БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ 25 страница

Положение кардинала-инфанта было действительно безвыходным. Он являлся, по сути, наместником короля и не имел права ему возражать. Император и венгерский король могли бы потребовать побольше свобод, если бы так не нуждались в серебре из перуанских рудников. В итоге все они оказались заложниками испанского двора. Когда у Филиппа IV начались серьезные проблемы в Испании, субсидии сразу же прекратились и на Австрийский дом как из рога изобилия посыпались беды.

Опасности таились уже в кратковременных успехах Габсбургов. 1635 и 1636 годы оказались самыми неудачными для Бурбонов и шведов за всю войну. Едва успели просохнуть подписи на Пражском договоре, как взбунтовались войска Банера. Его армия, насчитывавшая двадцать три тысячи человек, на девяносто процентов состояла не из шведов, а из иностранцев, главным образом немцев^[1144]. Среди них активно действовали саксонские агенты, убеждая солдат в том, что в их же интересах уйти от шведов. Дезертирство – лучший способ заставить Оксеншерну заговорить о мире. Он вынуждает их попусту жертвовать собой, им не платят, и у них нет никаких шансов на победу^[1145].

На какое-то время волнения стихли, когда Оксеншерна в августе 1635 года удовлетворил требования самых настырных офицеров и подписал сними соглашение о лояльности. Однако деятельность саксонских агентов не прекращалась, вскоре недовольство вспыхнуло с новой силой, и Оксеншерна после безуспешных попыток вытянуть деньги у союзников^[1146]поручил Банеру самому разбираться со своими войсками любыми средствами. Банер, хотя и был отъявленным головорезом, не располагал ни дипломатическим терпением, необходимым для разрешения таких проблем, ни достаточными силами для того, чтобы закрыть рот бунтовщикам, которых оказалось слишком много. В октябре создалась критическая ситуация, отказывались выполнять его приказы целые полки, и он признавался Оксеншерне: ему придется либо персонально сдаваться Иоганну Георгу, либо найти какое-то другое применение себе и своим шведским соратникам и бросить мятежников на произвол судьбы^[1147]. Все шло к тому, чтобы потерять долину Эльбы и лишиться линии коммуникаций между Стокгольмом и канцлером на Рейне. Катастрофы удалось избежать в последнюю минуту. Подписание перемирия с поляками высвободило значительную часть шведских войск, недавно набранных на случай войны. Эти войска вовремя были отправлены к Банеру и изменили баланс сил в его пользу^[1148]. Мятежники, видя бесперспективность своих расчетов на успех и возможность поживиться грабежами, поняли, что они больше выиграют, если останутся с Банером и не перейдут к Иоганну Георгу. Мятеж прекратился, но о восстановлении более или менее сносной дисциплины не могло быть и речи. «К сожалению, – писал Банер, – каждый офицер считает себя вправе отдавать приказы так, как ему заблагорассудится»^[1149]. Действительно, Банеру оставалось лишь сожалеть по поводу отсутствия элементарной дисциплины в войсках. Попытки навести порядок могли только вызвать новый кризис.

Воспользовавшись возрождением лояльности армии, Банер, решив до прихода зимы предпринять быстрый наступательный бросок, нанес внезапный удар по аванпосту Дёмиц на Эльбе и разгромил саксонцев у Гольдберга, окончательно восстановив доверие войск. В дезертирстве германских союзников шведы обнаружили для себя и положительную сторону: они теперь могли считать всю страну вражеской и опустошать ее вволю и без пощады, что непозволительно было делать даже в условиях эфемерного союзничества.

Но и этот довольно скромный успех шведского маршала и его разношерстной армии стал возможен только благодаря вмешательству Франции, которая, через своего дипломата, вовремя посодействовала заключению перемирия с Польшей и предотвратила полный крах Банера^[1150].

На юге и юго-западе положение было еще тяжелее. Имперцы осаждали Аугсбург почти полгода, а когда взяли его, он напоминал город мертвых. Люди выглядели как призраки, солдаты валились с ног от слабости. За последние три месяца они съели почти всех кошек, крыс и собак, а потом вымачивали шкуры животных, резали на мелкие куски и жевали. Одна женщина призналась в том, что варила и ела мясо солдата, умершего в ее доме. Тем не менее победители, войдя в город, устроили пышный банкет, кутили до глубокой ночи, а голодные бюргеры гадали: откуда у них взялось столько еды и питья^[1151]?

Ханау-на-Майне в условиях не менее суровых^[1152]держался более восемнадцати месяцев. Однажды его выручили из беды, но потом город снова был блокирован и наконец покорен. Странным образом командующему гарнизоном, шотландцу Джеймсу Рамсею, оккупанты разрешили остаться в городе как частному лицу^[1153]. Шотландец, пользуясь своим влиянием, поднял восстание, но силы были неравны и он закончил свою карьеру узником у имперцев.

На Рейне один за другим сдались испанцам Филипсбург и Трир. Ришелье не прислал войска, и Бернхард не смог помочь Гейдельбергу. В ноябре Галлас вторгся в Лотарингию, столкнувшись с новехонькой французской армией, которой командовал сам король. «Все они были одеты в алые кавалерийские мундиры с серебряными галунами, – писал один из изумленных вояк Галласа. – На следующий день на них сверкали доспехи и развевались огромные перья, любо-дорого смотреть»^[1154]. Грязные и завшивевшие солдаты имперской армии уже давно не видели ничего подобного. Но холод, голод и эпидемии сделали свое дело: плюмажные французы быстро лишились своего лоска. На глазах имперцев удалые кавалеристы «сникли и скукожились», позволяя Галласу оставаться хозяином положения^[1155]. Однако зима была одинаково суровой для всех; оскудевшие земли не могли прокормить ни людей, ни животных. Чума, принесенная в этом году дождливой весной и тропическим летом, была в равной мере губительна и для населения, и для армий. Галлас отошел к Цаберну, встал на зимние квартиры, контролируя горный проход в Вогезах и угрожая Франции. Чума и голод свели его угрозу на нет^[1156].

В Нижних странах французы, вторгнувшись в страну почти одновременно с объявлением войны, разгромили испанцев у Намюра^[1157]и пошли на соединение с принцем Оранским в Маастрихте. Однако он не спешил объединяться с ними^[1158], а Генеральные штаты неблагодарно предложили, чтобы французы оставили Фландрию в покое и воевали с Испанией^[1159]. Поведение голландцев объяснялось скорее политическим благоразумием, а не военными соображениями, но от этого оно не становилось менее вредоносным. Конечно, трудно провести грань между войной на уничтожение противника и войной с целью его сдерживания. Так или иначе, Фридрих Генрих недооценил ни династическое рвение кардинала-инфанта, ни его популярность^[1160]. Уже до конца года французы, оскорбившись и негодуя, отступили, а Фридрих Генрих обнаружил, что потерял Диет, Гох, Геннеп, Лимбург и Схенк. Над его границами нависла угроза уже в трех местах, а Маастрихт, самое его ценное завоевание, оказался практически отрезанным.

Более успешно французы действовали на юге, где Ришелье вновь задумал создать против испанцев Северо-Итальянскую лигу^[1161]и предпринял две удачные операции – против Франш-Конте^[1162]и на Вальтеллине. Последнюю операцию провел Роан (Роган), бывший вождь гугенотов, чья вера, как ожидалось, приведет его в стан протестантской партии в Граубюндене, настроенной против испанцев. Ожидания оправдались, швейцарцы под руководством одного из своих пасторов, непримиримого Юрга Енача, поднялись на завоевание и превращение в другую религию Вальтеллины. Войска, посланные из Тироля и Милана, потерпели поражение в четырех боях, и им пришлось оставить долину на попечение Роана, швейцарского пастора и французского короля. Но это было единственное значительное достижение Ришелье за весь 1635 год, и он должен был благодарить за него не свои войска, а персонально Роана и его религиозных сподвижников.

Дипломатия кардинала и его политические амбиции совершенно не соответствовали реальному военному потенциалу страны. Он знал об этом и старался как можно дольше уходить от большой войны. Когда она стала неизбежной, Ришелье потребовал от Фекьера набирать рекрутов в Германии^[1163], ссылаясь на то, что французские войска ненадежны, плохо подготовлены, склонны к дезертирству и состоят в основном из протестантов^[1164]. Еще одну проблему создавало дворянство. Феодальное отношение к армии все еще сохранялось, любая война означала усиление власти молодых дворян, набиравших полки на своих землях, и дворянство, особенно молодое, всегда было проклятием для Ришелье. Он опасался новой вспышки их претензий к монархии.

Кроме всего прочего, они отличались своеволием и разнузданностью. Один молодой господин, когда ему пообещали сообщить королю о плохом поведении его роты, ударил по голове стоявшего рядом офицера и сказал: «Доложите королю и об этом тоже»^[1165]. Имея такую армию, Ришелье вряд ли мог справиться с Габсбургами и испанскими войсками.

С 1633 года Ришелье пытался завлечь на свою сторону Бернхарда Саксен-Веймарского. Как всегда, он руководствовался и политическими, и военными мотивами. Фекьер предупреждал: германские князья с недоверием относятся к французам, подозревая их в стремлении завладеть Рейном. Соответственно, кардинал полагал, что германский генерал на его службе будет принят немцами более доброжелательно, чем французский маршал.

Бернхард отверг предложения кардинала в 1633 году: они его не устраивали. В 1635 году он уже проявлял интерес, поскольку в битве при Нёрдлингене потерял герцогство Франконию и прекрасно понимал: не Оксеншерна, а Ришелье способен дать ему что-то взамен. Он уже нацелился на ландграфство Эльзас. Его расчеты совпадали с планами Ришелье. Эльзас, завоеванный германским князем на деньги Франции, не будет ничем отличаться от Эльзаса, завоеванного французскими войсками, с той лишь разницей, что первый вариант не вызовет никаких подозрений у германских союзников. К июню 1635 года он уже пустил в ход слухи о том, что Эльзас предназначен французским правительством в качестве вознаграждения Бернхарду^[1166].

С герцогом вести дела было нелегко даже тогда, когда казалось, будто обо всем договорились. Он не любил привычку французов к скрытности и, подобно шведскому королю, с удовольствием разглашал конфиденциальные предложения французского правительства. Улучив момент, когда Бернхард объезжал полевой лагерь и немного оторвался от спутников, Фекьер вполголоса передал ему предложение о субсидиях и вознаграждении. К величайшему изумлению француза, Бернхард громоподобно объявил: он приветствует готовность французского правительства оказать ему помощь и надеется на то, что в Париже сдержат свое слово, поскольку его люди заслужили поощрение^[1167]. Его прямолинейность и кажущаяся простоватость дали свои плоды. О предложении Ришелье скоро узнала вся армия, кардинал уже не мог пойти на попятную, а упоминание справедливого поощрения войск еще выше подняло авторитет командующего в полках. В наемной армии мнение солдат для командира ценнее золота.

Летняя кампания закончилась еще до подписания договора. Бернхард и приданные ему французские войска под командованием кардинала де ла Валлетты форсировали Рейн у Майнца, но вернулись обратно на левый берег на зиму: Бернхард, сгущая краски, утверждал, будто его офицеры вот-вот дезертируют, а солдаты поднимут мятеж из-за нехватки денег^[1168]. Ситуация была действительно сложная, но Бернхард намеренно преувеличивал трудности, с тем чтобы добиться от французского правительства еще более выгодных условий. Ришелье не стал торговаться и в октябре 1635 года подписал с Бернхардом контракт, который затем был дополнен и ратифицирован во время личной встречи в Париже. Бернхард обязывался держать армию численностью восемнадцать тысяч человек, шесть тысяч конных и двенадцать тысяч пеших воинов. Французское правительство обещало выплачивать на содержание армии четыре миллиона ливров в год, ему лично – еще двести тысяч ливров, и назначало его верховным командующим всеми войсками, включая французские. Мир не может быть подписан до тех пор, пока ему не возместят все убытки, и ему, кроме того, гарантировались ежегодная рента в размере ста пятидесяти тысяч ливров и, по секретному соглашению, графство Хагенау и ландграфство Эльзас. Оставалось неясным, будут ли его владения полностью независимыми. Поскольку французское правительство могло распоряжаться только землями, отвоеванными у империи Габсбургов, вероятным представлялся лишь один вариант: Бернхард должен был добыть Эльзас для Франции и затем уж владеть им от ее имени. Так по крайней мере решал проблему Ришелье. Бернхард позднее дал ей свою интерпретацию. Еще одно секретное соглашение предусматривало беспрекословное подчинение германского князя приказам Парижа в продолжение всей войны^[1169]. Скорый на выдумки, Ришелье предпринял дополнительные меры предосторожности, попытавшись устроить бракосочетание своего нового союзника с дочерью Роана и обращение обоих в католическую веру^[1170]. Таким манером он хотел оторвать Бернхарда от его германизма и включить во французское дворянство. Бернхард сопроводил молодую особу пару раз в театр, и на этом все закончилось.

Отношение Бернхарда к договоренностям с французами вполне отражало характер германского национализма того времени. Освобождение Эльзаса, как и Франконии, от иностранного влияния предоставляло ему возможность создать германскую партию на основе владения этими землями. Историку остается лишь строить догадки на предмет того, почему его карьера, как и жизнь Валленштейна, оборвалась прежде, чем начали осуществляться его замыслы. Бернхард остро осознавал свою национальную принадлежность и, по крайней мере теоретически, свой долг перед нацией. Он был правоверен, благочестив, властен, дисциплинирован – все эти качества вселяют в их обладателя веру в свое особое предназначение, свойственную всем фанатичным лидерам. Не исключено, что он считал себя освободителем и объединителем Германии. Сохранившиеся свидетельства малоубедительны либо могут трактоваться по-разному. Призванный командовать многоязыким сбродом, каким являлась армия наемников, Бернхард по крайней мере обладал необходимыми для этого способностями. Он был скорее сродни Мансфельду, а не Валленштейну в том, что касается скромных личных материальных ресурсов. Младший сын в семье, безземельный, он был очень охоч до личного обогащения. Франкония и Эльзас могли значить для него нечто большее, чем Хагенау для Мансфельда, хотя этому и нет никаких подтверждений. Две разноречивые черты в личности Бернхарда вовсе не кажутся несовместимыми. История знает немало примеров того, как патриот превращается в авантюриста и авантюрист становится патриотом. Вероятно, Бернхард не был в полной мере ни тем ни другим.

Ришелье теперь располагал такой же армией, какую Фердинанд имел, когда ему служил Валленштейн. Он не мог довериться ей без оглядки, тем более распоряжаться ею по своему усмотрению. Ему оставалось рассчитывать лишь на то, что кондотьеры ничего не сделают во вред самим себе и должны быть заинтересованы в успехе правительства, которое их кормит и вознаграждает. Более серьезная опасность заключалась в неспособности Ришелье изыскивать средства для исполнения своей части контракта. Кардинал блистал талантами во многих областях человеческой деятельности, но не в финансах. Он не обладал даром находить источники доходов, а с привилегиями и обычаями, разорявшими французские финансы, бороться было чрезвычайно трудно. Теперь, когда пришло время брать на себя все бремя расходов на войну, содержать армии на границах Фландрии, Италии и Испании, платить Бернхарду и охранять морское побережье, Ришелье ничего не оставалось, кроме как поднимать налоги.

Налоговые поступления в казну Франции обеспечивало главным образом крестьянство – самый бедный и самый непокорный класс, составлявший значительное большинство населения, опора государства. Прижимистый, трудолюбивый и настырный народ не раз восставал против угнетения. В 1630 году крестьяне бунтовали в Дижоне, в 1631-м – в Провансе, в 1632-м – в Лионе. В 1635 году крестьянские волнения охватили Бордо, Гасконь, Перигор, Анжу, Нормандию^[1171]. Все это отвлекало и финансовые ресурсы, и войска. На свои жалобы о невыплате субсидий и нехватке подкреплений Бернхард получал стандартные пустые обещания разобраться и оказать помощь^[1172].

Очевидная слабость Франции побудила Максимилиана Баварского выступить с очередной инициативой. Он предложил императору предпринять нападение на Париж, доказывая, что только это может заставить кардинала Ришелье пойти на уступки и прекратить войну. К его инициативе вначале отнеслись скептически, пока ее наконец не поддержал с энтузиазмом кардинал-инфант. В середине лета 1636 года он попросил Максимилиана направить к нему Иоганна фон Верта и лучших баварских кавалеристов для взаимодействия с его войсками в Пикардии. Фердинанд должен был в это же время совместно с Галласом вторгнуться во Франш-Конте^[1173].

Промедление кардинала-инфанта отразилось на эффективности исполнения замысла Максимилиана. Верт, решив, что вторжение во Францию отложено, не привел в надлежащее состояние оснащение своих войск. Тем не менее он соединился с кардиналом-инфантом в Ла-Капеле, и они, имея в общей сложности тридцать две тысячи человек^[1174], вторглись в Пикардию и двинулись между Соммой и Уазой, тесня французов к Парижу. 14 августа они взяли ключевую крепость Корби недалеко от Амьена на дороге, ведущей в Париж.

На юге Галлас при содействии Карла Лотарингского прошел через Бельфор и занял весь Франш-Конте. Верт, обойдя основной контингент французской армии, взял Руа, Мондидье и добрался до Компьеня. В Париже началась паника. На Ришелье обрушилась лавина проклятий, при дворе требовали его отставки. Этого, конечно, не случилось. Кардинал умел держать удар, принял все меры для организации обороны города. Король выехал к войскам в Санлис, пообещав умереть, защищая свой народ^[1175].

Наступление на Париж внезапно прекратилось. Берн-хард Саксен-Веймарский остановил Галласа между Шамп-литом и Лангром, и тому пришлось отойти: из-за чумы и дезертирства его армия изрядно поредела, к тому же поступили сведения о прорыве шведов в Бранденбурге. Без него кардинал-инфант не решился продолжать вторжение, и в ноябре Максимилиан, на которого наседала с тыла гессенская армия, отозвал Верта. Интервенты были вынуждены отступить и на севере, и на юге.

Срыв вторжения во Францию Габсбургам компенсировала неудача, совершенно неожиданно постигшая Ришелье в Вальтеллине. Все шло хорошо, пока Роан, вождь гугенотов, пытался отвоевать долину у испанских католиков для швейцарских протестантов. Когда же он нацелился на то, чтобы заключить мир, приемлемый и в военном, и в религиозном отношении для правительства католической Франции, швейцарцы взбунтовались. Возмутившись условиями, которые он хотел им навязать, они, не ставя его в известность, начали консультироваться с испанцами. Узнав, что испанцы готовы купить у них право пользоваться долиной ценой религиозных уступок, швейцарские лидеры отказались от альянса с Францией и фактически прогнали Роана и его войска^[1176]. В этой дикой и горной стране любой успех зависел от доброй воли местных жителей. Потеряв их доверие, Роан потерял все.

В то время как династия Габсбургов пыталась восстановить свое могущество в Европе, Фердинанд прилагал все усилия к тому, чтобы упрочить единство империи. Он привлек на свою сторону почти всех правителей Германии, кроме ссыльных пфальцских принцев, Бернхарда Саксен-Веймарского, Вильгельма Гессен-Кассельского и герцога Брауншвейг-Люнебурга. Три курфюрста – Баварский, Бранденбургский и Саксонский, – по сути, уже встали под его знамена. Никогда еще у него не было столь благоприятных возможностей для окончательного утверждения своего всевластия и избрания сына римским королем. Именно с этой целью, а заодно и для того, чтобы подтвердить Пражский мир, он и объявил созыв собрания курфюрстов в Регенсбруге осенью 1636 года.

Конференция открылась 15 сентября^[1177]. Поскольку она проходила без какого-либо вмешательства со стороны Франции, Фердинанду удалось выполнить всю свою программу. Эрцгерцогиня Мария Анна, молодая супруга постаревшего Максимилиана, родила сына, и он воспринял это как знак того, что Небеса благословили его возвращение в стан Габсбургов. Два других светских курфюрста, метавшихся между императором и Оксеншерной, отдали предпочтение Фердинанду, подписав Пражский мир, и подтвердили свой выбор, объявив весной 1636 года войну бывшему союзнику. В становлении нового военно-политического союза немалую роль, конечно же, сыграла воинская доблесть молодого венгерского короля.

Нет ничего удивительного в том, что он наконец и был единодушно избран в Регенсбурге римским королем 22 декабря 1636 года^[1178]. Князья выдвинули лишь несколько символических требований: по возможности назначать в армии германских офицеров, воздерживаться от бездумного расквартирования войск на территории империи, не позволять своей австрийской канцелярии вмешиваться в дела империи и уважать конституцию. Можно было заранее сказать, что его коронационные обещания будут столь же необязательными и недейственными, как и те, которые давал семнадцать лет назад его отец. Так или иначе, конституционная политика Фердинанда II преуспела по всем пунктам. Он отвоевал, укрепил и очистил от ереси земли Габсбургов, заимел собственную армию, вынудил большинство германских князей воевать вместе с ним и за его интересы, обеспечил сыну наследование короны. В этом отношении собрание курфюрстов в 1636 году ознаменовало наивысшую степень признания в Германии австрийского имперского господства.

Кардинал-инфант в Нидерландах стал популярен, конституционную партию венгерский король превратил в живой труп. Вальтеллиной можно было снова пользоваться, правый берег Рейна был оккупирован, во Францию Габсбурги вторглись и чуть было не взяли Париж. Нервозный и покинутый всеми Оксеншерна и расколотое правительство Соединенных провинций всеми руками держались за Ришелье, в лагере реальных германских оппонентов императора остались только Вильгельм Гессен-Кассельский с небольшой армией в Восточной Фрисландии и Георг Брауншвейг-Люнебург, чья еще меньшая по численности армия стояла на Везере. Оба они бездействовали. Бернхард Саксен-Веймарский ждал французских субсидий на левом берегу Рейна, курфюрст Пфальца обольщал английских аристократов в Лондоне. В конфликте Бурбонов и Габсбургов, похоже, побеждал Австрийский дом.

В продолжение всей конференции в Регенсбурге Фердинанд II занимался и домашними делами, вникая в мельчайшие детали. Ему надо было заняться ремонтом набережной в Вене, разобраться с девицей, выдававшей себя за прорицательницу, послать новую игру венгерской королеве^[1179]. Однако он стал явно немощнее, его мучила астма, и император после избрания сына римским королем все чаще и с радостью заговаривал об уходе в мир иной. «Римской империи я больше не нужен, – удовлетворенно заявлял Фердинанд. – У нее теперь есть другой правитель, и даже очень хороший»^[1180].

Ему исполнилось всего пятьдесят девять лет, но моральное и физическое перенапряжение, обильные трапезы и религиозное рвение сделали из него дряхлого старика раньше времени. Супруга нередко, пробудившись ночью и видя, как он молится на коленях у постели, протягивала ему руки, умоляя пожалеть себя, а Фердинанд даже не отвечал^[1181]. Он почувствовал резкий упадок сил на пути в Вену, возвращаясь с конференции, и из Штраубинга послал отцу Ламормену просьбу разрешить ему не совершать утренние молитвы^[1182]. Исповедник сразу же понял, что император тяжело болен, и поспешил к нему навстречу. Фердинанд продолжил тяжелый и долгий путь в Вену, прибыв в столицу 8 февраля 1637 года умирающим человеком.

Фердинанд умирал тихо и покойно, обложенный подушками, его лицо озаряла добрая улыбка, когда он поднимал глаза на жену и дочь, которые не отходили от него ни на минуту^[1183]. За восемнадцать лет непрерывной борьбы он никогда не терял веры в правоту своей миссии, в Господа, направлявшего его, и мог с полным основанием сказать «Nunc dimittis»^[1184]: ему действительно удалось исполнить почти все свои замыслы. Император не смог полностью отобрать Германию у еретиков, но Пражским миром он затвердил права церкви на все земли, которые она имела в 1624 году. Уже одного этого, если даже не считать очищение от ереси Австрии и Богемии, было достаточно для того, чтобы он мог гордиться своими достижениями. При виде толп людей, обращенных в его веру и идущих в католические храмы в Линце, его глаза наполнялись слезами умиления и благодарности^[1185]. Император преуспел и во многом другом: сплотил австрийскую династию, еще теснее сблизил ее с испанским родом, привив к нему своего сына, реформировал управление своими землями, порушил и лигу и унию, объединил большинство германских князей, хотели они этого или нет, под своим скипетром. Все эти достижения он смело мог представить на суд Всевышнего. Его ничто не тревожило, и его совесть была чиста, когда он готовился отчитаться на Божьем суде. В девять утра 15 февраля его душа и тело расстались: его останки отправились гнить в фамильном склепе в Граце, а душа полетела получать вознаграждение за труды.

Однако его политические достижения обошлись дорого, даже слишком дорого. Теоретически в Германии верховной считалась власть императора, в действительности всем заправляла солдатня. Везде и повсюду верховодили солдаты, а не генералы. Банер чистосердечно признавал, что он совершенно не мог контролировать своих людей, и стынет кровь от рассказов о разграблении Кемптена имперцами, Ландсберга – шведами и Кальва – баварцами. Имперские солдаты убивали детей в подвалах, выбрасывали женщин из окон верхних этажей, сварили одну домохозяйку в ее же котле. Шведы сыпали на своих узников порох и поджигали, баварцы Верта заперли жителей Кальва, запалили стены, направили пушки на ворота и расстреливали людей, пытавшихся вырваться из огня. В историях о зверствах не исключены преувеличения, но они потрясают, даже если в них есть хоть какая-то доля правды. Не было ничего необычного в том, чтобы оставить мирных граждан, захваченных в плен, умирать на обочинах дорог с удавками на шее и привязывать священников к повозкам и заставлять их, как собак, бежать на четвереньках. Солдаты с легкостью брали детей в заложники и требовали за них выкуп, морили голодом в застенках пойманных бюргеров и крестьян и пытали их со всей изобретательностью, на какую только способен человек^[1186].

За шесть лет беспрерывно перемещавшиеся многотысячные войска опустошили Центральную Германию, понасажали всюду чуму и голод, сорвали людей с насиженных мест, превратив их в беженцев и бродяг. Деревни обезлюдели, во многих городах едва уцелела десятая часть прежнего населения. Когда ситуация относительно нормализовалась, жители возвращались, но прежде богатые бюргеры находили там, где стояли их дома, одни пепелища. Бернхард Саксен-Веймарский и Верт взяли за правило сжигать все на своем пути во вражеских землях. Одни руины остались от Фюрта, Айхштетта, Кройссена, Байрёйта, Кальва, стерты с лица земли бесчисленные деревни, в подвалах уцелевших домов развелись полчища крыс^[1187]. Мелкопоместное дворянство, позабывшее о своем долге, сбежало в города или предалось грабежам и устраивало набеги на одиноких путников, как в давние времена. В Моравии и чиновники, и местные землевладельцы смешались со странствующими мародерами, делясь с ними своей добычей^[1188].

Беженцы, уходившие с юга после Нёрдлингена, умирали от чумы, истощения и голода в лагере под Франкфуртом или в переполненных лечебницах Саксонии. Семь тысяч человек были высланы из кантона Цюриха: для них там не было ни еды, ни пристанища. В Ханау заперли ворота, чтобы не пускать беженцев. В Страсбурге они в мороз лежали на улицах, жители днем перешагивали через тела, а по ночам слушали стоны страдающих от холода и болезней людей, пока магистрат насильно не выдворил их за стены города, тридцать тысяч человек. Иезуиты всеми силами пытались помочь несчастным; после сожжения Айхштетта они собрали детей, прятавшихся в подвалах и кормившихся убитыми крысами, увезли к себе и воспитывали по своим обычаям. В Хагенау монахи выдавали еду беднякам из своих запасов, но вскоре французские войска захватили их амбары и склады, экспроприировав зерно для армии^[1189].

Урожай в 1634 году обещал быть неплохим, но его вытоптали беженцы и интервенты. Такая же участь постигла и урожай в 1635 году, и наступившая зима была самой голодной за многие годы для всех районов от Вюртемберга до Лотарингии. В Кальве пастор видел, как женщина грызла мертвую лошадь вместе с собаками и воронами. В Эльзасе помешавшиеся от голода люди срывали с виселиц трупы и пожирали их. По всему Рейнланду стражники охраняли кладбища от мародеров, разрывавших свежие могилы и продававших человеческое мясо. В Цвайбрюккене одна женщина призналась в том, что съела собственного ребенка. В Эльзасе употребляли в пищу желуди, шкуры коз, траву, на рынках в Борисе продавалось мясо кошек, собак и крыс. В Фульде, Кобурге, в предместьях Франкфурта жители боялись, что их могут поймать, убить и съесть сумасшедшие, лишившиеся разума из-за голода. Под Вормсом в цыганских котлах находили сваренные человеческие руки и ноги. Неподалеку от Вертхайма в карьере были обнаружены человеческие кости, свежие, без тканей, обглоданные и обсосанные^[1190].