БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ 31 страница

Максимилиан уже давно конфликтовал с Вертом: генерал не любил дисциплину, его происхождение было сомнительным, манеры вызывали отвращение, он едва мог писать, и курфюрст, хотя и восхищался им как кавалерийским офицером, считал его забулдыгой и упорно не давал ему звание фельдмаршала. Соответственно для Фердинанда не составляло никакого труда подкупить недобросовестного и всем недовольного карьериста. Прослышав что-то о заговоре, Максимилиан в июне вызвал к себе Верта, но генерал без тени смущения отверг все голословные обвинения и ускакал в войска, чтобы подготовить их к действию. А в первую же неделю июля 1647 года он во главе своей армии отправился к императору.

Тем временем лопнуло терпение бернхардинцев в Страсбурге. Тюренн давно ожидал этого момента. Мятеж, произошедший три года назад в Брайзахе, удалось смирить только благодаря мужеству и популярности Эрлаха^[1468]. Генерал отсутствовал, а Тюренн, пренебрегавший им, еще больше третировал его преемника Рейнгольда фон Розена. В войсках опасались, и не без оснований, что французы намерены постепенно растворить их среди основного контингента армии. Бернхардинцев оскорбляло то, что ими командуют французы и не считаются с их интересами; мало того, по условиям контракта Тюренн не имел никакого права посылать их во Фландрию. Мятеж, начавшись, распространился с молниеносной быстротой. Розен, возомнивший, что ему удастся влиять на войска, стал во главе бунтовщиков. Тюренн арестовал его, и бернхардинцы, избрав себе командующего, отправились, четыре тысячи человек, грабя и круша все на своем пути, к шведам^[1469].

После всего этого Тюренн уже не мог идти во Фландрию. Кроме того, после фиаско с нейтралитетом Баварии его присутствие было крайне необходимо в Германии. Но и здесь последствия мятежа связали ему руки: Врангель, немного поколебавшись^[1470], принял бернхардинцев, а Тюренн поначалу отказался иметь дело с армией, в которой оказались его бунтовщики^[1471]. Создалось такое положение, когда стало опасно воевать без шведов и еще опаснее с их помощью.

Мятеж бернхардинцев принес успех им самим, бунт Верта был полезен только императору. Верт не смог увести с собой все войска, в большинстве своем они вернулись к Максимилиану, и он перешел австрийскую границу практически один, а за его голову была объявлена немалая цена^[1472]. Так или иначе, Максимилиану пришлось отказаться от своих мирных намерений. 27 сентября 1647 года французские послы в Мюнстере узнали, что курфюрст снова присоединился к Фердинанду со всей армией^[1473]. Они расстроились бы еще больше, если бы им стало известно о том, что бывший гессенский генерал Меландер, произведенный в генералиссимусы имперских и баварских войск, подключился к Фридриху Вильгельму Бранденбургскому в попытках наскоро создать «германскую» партию и сорвать мир, навязываемый чужеземцами^[1474].

30 января 1648 года Испания и Соединенные провинции подписали Мюнстерский мир^[1475]. Благосостоянию Испанских Нидерландов пришел конец; Испания была готова принести в жертву свои лояльные провинции, сражавшиеся ради нее, с тем чтобы добиться лучших условий для себя. Шельду закрыли, а Антверпен уступил место Амстердаму. Франция стремилась к миру, но не из-за какой-то особой любви к Фландрии, и ее послы, несмотря на протесты^[1476], приняли решение прекратить переговоры с испанцами, сославшись на то, что Пеньяранда покинул Мюнстер и они не могут вести дела с представителями меньшего уровня. Они рассчитали, что вполне могут возместить свой разрыв с голландцами развалом австрийско-испанского альянса. Император вряд ли сможет воспротивиться условиям, утвержденным в Мюнстере и Оснабрюке германскими сословиями и их иностранными союзниками. Если он их подпишет, то ему придется поставить крест на испанских интересах в Германии и отказаться от какой-либо помощи Мадриду.

Успех французской дипломатии был подкреплен ее армиями. Дезертирство Баварии вынудило Тюренна действовать в унисон с Врангелем и отрешиться от фламандского плана. Они на время забыли о раздоре по поводу бернхардинцев и сосредоточились на проведении совместной кампании на юге Германии^[1477]. Поначалу их затея казалась безнадежной. Врангель опасался, что с окончанием войны закончится и его карьера, и завистливого маршала принуждало к действию только лишь назначение главнокомандующим кузена королевы, который уже ехал в Германию. И он рассудил: если уж война должна быть завершена, то лучше он сделает это сам, нежели кто-нибудь еще^[1478]. Тем не менее маршал представил все дело так, как будто Тюренн пытается избежать решающей битвы, с тем чтобы не дать войне закончиться^[1479]. В действительности же очевидная слабость противника не позволяла откладывать его поражение в долгий ящик. Меландер, получивший звание имперского фельдмаршала в прошлом году, укрепился на линии Дуная. Однако объединенные баварская и имперская армии уступали в численности шведам и французам, а Грёнсфельд, баварский командующий, мешал совместным действиям нескончаемыми требованиями первенства в сравнении с Меландером^[1480]. В таком состоянии они и были застигнуты врасплох неподалеку от Аугсбурга возле деревни Цусмарсхаузен. Отягощенный обозниками – по некоторым оценкам, их было в четыре раза больше, чем солдат, – Меландер тщетно пытался спасти артиллерию, поручив итальянскому генералу Монтекукколи оборонять тылы, и Монтекукколи мужественно защищался, отходя с хребта на хребет, бросая против наседавшего противника кавалерию и прикрывая пехоту. Меландера смертельно ранили, и итальянец, решив, что гораздо полезнее сохранить армию, а не военное снаряжение, отступил к Ландсбергу, потеряв все, кроме войск.

В Австрию срочно вернулся Пикколомини, с тем чтобы попытаться выправить катастрофическое положение. Но и его неуемной энергии и выдержки уже было недостаточно для того, чтобы организовать нечто похожее на армию из тех деморализованных остатков войск, уцелевших после схватки у Цусмарсхаузена. Добавил печали и Максимилиан, арестовав Грёнсфельда за измену^[1481].

Тем временем армии Тюренна и Врангеля оккупировали Баварию, нещадно мстя жителям за уклончивость их курфюрста. Врангель отправил ему суровое послание, недвусмысленно предупредив: у него осталось единственное средство для спасения своей страны – еще раз подписать перемирие.

Вторая шведская армия – под командованием Кёнигсмарка – вторглась в Богемию и потребовала капитуляции Праги. 26 июля 1648 года шведы взяли Клайнзайте^[1482], и казалось – все кончено. Но возрожденный город католиков и Габсбургов сражался за свою религию и короля так, как никогда прежде. Практически без выстрела его брали в 1620 и 1635 годах, однако в 1648 году он решил биться не на жизнь, а на смерть. Плечом к плечу с солдатами Карлов мост отстаивали студенты, бюргеры и монахи. Как долго они могли продержаться, теперь сказать трудно. Они не могли надеяться на помощь и тем не менее держались больше трех месяцев, и заключение мира, а не капитуляция заставило их сложить оружие.

Не менее стойко не хотел поступиться своими религиозными убеждениями, наследием отца, династическим долгом и подписывать мир Фердинанд. Самым большим препятствием стало религиозное урегулирование, но у него имелись и политические резоны. Вправе ли Фердинанд бросить своих испанских кузенов в тот момент, когда они подписали мир с голландцами и наконец могут разговаривать с французами как равные^[1483]? Кроме того, его возлюбленный брат ведет борьбу в Нижних странах и надеется на то, что его одного не оставят.

Эрцгерцог с самого начала показал себя как человек активный и дисциплинированный. Он прорвался через французскую границу и отвоевал Армантьер, Комин, Ланс и Ландреси. В первые месяцы губернаторства он выглядел вовсе не тем вялым и разочарованным эрцгерцогом, изображенным Давидом Тенирсом в его брюссельской картинной галерее. В первый год правления Леопольд, похоже, ни в чем не уступал кардиналу-инфанту. А в августе 1648 года под Лансом вследствие некомпетентности, небрежности или невезения или вследствие всех трех причин он попал в капкан к герцогу Энгиенскому и лишился практически всей своей армии^[1484].

Для Фердинанда это был последний удар. Бавария потеряна, Прага осаждена, Леопольд разгромлен у Ланса. Фердинанд подчинился судьбе, согласился с предложенным религиозным урегулированием и подписанием мира. Но делегаты заседали в Мюнстере три года не для того, чтобы подписать его за три минуты. Когда в Мюнстер поступила депеша от Фердинанда, оказалось, что утерян ключ к шифру, и прочитать ее невозможно. Когда преодолели и эту трудность, начались длительные дебаты по поводу процедуры подписания договоров, и лишь только в субботу 24 октября, почти через три недели после разрешения всех политических проблем, состоялось официальное подписание документов. И даже в назначенный день делегаты в Мюнстере прождали с девяти до часу, а затем их попросили прийти к двум. Только потом появились главные послы и поставили свои подписи на двух мирных договорах. Это знаменательное событие было отмечено тремя залпами, произведенными из семидесяти пушек, установленных на городских стенах.

Но и они не были последними выстрелами Тридцатилетней войны. Все эти последние недели, все эти последние дни, все эти последние часы перед подписанием договоров продолжалось сражение в Праге, и оно длилось еще девять дней, когда наконец до города дошли известия о мире^[1485]. И тогда в городе тоже устроили салют, отслужили «Те Деум» и ударили в колокола, празднуя завершение войны.

Глава двенадцатая
ПОСЛЕ МИРА

Думается, надо признать тот факт, что каждый будет толковать и объяснять договор так, как его понимает.

Сервьен, январь 1649 года

Через тридцать лет в Германию наконец пришел мир. В Праге звон колоколов заглушал грохот пушек, ночное небо над холмами у реки Майн озаряли фейерверки^[1486], но не было никакой радости в моравском Ольмюце, где шведская армия стояла восемь лет. Солдаты приуныли и помрачнели, а женщины, следовавшие за ними в обозах, бродили по лагерю понурые и зареванные. «Я на войне родилась, – жаловалась одна из них полковому командиру. – У меня нет ни дома, ни друзей, ни родины. Война – это моя жизнь. Что мне теперь делать? Куда пойти?»^[1487]От Ольмюца на три мили растянулся поток повозок, фургонов и путников, уходивших из города. Немногочисленные бюргеры, оставшиеся в Ольмюце, собрались в полуразрушенной церкви и пели благодарственный гимн:

От прещения Твоего бегут они, от гласа грома Твоего быстро уходят,

Восходят на горы, нисходят в долины, на место, которое

Ты назначил для них.

Ты положил предел, которого не перейдут,

и не возвратятся покрыть землю^[1488].

Но и через два года после подписания мира все еще не было уверенности в том, что солдаты не вернутся обратно. Мир, который Германия получила в Мюнстере и Оснабрюке, был ничем не лучше урегулирования, достигнутого в Праге тринадцать лет назад.

На переговорах Эрскин особенно настаивал на необходимости учитывать интересы не только шведского государства, но и шведской армии. Да и все союзники хотели застолбить за собой право на расквартирование войск в продолжение еще одного года, чем отчасти и было вызвано затягивание конгресса^[1489]. Они просто-напросто пытались отодвинуть подальше наступление критического момента. Перед французским правительством, все еще воевавшим с Испанией и державшим под контролем свою преимущественно однородную национальную армию, такой проблемы не стояло. Неприятности поджидали шведские власти – надо было демобилизовать почти сто тысяч человек, в основном немцев, не имевших никаких иных средств для существования, кроме тех, которые давала война. У шведов же служили протестанты, изгнанные Габсбургами, чехи и австрийцы, возмущенные тем, что правительство, за которое они проливали кровь, предало их ради эфемерного мира. Не устраивала перспектива обнищания бернхардинцев, переметнувшихся к шведам в надежде на лучшее обхождение, чем у Тюренна.

Прескверно складывалась ситуация и с имперской армией. Пикколомини предстояло избавиться от двухсот тысяч мужчин и женщин. Найти занятие в мирной жизни для такой огромной массы людей – задача непростая, даже если бы они все были семи пядей во лбу.

После подписания мира сразу же возникли две нешуточные угрозы. Армии все еще находились в Германии, и любая из конфликтующих сторон, решив, что она прогадала, могла возобновить военные действия, пока у нее для этого имелись наличные средства. Вторая опасность: сами солдаты могли взбунтоваться против генералов, желая продолжить прежний образ жизни, дававший им возможность обогащаться за счет грабежей, и войска превратились бы в обыкновенные банды. В Вене, например, серьезно опасались совместного выступления против миротворцев шведских и баварских войск^[1490]. Назначение главнокомандующим Карла Густава, кузена королевы Кристины, не добавило уверенности в том, что не случится ничего непредвиденного. Принц был молод, тщеславен и воинствен. Он хотел завоевывать славу, а не заниматься таким прозаическим делом, как расформирование армии.

Нерешенность определенных проблем также создавала повод для беспокойства. Ни католики, ни протестанты не были удовлетворены компромиссным подходом к урегулированию их притязаний. Миротворцы не предусмотрели никакого механизма для реализации этой части соглашения, и любые попытки навязать новые правила могли моментально привести к возобновлению войны.

Папский нунций осудил весь пакет договоренностей как противоречащий интересам церкви. Испанское правительство выразило свое недовольство императору, обвинив его в предательстве. Флибустьер Карл Лотарингский, полностью исключенный из соглашений, продолжал удерживать в Германии крепость Хаммерштайн, несмотря на протесты. Испанцы объявили о намерении не уходить из Франкенталя. Герцога Мантуи возмутило то, что французское правительство забрало у него часть земель, даже не попросив согласия^[1491].

Последний неприятельский гарнизон был выведен из Германии через пять с половиной лет, в мае 1654 года. Первые два года угроза возобновления войны считалась вполне реальной, и только последние три года лишь локальные конфликты угрожали обшей стабильности.

Мир был провозглашен в Праге в середине ноября 1648 года. До конца декабря шведские и имперские командующие регулярно встречались друг с другом, и население ожидало скорую демобилизацию. Однако до завершения года генералы продвинулись вперед только на один шаг – определили промежуточную контрибуцию, которую должны выплатить подданные императора на содержание войск до их расформирования^[1492]. О самом расформировании даже не было и речи, рассмотрение этой проблемы – условий и порядка демобилизации – отложили до созыва нового конгресса в Нюрнберге.

Можно представить, какой взрыв возмущения поднялся по всей Германии, когда эту сумму огласили. В Страсбурге народ чуть не взбунтовался^[1493], а в епископство Льеж Карлу Густаву пришлось послать войска для того, чтобы изымать деньги^[1494]. Все же желание покончить с войной возобладало, и огромная контрибуция с помощью швейцарских и отечественных банков была собрана^[1495].

Теперь все зависело от генералов – Карла Густава, Врангеля, Пикколомини, и они, как ни странно, повели себя достойно. В сентябре 1649 года Карл Густав уже смог отпраздновать общий успех и устроить для коллег «банкет мира» в Нюрнберге, на котором Врангель, выстрелив из пистолета в потолок, провозгласил, что он больше не нуждается в оружии^[1496]. Карл Густав тем временем занялся демобилизацией и проводил ее так же рьяно, упорно и решительно, как впоследствии вел свою армию в битвы. Уволив лишних офицеров и объединив неполные роты, он довел войска до оптимальной численности, рассредоточил полки, подозревавшиеся в мятежности, по разным районам, а когда бунт все-таки произошел, безжалостно подавил его.Правители с обеих сторон, стремясь уменьшить остроту проблемы, пытались привязать часть солдат к земле, однако если они и добились хоть какого-то успеха, то лишь в Баварии, Гессене и Пфальце^[1497]. Обозленные офицеры и солдаты предпочитали сами устраивать свою судьбу. Ударялись в бега целые роты: нанимались к французам, испанцам, англичанам, венецианцам, к герцогу Савойскому, князю Трансильванскому, даже к царю России. Но бесприютных солдат оказалось слишком много, и не все могли найти себе нового хозяина. Немало бывших вояк ушли в леса и предгорья, организовавшись в разбойничьи банды. В одном или двух районах пришлось оставить, правда, ненадолго, небольшие контингенты для борьбы с мародерами^[1498], и в продолжение многих лет купцы отправлялись в путешествие группами и с надежной охраной.

Не раз назревал серьезный военный конфликт. Шведские войска поднимали мятежи в Юберлингене, Ноймаркте, Лангенархе, Майнау и Эгере. Бунт в Швайнфурте подавлял сам Врангель. Несколько полков умудрились перехватить деньги, посланные их командирам для выдачи жалованья, и скрыться в неизвестном направлении, скорее всего к вербовщикам. В июле 1650 года в Ангальте применили военную силу против банды мятежников, самой опасной из всех, какие орудовали до сего времени, окружили ее и расстреляли^[1499]. С не меньшей жестокостью был подавлен бунт в баварской армии: курфюрст приказал открыть огонь из пушек по мятежникам, а затем повесил пятнадцать главарей и зачинщиков за то, что они посмели заявлять о каких-то своих правах^[1500].

Летом же 1650 года стало известно о том, что имперские войска вошли в состав испанской армии, и это вызвало бурю протеста со стороны шведов и французов. Казалось, вот-вот снова начнется война. Демобилизация приостановилась, и появились сообщения, будто шведы опять набирают рекрутов. Лишь каким-то чудом удалось избежать кризиса, и 14 июля 1650 года участники переговоров встретились в последний раз на банкете, устроенном для них теперь уже генералом Пикколомини. За городом он установил гигантскую палатку, украшенную зеркалами, канделябрами, цветами и символикой. Рядом была сооружена картонная крепость, напичканная фейерверками. После обычной перепалки, произошедшей между Врангелем и каким-то имперским генералом за первенство, гости расселись по местам в пять часов вечера и предались обильному пиршеству, сопровождавшемуся оглушительными залпами и тостами за мир и здоровье всех присутствующих. Когда пир закончился, Пикколомини собственноручно зажег запал, и картонная крепость взмыла в небо в вихре ракетных огней. Публику развлекал очень добродушный лев, у которого в лапе торчала оливковая ветвь, а из пасти лился нескончаемый поток вина^[1501].

Главные переговорщики разъехались, но конференция заседала еще год, разрешая самые разные менее значительные трудности. Но и тогда остался неурегулированным целый ряд проблем. Испанцы не уходили из Франкенталя до тех пор, пока в 1653 году император не уступил им Безансон. Карл Лотарингский ретировался из крепости Хаммерштайн только в начале 1654 года, а в мае этого же года шведы наконец убрали свой последний гарнизон в Германии – из Фехты. Эвакуация войск тем не менее не прекращалась со времени первого заседания конференции в Нюрнберге в 1649 году. Урожай 1650 года жители большинства районов Германии уже могли собирать в условиях гарантированного мира. Знаменательно, что в празднованиях благодарения принимали участие дети: школьники в белых одеяниях и зеленых коронах пели в Долльштедте^[1502], и школьники же приветствовали возвращение курфюрста Карла Людвига на границе Пфальца^[1503]. Они символизировали будущее Германии, они были ее надеждой, возможно, единственной.

Немцы не впервые воевали на протяжении целого поколения, но легенды превратили именно эту войну в нечто исключительное и уникальное в истории и Германии и Европы. По крайней мере до середины XIX века никакие самые завышенные оценки людских и материальных потерь не казались чересчур экстравагантными и неправдоподобными. Считалось, что население страны сократилось на три четверти; еще более значительный урон был нанесен животноводству и материальному благосостоянию нации; сельское хозяйство вышло на довоенный уровень в некоторых регионах только через два столетия. Экономическая жизнь и торговля вымерли в большинстве городов; все последующие политические грехи обычно списывались на последствия Тридцатилетней войны – от причуд имперской конституции до заморской германской империи.

Критические исследования, проведенные за последние десятилетия, вскрыли два прежде не отмеченных обстоятельства: первое – в 1618 году Германия уже находилась на пути к краху; второе – данные того времени ненадежны.

Князья, стремившиеся уйти от финансовой ответственности, приводили собственные сведения об ущербе, граждане старались освободиться от уплаты налогов – в результате рисовалась крайне мрачная картина о положении в стране. В перечне ущерба, нанесенного Германии и представленного шведскому правительству, данные о разрушенных деревнях в некоторых районах превышали их общее количество, известное до начала военных действий^[1504]. И журналисты и памфлетисты не скупились на гиперболизации.

В преувеличениях не было ничего необычного. Они ценны уже тем, что, помимо доли истины, которая в них содержалась, отражали умонастроение той эпохи, душевное состояние людей, определявшееся жуткой реальностью. Независимо от того, три четверти населения потеряла Германия или меньше, ясно одно: никогда прежде, да, вероятно, и впоследствии, в ее истории не было такого всеобщего ощущения беды и животного страха.

Изучая немногочисленные достоверные факты и критически осмысливая гиперболизации и явные легенды, приходишь к выводу: война была страшна в большей мере для отдельного человека, деревни или города, чем для нации. Конечно, совершенно беззащитный крестьянин страдал от налогов, грабежей и насилия, однако крестьянство же в целом стало сильнее в сравнении с другими слоями общества. Дворянство полностью зависело от крестьян в восстановлении сельского хозяйства, и это давало им возможность для самоутверждения^[1505]. Похожее противоречие можно заметить и в бытовой экономике. Начиная с 1622 года и в продолжение последующих пятидесяти лет цены неуклонно снижались^[1506]. Этот процесс сопровождался ростом заработков, и в результате стоимость жизни падала, а уровень жизни повышался в течение всей Тридцатилетней войны. Такая общая тенденция вовсе не доказывает, что люди не страдали от периодически возникавшего голода, мародерства и миграции. В сухом графическом изображении цены на зерно в Аугсбурге действительно снижались, но каждый внезапный рывок вверх означал голод и неминуемую смерть^[1507].

Отчеты и цифры, оставленные нам людьми, жившими в ту эпоху, несмотря на все преувеличения, дают общее представление о тех последствиях войны, с которыми столкнулись в 1648 году власти и специалисты, взявшиеся за восстановление Германии. В этих данных, не важно, насколько они достоверны или гиперболизированы, содержится огромное человеческое горе, представляющее интерес если не для экономиста, то для историка. Одни только шведы обвиняются в том, что они разрушили почти две тысячи замков, восемнадцать тысяч деревень и более полутора тысяч городов^[1508]. Бавария заявляла, что потеряла восемьдесят тысяч семей и девятьсот деревень, Богемия лишилась семидесяти пяти процентов населения и более восьмидесяти процентов деревень (каждых пяти из шести). В Вюртемберге, утверждают свидетельства, сохранилась одна шестая населения, в Нассау – одна пятая, в Хеннеберге – одна третья, в разоренном и опустошенном Пфальце – одна пятидесятая^[1509]. Население Кольмара сократилось вдвое, от населения Вольфенбюттеля осталась только восьмая часть его прежней численности, в Магдебурге – десятая, в Хагенау – пятая, в Ольмюце – менее пятнадцатой^[1510]. Минден, Хамельн, Гёттинген и Магдебург, судя по отчетам, лежали в руинах^[1511].

Такова легенда. Можно привести и другие данные, которые трудно подтвердить. Население Мюнхена насчитывало двадцать две тысячи человек в 1629 году, а в 1650-м – семнадцать тысяч; в Аугсбурге в 1620 году проживало сорок восемь тысяч человек, в 1650-м – двадцать одна тысяча^[1512]. В Хемнице от почти тысячи человек осталось менее двухсот, в Пирне из восьмисот семидесяти пяти жителей осталось пятьдесят четыре^[1513]. Население Марбурга, подвергавшегося оккупации одиннадцать раз, уменьшилось вдвое, а муниципальный долг вырос в семь раз; и через двести лет бюргеры все еще выплачивали проценты по займам, сделанным во время войны^[1514]. Население Берлин-Кёльна сократилось на четверть, а Ной-Бранденбурга – почти наполовину. Альтмарк, Зальцведель, Тангермунде и Гарделеген потеряли треть своих жителей, Зеехаузен и Штендаль – больше половины, Вербен и Остербург – две трети^[1515]. Через Зунд из портов Восточной Фрисландии до 1621 года проходило ежегодно до двухсот судов; в последнее десятилетие войны – в среднем не более десяти^[1516].

«Я никогда не поверил бы в то, что так можно изничтожить страну, если бы все это не видел собственными глазами», – говорил генерал Мортень в Нассау^[1517]. У правителей, собиравшихся восстанавливать Германию, было предостаточно таких свидетельств.

Ущерб, нанесенный земледелию и скотоводству, оценить трудно в силу недостаточности достоверных данных о состоянии сельского хозяйства до и после войны. Можно отметить лишь одно обстоятельство: легче всего списывать на войну потери домашнего скота, зерна и прочих продуктов сельского хозяйства. Армии, несмотря на стенания, умудрялись жить до последнего дня на квартирах и сохранять хотя бы часть четвероногих животных, не обязательно лошадей, для всадников и обозов. Что касается мародеров, которые время от времени выходили за пределы своих баз, то деревни, стоявшие в стороне от дороги или укрывавшиеся в глухих долинах, могли избежать грабежей и разорения.

Лейпциг обанкротился в 1625 году, но муниципалитет испытывал финансовые затруднения уже давно^[1518]. Отдельные города пережили совсем немного неудобств, а некоторые из них обогатились на войне. Эрфурт взялся у себя устраивать ежегодную ярмарку, когда в 1623–1633 годах Лейпциг оккупировали войска^[1519]. Постоянно возрастало население Вюрцбурга^[1520]. Бремен умудрился монополизировать рынок английских тканей^[1521]. Гамбург перехватил у своих конкурентов торговлю сахаром и пряностями и вышел из войны одним из богатейших городов Европы, способным соперничать на Балтике со Швецией и Соединенными провинциями^[1522]. Графству Ольденбург благодаря искусной непорядочности своего правителя удавалось так маневрировать среди непостоянных альянсов, что оно всегда оставалось в выигрыше и избежало оккупации войсками. Франкфурт-на-Майне, пережив несколько трудных лет после Нёрдлигена, вновь обрел относительное благополучие и благосостояние. Население Дрездена, восполнившего беженцами потери людей из-за чумы, за годы войны не выросло, но и не уменьшилось^[1523].

Нельзя забывать и о том, что разрушительный потенциал армий был значительно меньше, чем в наши дни. Вследствие неспособности властей защитить своих граждан, зачаточного состояния благотворительности и полного отсутствия дисциплины в ее современном понимании война приобретала особенно жестокий характер. Однако не происходило столь масштабных операций и разрушений, как сегодня. Строения в основном были деревянные и достаточно легко и быстро восстанавливались. Каменные и кирпичные дома вполне выдерживали злость солдата XVII века. Здания возрождались в некоторых районах столь оперативно, что некоторые скептики засомневались в реальности ужасов Тридцатилетней войны.

Вряд ли были велики и финансовые потери, заявленные тогдашними властями. Большая часть финансовых средств, полученных в виде военных контрибуций, просто переходила из рук в руки, возвращаясь в карманы людей, содержавших солдат. Не так уж много денег накапливалось в сбережениях или пересылалось в иностранные банки и вкладывалось в иностранные земли расчетливыми генералами^[1524]. В любом случае потери с лихвой возмещались поступлениями из Испании, Швеции, Соединенных провинций и, в особенности, из Франции.

Тем не менее нехватка капитала, особенно на местах, ощущалась постоянно. В период между 1630 и 1650 годами саксонское правительство отчеканило всего лишь два с половиной миллиона талеров – в два с лишним раза меньше, чем за последние двадцать лет предыдущего века^[1525]. Стабильное уменьшение налоговых поступлений свидетельствовало о девальвации собственности и снижении благосостояния налогоплательщика. Трудно поверить, но выручка пивного подвальчика в Лейпциге составляла менее двадцати пяти центов^[1526].