053]. Этот мягкосердечный, любезнейший и пессимистичный князь^[1054]тоже командовал шведской армией, но Бернхард грубо и безжалостно убрал его со своей дороги.

Человеку не просто честолюбивому, а остро переживавшему за свою нацию и княжеский род, ему досаждало любое иностранное господство, в данном случае шведское. Он держался независимо, и на него навесили ярлык патриота-индивидуалиста. Индивидуалистом он, конечно, был; насчет его патриотизма свидетельств гораздо меньше. «Превосходный командующий, – писал о нем Ришелье, – но настолько поглощен самим собой, что в нем никогда нельзя быть уверенным»^[1055].

Другим претендентом на командование армиями был Густав Горн. При жизни короля Горн и Оксеншерна в равной мере были его правой рукой^[1056]. И это никого не удивляло, поскольку в своей профессии маршал ни в чем не уступал канцлеру. В роли главнокомандующего Горн устраивал Оксеншерну больше, чем Бернхард: канцлер все-таки приходился маршалу тестем, и они прекрасно ладили друг с другом уже много лет. Бернхард, однако, считал иначе. Говорили, будто он как-то сказал, что один германский князь стоит десятка шведских дворян. Для него были приемлемы только два варианта: если он не может стоять выше Горна, то по крайней мере должен занимать равное и независимое положение. Когда командующие встретились прошлым летом на границе Баварии, Бернхард высокомерно потребовал для себя титул генералиссимуса. Горн не столь высокомерно, но тем не менее так же твердо предложил ему звание генерал-лейтенанта^[1057]. Однако между ними имелись более серьезные политические и стратегические разногласия. Горн, в большей мере дальновидный, хотя, может быть, и менее одаренный полководец, хотел сосредоточиться на верховьях Рейна и там дать решающий отпор австрийско-испанским армиям. Для Бернхарда главное место в войне занимали его личные интересы^[1058]. Летом 1633 года он вдруг потребовал отдать ему герцогство Франконию. Его претензию можно расценить двояко. Возможно, он загорелся желанием получить вознаграждение, как это делал Мансфельд, а может быть, исходил из того, что, забрав земли, попавшие в руки к шведам, отвоюет хотя бы часть своего отечества и отстоит интересы нации. Аксель Оксеншерна пошел ему навстречу, подписал патент, учреждающий Франконское герцогство под шведской короной^[1059], и частично разрешил проблему субординации, согласившись на свободный альянс с новым герцогом по той же модели, по которой он возобновил союз с Вильгельмом Гессен-Кассельским^[1060].

Эти трения, конечно, вредили Оксеншерне и играли на руку Фекьеру: еще в апреле 1633 года он попытался отбить у шведов тщеславного Бернхарда и привязать его к Франции^[1061]. Тревожила и обстановка в армии. Французы выплачивали субсидии нерегулярно, система распределения средств давала сбои еще при жизни короля, а после его гибели стала еще хуже, вызывая недовольство среди солдат и офицеров и приведя в конце концов к мятежам. Бунт погасили, частично выплатив жалованье и раздав германские поместья самым воинственным офицерам^[1062]. Опасность большого взрыва миновала, но не исчезла. Оксеншерна понимал, что ему теперь надо сохранять мир между двумя генералами и спокойствие в войсках, если все-таки война продлится. Пока ему удавалось утихомирить офицеров крохами германской земли, но тем самым он досаждал германским союзникам в Хайльброннской лиге, хотя один голландский политик и писал в апреле 1634 года: «J'ai peur qu'enfin tout ne s'eclate contre les Suedois»^[1063].^[1064]

Когда представители лиги собрались во Франкфурте весной 1634 года, они ополчились против предложений Оксеншерны, особенно в отношении компенсаций для Швеции^[1065]. Это было малоутешительно для канцлера, намеревавшегося подключить к лиге Нижнесаксонский и Верхнесаксонский округа^[1066]и не желавшего, чтобы их послы знали о разногласиях в его организации. Попытки завлечь Иоганна Георга в лагерь своих союзников закончились неудачей: курфюрст ответил на это призывом ко всем честным немцам не поддаваться лицемерию чужеземцев^[1067].

Пользуясь разбродом в стане союзников Оксеншерны, Фекьер вновь предложил помощь Франции. Его король готов поддержать дело протестантов и деньгами, и дипломатией, и денег он может дать гораздо больше, чем шведская корона, в обмен на очень маленькую уступку. Ему нужна на время войны лишь крепость Филипсбург на Рейне^[1068]. Город, располагавшийся на землях епископа Шпейера на правом берегу реки, сдался шведам еще в начале года и формально входил в Хайльброннскую лигу. Если князья дадут свое согласие, то Оксеншерна не может выступить против их решения без того, чтобы не углубить раскол. В то же время уступка означала бы изменение баланса сил влияния в пользу Ришелье.

Предложение было сделано в июле 1634 года. Тем временем в Южной Германии на Дунае армии пришли в движение. Чума и голод^[1069]держали на привязи войска Бернхарда до самого лета. Кардинал-инфант с войском в двадцать тысяч человек уже находился в пути из Италии. Стремясь перекрыть ему дорогу, Горн осадил крепость Юберлинген, прикрывавшую южный берег озера Констанц, где должны были идти испанские войска. Он стоял у города целый месяц, пока наконец Бернхард^[1070]не уговорил его вместе разгромить до подхода испанцев армию венгерского короля.

Арним, формально взаимодействуя с Банером (отношения между ними вконец испортились)^[1071], снова вторгся в Богемию. Это давало возможность Горну и Бернхарду выступить против неопытного венгерского короля и его некомпетентного генерала Галласа: они все еще не решили, что им делать – то ли защищать Прагу, то ли двигаться навстречу кардиналу-инфанту.

12 июля 1634 года Бернхард и Горн встретились у Аугсбурга, имея на двоих около двадцати тысяч человек^[1072], и отсюда направились в сторону богемской границы. По их информации, венгерский король шел к Регенсбургу, и они рассчитывали на то, что своим маневром, создающим впечатление, будто они намереваются соединиться с Арнимом, им удастся вынудить молодого Фердинанда повернуть обратно. 22 июля они штурмом взяли Ландсхут, который оборонялся кавалерией, главным образом баварской и частично имперской. Альдрингер, спешивший на помощь, опоздал и был застрелен, как предполагают, своими же людьми во время беспорядочного отступления^[1073]. Почти в это же время Арним появился у стен Праги.

Венгерский король не дрогнул и продолжал свой марш. Не успев взять Ландсхут, Горн и Бернхард уже потеряли Регенсбург^[1074]. Молодой Фердинанд не поддался искушению пойти в Богемию и, воспользовавшись отсутствием значительной части армии протестантов, решил атаковать их линию коммуникаций по Дунаю. Его расчет оказался верным: как только пал Регенсбург, Бернхард и Горн развернулись и двинулись за ним, а Арним покинул Прагу.

Потеря Регенсбурга была огорчительна для Оксеншер-ны, находившегося во Франкфурте. Но еще более огорчительные вести от Горна и Бернхарда его ожидали в ближайшие три недели. Фердинанд обгонял их в марше навстречу кардиналу-инфанту. Ни Горн, ни Бернхард Саксен-Веймарский не могли заставить изнуренные чумой и недоеданием войска идти быстрее, чтобы перехватить имперскую армию до того, как она соединится с испанцами. 16 августа Фердинанд форсировал Дунай у Донаувёрта, кардинал-инфант уже приближался из Шварцвальда. До их рандеву оставались считанные дни. Однако ему было известно, что неподалеку от Донаувёрта, в Нёрдлингене, засел сильный шведский гарнизон, который мог нанести фланговый удар. И Фердинанд, все еще опережавший Горна и Бернхарда на несколько дней марша, решил захватить город и ликвидировать угрозу.

Тем временем продолжала доставлять неприятности Ок-сеншерне Хайльброннская лига во Франкфурте, чему активно способствовал Фекьер^[1075]. Попытки канцлера сплотить союзников не давали никакого результата, а узнав о том, что венгерский король захватил Донаувёрт, они тут же согласились в обмен на поддержку Ришелье уступить французам Филипсбург^[1076]. Договор, принесший Фекьеру первый серьезный дипломатический успех, был подписан 26 августа 1634 года. Примерно тогда же армии Горна и Бернхарда Саксен-Веймарского впервые увидели дымки, поднимавшиеся над лагерем короля Венгрии, расположившегося в лесистых холмах возле Нёрдлингена.

У Горна и Бернхарда было в общей сложности около двадцати тысяч человек^[1077], у венгерского короля – около пятнадцати тысяч. Ближайшие деревни вряд ли могли прокормить даже одну армию. Бернхард поначалу надеялся на то, что голод вынудит противника отойти без боя^[1078]. И он и Горн прекрасно понимали, что город нельзя освободить без кровопролитного сражения в крайне тяжелых условиях, хотя и при небольшом численном превосходстве^[1079]. Когда стало ясно, что Фердинанд будет ждать подхода кардиналаинфанта, они тоже начали собирать по всем весям разрозненные подкрепления, все еще надеясь на то, что венгерский король отступит. Их надежды были напрасны: молодой Фердинанд даже и не думал уходить, а подкрепления, которые они набрали, были настолько слабы, малочисленны и небоеспособны, что вряд ли соответствовали этому определению.

Тем временем полковник гарнизона в Нёрдлингене с трудом пытался погасить панику среди бюргеров, настаивавших на капитуляции: им вовсе не хотелось разделить участь Магдебурга. Горн посылал им послание за посланием, прося продержаться еще несколько дней и с содроганием слушая прерывистый грохот пушек Фердинанда, бьющих по стенам города. Когда пушки замолчали надолго, он подумал, что город капитулировал^[1080].

Наконец в имперских войсках с радостью заметили приближение испанских войск, и 2 сентября король Венгрии лично выехал приветствовать кардинала-инфанта. Кузены встретились в нескольких милях от Донауверта, спешились и почти бегом бросились друг к другу^[1081]. Уже давно ставшие друзьями на расстоянии, они теперь могли обняться и как братья по крови, и как братья по оружию.

Обе стороны начали готовиться к битве. Горн все еще хотел потянуть время до прибытия новых подкреплений, с тем чтобы уменьшить численное неравенство сил, появившееся с прибытием испанцев. Тем не менее оба, и он и Бернхард, понимали, что сдача Нёрдлингена, случившаяся вскоре после падения Регенсбурга и Донауверта, поколеблет волю германских союзников и может развалить Хайльброннскую лигу. Политические последствия поспешного отступления будут тяжелее военных потерь^[1082].

Местность к югу от Нёрдлингена с ее округлыми холмами, густо усыпанными перелесками, была малопригодна для того типа решающего генерального сражения, который полюбился тактикам XVII века. Имперские и испанские войска расположились непосредственно перед городом, а их передовой отряд оккупировал гребень холма, возвышавшегося над дорогой, ведущей к городу. Шведская армия заняла позиции в миле от них, к юго-западу, на гряде низких холмов. Если шведы вздумают освобождать Нёрдлинген, то им придется спуститься в долину и идти мимо аванпостов неприятеля.

Кардинал-инфант поспешил отправить мушкетеров в небольшой лесок на самом краю холма, чтобы перекрыть маршрут возможного продвижения противника. Отряд был слишком малочислен, и вечером 5 сентября люди Бернхарда выбили его из леса, завладев важным плацдармом на дороге к Нёрдлингену. Они захватили в плен и майора, командовавшего мушкетерами, доставив его к Бернхарду, ужинавшему в это время в карете и пребывавшему в прескверном настроении. На вопрос о численности испанских подкреплений пленный дал почти правдивый ответ – около двадцати тысяч. Бернхард набросился на него с руганью. По имеющимся у него сведениям, испанцев должно быть не более семи тысяч. Если пленный не скажет ему всей правды, то он его повесит. Майор лишь повторил свой ответ, и Бернхард приказал увести его. Горн, находившийся в карете, в основном молчал. Ясно было, что он еще не определился с решением, и оно зависело оттого, оправдается или нет оптимистическое преуменьшение Бернхардом сил испанцев^[1083].

В это время не так уж далеко от них, в ставке имперцев, проходил военный совет. Галлас винил кардинала-инфанта за то, что он послал в лес слишком мало солдат. Принц ответил спокойно: что сделано, то сделано, назад не воротишь.

Затем кузены начали планировать действия на завтра, не особенно советуясь со старшими по возрасту^[1084]. Они решили усилить войска на холме, чтобы отразить вероятное нападение на этом направлении. Основной контингент армии должен быть сосредоточен на открытой местности перед городом, немцы – впереди, испанцы – позади, готовые в любой момент оказать поддержку там, где в этом будет необходимость, и отбить любую вылазку из города. Гарнизон города был настолько малочислен и измотан осадой, что вряд ли мог предпринять эффективную атаку с тыла. Принцы имели в своем распоряжении тридцать три тысячи человек – около двадцати тысяч пеших воинов, среди которых выделялись своей выучкой, натренированностью и дисциплиной испанские пехотинцы, и тринадцать тысяч всадников^[1085].

Какие бы иллюзии ни строил Бернхард, в численности войск он значительно уступал противнику. Войска протестантов насчитывали самое большее шестнадцать тысяч пехотинцев и девять тысяч кавалеристов и испытывали нехватку практически во всем. Тем не менее для них было принципиально важно освободить Нёрдлинген. Посоветовавшись, Горн и Бернхард пришли к такому заключению: если им сразу же удастся вытеснить противника с холма и самим занять его, то Фердинанду будет трудно удержать позиции перед городом и ему придется отойти. Этим маневром они хотели избежать генерального сражения. Горн на правом фланге должен был ночью выдвинуться к склонам холма, с тем чтобы днем пойти в наступление. Бернхарду на левом фланге предстояло выйти по долине на равнину, встать перед линиями противника и не позволить ему направлять подкрепления на холм. План двух генералов подразумевал их тесное взаимодействие, несмотря на то что они должны были выполнять раздельные и разные задачи. Однако они не учли одно существенное обстоятельство – пояс лесов, все еще зеленых и помешавших им видеть и понимать действия друг друга. Негативно сказалась на проведении операции и подспудная ревность к партнеру, извечный спутник совместных военных кампаний. Конечно, они не предали друг друга в день битвы, но впоследствии взаимных обвинений было немало.

С самого начала все пошло наперекосяк. Горн, а скорее, его офицеры, подпортил скрытность ночной операции. Выдвигаться сначала должны были пехота и легкая артиллерия. Однако авангард потащил с собой повозки и тяжелые орудия, которые, застревая и переворачиваясь на узких грязных горных тропах, так грохотали, что разбудили противника и дали ему время на то, чтобы окопаться и подготовиться к нападению.

К восходу солнца 6 сентября Горн успел подвести войска к склону холма. Он планировал пустить вперед пехоту, а когда она завяжет бои с первыми линиями имперцев, бросить в атаку кавалерию с фланга. Горн решил подняться на вершину, чтобы осмотреться. Один из его полковников, неверно оценив намерения командующего, дал кавалеристам приказ начинать штурм. План Горна сорвался. Конница немного потеснила имперцев, но шведской пехоте пришлось наступать без поддержки кавалерии и под сильным пушечным огнем противника. Однако натиск был настолько мощным и организованным, что имперцы, еще не забывшие Лютцен, стали отходить, бросая свои батареи. Два инцидента серьезно помешали шведам добиться полного успеха. Две бригады шведской пехоты, занимая позиции, сцепились, приняв друг друга за врага. И в разгар наступления посреди войск внезапно взорвался склад пороха, оставленный имперцами.

У кузенов на противоположной стороне поля битвы все складывалось намного удачнее. Как только начался штурм, они взошли на небольшой открытый бугор, откуда могли наблюдать за ходом сражения. Они видели и то, как противник взял холм, и то, как во вражеском войске возникло смятение. Кардинал-инфант сразу же послал испанцев, пеших и конных, чтобы остановить бегство немцев и отбить холм. Горн уже ничего не мог сделать для своей кавалерии, сражавшейся среди беглецов на дальнем правом фланге. Натиск испанцев смял его дезорганизованную пехоту, и в течение часа он потерял вершину холма.

Пехота отошла на прежние позиции. Увидев в просветы между деревьями, как покидают поле боя отдельные кавалеристы Бернхарда, пехотинцы уже запаниковали по-настоящему, и Горн с трудом удерживал их от бегства. Бернхард же действительно вел тяжелый бой на равнине, пушечным огнем не позволяя противнику послать подкрепления против Горна.

До середины дня Горн не прекращал попыток овладеть своим склоном холма, подвергаясь постоянным орудийным ударам кузенов. Он снова собрал кавалерию, бросал поочередно то конницу, то пехоту на позиции испанцев, но безуспешно. Испанские пехотинцы в изощренности не уступали шведам. Когда противник, стреляя, надвигался, они становились на колено, и пули летели над их головами. Пока шведы перезаряжали ружья, они поднимались и делали залп по наступавшим шеренгам. Испанцы похвалялись, что ни разу не промахнулись.

Снова и снова шведы откатывались назад, оставляя за собой убитых. Снова и снова они смыкали ряды и шли вперед. Испанцы насчитали пятнадцать атак. Каждая неудача лишь разжигала желание Горна добиться успеха. Столько солдат уже полегло. Казалось, еще один рывок, и враг будет сломлен. В битве всегда наступает момент, когда кажется, что вот-вот произойдет перелом. И противники бились уже семь часов, окутанные густым, слепящим дымом пушечных залпов.

Все это время Бернхард также безуспешно пытался прорвать линии имперцев перед городом. Венгерский король и кардинал-инфант, отдавая команды с эскарпа, едва успевали закрывать бреши, усиливать слабые участки и обеспечивать неумолкающие орудия боеприпасами. Когда капитан, стоявший между ними, упал, сраженный пулей, их попросили уйти с открытого бугра, но они отказались^[1086]. Битва при Нёрдлингене была бы выиграна, наверно, и без их не очень профессионального руководства – за счет численного превосходства, надежности офицеров и высокой подготовленности и дисциплины испанских войск. Однако своим мужеством они заслужили уважение не только своих солдат, но и всей Европы.

В полдень Горн понял, что его люди больше не выдержат, и отправил к Бернхарду посыльного с сообщением о том, что он отходит через долину за его линиями к дальнему кряжу, где остановится на ночь. Швед просил Бернхарда прикрыть его отход.

Имперцы только и ждали этого момента. Вместе с испанцами они хлынули на уставшие войска Бернхарда, ружейные залпы слились с победными воплями «Viva Espana!»^[1087]. Бернхард пытался воодушевить своих людей, мчался от одной батареи к другой, обрушивался с ругательствами на измученных пушкарей, обещая послать их ко всем чертям, если они бросят орудия^[1088]. Но все было напрасно. В панике его люди бежали, смяв отряды Горна, шедшие в это время по долине. Загнанные лошади падали под своими всадниками. Упал и скакун Бернхарда. Один из его драгун дал ему своего коня, на котором герцог и умчался неизвестно куда. О том, как закончилась битва, король Венгрии рассказывал ночью в своей ставке: «Враг разбежался во все стороны, его и след простыл. Горна взяли, Веймар – никто не знает, жив он или мертв»^[1089].

Победители насчитали, что враг потерял семнадцать тысяч человек убитыми и четыре тысячи^[1090]– пленными; почти все пленные, и офицеры и солдаты, поступили на службу к императору. Ту ночь кардинал-инфант провел на небольшой ферме, отдав самый просторный дом, который для него нашли, раненым^[1091]. Позднее он послал в Испанию пятьдесят захваченных штандартов и икону Пресвятой Девы Марии: ее образ с выколотыми глазами обнаружили среди шведских трофеев^[1092].

Через несколько дней о победе узнал и император. Когда он вернулся с охоты в Эберсдорфе под Веной, его уже ждали с этим счастливым известием жена и курьер, только что прискакавший из Нёрдлингена. Фердинанда переполнили чувства гордости за сына и радость правоверного католика, отстоявшего свою церковь и династию от посягательств врага^[1093]. Все, что было потеряно под Лютценом, он вернул в битве при Нёрдлингене. Враг, разбивший Тилли и войска Католической лиги, пал с Божьей помощью от мечей Фердинанда Венгерского и Фердинанда Испанского.

Казалось, поборники протестантской веры и германских свобод потерпели окончательное поражение, и шведы – тоже. Никогда больше Оксеншерна не сможет так вольно обходиться с Германией. Через два дня после катастрофы Бернхард сообщил о ней Оксеншерне из Гёппингена в Вюртемберге, уже находясь за сорок миль от Нёрдлингена. Даже 9 сентября он ничего не знал том, что случилось с Горном, жив он или нет, в плену или на свободе, куда ушла шведская армия^[1094]. Он рассылал депеши во все гарнизоны во Франконии и Вюртемберге, приказывая им эвакуироваться, с тем чтобы набрать свежие войска и двинуться на запад, как можно дальше на запад. Теперь он ставил целью защищать Рейн, а десять месяцев назад брал Регенсбург, удерживал Ворниц и Лех. Все это означало бегство за сто пятьдесят миль от первоначальных позиций, переход в оборону, полный отрыв от саксонцев Арнима и шведских войск Банера в Силезии. Это означало также и то, что Бернхард бросал и герцогство Франконию, давшее ему титул. Однако и сейчас Бернхард не мог быть уверен в том, что ему удастся удержать Рейн^[1095].

Вести о поражении при Нёрдлингене дошли до Франкфурта-на-Майне чуть раньше крестьян, бежавших от католических войск подобно птицам, улетающим от надвигающейся бури. Оксеншерна снова провел тревожную бессонную ночь^[1096]. Фекьер волновался гораздо меньше: в неудаче шведов, хотя и очень драматичной, для него была и положительная сторона. Делегаты Хайльброннской лиги дружно шли к нему на поклон, прося протекции. К альянсу присоединились два саксонских округа, испугавшиеся возможного проникновения католической церкви на север Германии и решившие заручиться поддержкой Ришелье^[1097].

В плане конфликта религий победа в битве под Нёрдлингеном была важна для католиков не меньше, чем их поражение при Брейтенфельде для протестантов. Если ее рассматривать под углом соперничества династий, то она подняла престиж Габсбургов. В военном отношении успех католиков нанес смертельный удар по репутации шведской армии и прославил испанцев^[1098]. В сфере политики их триумф окончательно связал протестантов с Ришелье и поднял занавес для последнего акта германской трагедии, в котором Бурбоны и Габсбурги вступят в открытое противоборство и будут вести его до тех пор, пока одна из сторон не возьмет верх.