Мегаобучалка Главная | О нас | Обратная связь


Из статьи Чуракова Д.О. «1917 год в современной историографии: проблемы и дискуссии» // Новая и новейшая история. 2009. № 4. С. 104-115



2015-12-15 1211 Обсуждений (0)
Из статьи Чуракова Д.О. «1917 год в современной историографии: проблемы и дискуссии» // Новая и новейшая история. 2009. № 4. С. 104-115 0.00 из 5.00 0 оценок




 

…. Актуальность революционной тематики очевидна не только с точки зрения науки, ярким примером чему могут служить пери­петии с переименованиями, а затем и переносом общенационального праздника с 7 на 4 ноября, что не имеет никаких реальных оснований в бурном XVII в.

Важнейшим компонентом прежнего советского взгляда на историю являлся формационный подход. Сегодня ему противостоит множество других историософских схем. Правда, при всем их многообразии, все они вполне могут быть сведены к двум основным - теории модернизации и цивилизационному подходу.

Уже в середине 90-х годов XX в. обе альтернативные историософские системы по­казали свою ограниченность и неспособность охватить российские реалии начала XX в. во всей их широте и многообразии. Отсюда довольно рано обозначилось стрем­ление отдельных историков попытаться соединить оба эти метода. Увы, подобные эксперименты являются свидетельством недостаточной осведомленности отечествен­ных историков относительно базовых принципов теории модернизации и цивилизаци­онного подхода. Цивилизационный подход провозглашает не просто самоценность обособленных цивилизаций, а неповторимость законов их развития. Теория модернизации строится на кардинально иных воззрениях. В трудах ее основоположников под модернизацией подразумевается отнюдь не любое обновление, а такое, которое поз­воляет отстающим подтягиваться к передовой цивилизации, перенимать принципы ее устройства. Стоит ли добавлять, что под "передовой цивилизацией" основоположники теории модернизации понимали западную цивилизацию, а под отстающими - все остальные?

Тут уж приходится определяться: либо Россия, как гласит цивилизационный под­ход, пришла к революции 1917 г. и проследовала дальше своим особым путем, либо она повторяла путь развития, проделанный более динамичными странами Западной Европы и Северной Америки. Совместить одно с другим ни на базе цивилизационного подхода, ни на базе теории модернизации невозможно. Тот факт, что на практике в первой трети XX в. наша страна с одной стороны сохраняла существенную самобыт­ность, а с другой - перенимала у соседей на Западе некоторые институты и обычаи, говорит лишь о том, что современные подходы не способны отразить действитель­ность во всей ее полноте….

….Представляется, что вопрос об определении хронологических границ вообще и революции 1917 г. в частности должен быть подчинен решаемым научным задачам. Если под революцией понимается резкая смена вектора движения, переход от одной ступени (или модели) цивилизационного развития к другой, вполне приемлемо выде­лять две самостоятельные революции. Если же речь заходит о тенденциях, определяв­ших лицо всей переходной эпохи, то в этом случае правомерно говорить о единой Ве­ликой Русской революции, как говорят в мире о единой Великой Французской.

…Современное научное понимание назревания революционного кризиса да­леко от упрощенчества и сведения его причин к какому-то заговору, "немецким день­гам" и прочим мифологемам, которыми так богато современное общественное мне­ние и публицистические работы.

На фоне углубления противоречий внутри российского социума начиная, как мини­мум, с XVIII в. сиюминутные политические интриги не воспринимаются историками как решающие факторы. В статье Н.Д. Ерофеева разбирается критика, прозвучавшая из уст одного из наиболее авторитетных историков наших дней В.И. Старцева в адрес тех, кто списывает революцию на счет немецких шпионов. Эту же критическую ли­нию продолжили ученики и единомышленники В.И. Старцева после его ухода из жиз­ни. Усилиями историков постепенно проявляются как явные, так и тайные пружины революции. В центре внимания оказываются такие острые вопросы, как роль членов императорской фамилии в подготовке заговора. Кто-кто, а великие князья имели го­раздо больше возможностей вмешаться в события и своими действиями вольно или невольно подтолкнуть наступление политического кризиса, чем все "тайные силы". Пристально изучается роль военных, причем не только таких явных сторонников сме­щения Николая II, как генерал М.В. Алексеев, но и ставшего в наши дни киногероем адмирала А.В. Колчака. Имелся ли внутри "заговора военных" более узкий "морской заговор"? С научных позиций продолжается разговор о роли в революции масонства - еще одна проблема, в прошлом изучавшаяся В.И. Старцевым.

…. В частности, проясняются все дополнительные грани развернувшегося в Рос­сии перехода от традиционного к гражданскому обществу. Сам по себе этот переход сопровождался возникновением нетрадиционных для прежней России социальных ин­ститутов, общественных отношений, элементов массовой психологии. В статье Н.Д. Ерофеева говорится, например, о значительном усилении антибуржуазности российского общества в начале XX в. Неприятие капитализма не обязательно было свя­зано с "высокой политической сознательностью масс", в чем были уверены советские историки. Наоборот, многие передовые на тот момент тенденции развития отверга­лись населением в силу их чужеродности и непонятности. Россия, по определению ака­демика Л.В. Милова и его последователей, является страной с недостаточным приба­вочным продуктом, на психоментальном уровне это вело к повышенному чувству справедливости и порождало эгалитарные ожидания в ходе революции. Как пишет вслед за такими авторами, как В.М. Бухараев и Д.И. Люкшин, Н.Д. Ерофеев, это обернулось своеобразным реваншем архаики.

Не только причины, природа и результаты антибуржуазных настроений в револю­ционной России, но и другие проявления неоднородности революции нашли свое отра­жение в трудах современных историков. Среди них на одном из наиболее важных мест, к примеру, проблема стихийности и организованности в революции. Для истори­ков в СССР этот вопрос решался просто - большевистская партия внесла в революци­онные процессы организующее начало и все окончилось победой народа и установле­нием советского режима. В современной публицистике легко встретить еще более упрощенные подходы. Большевики, масоны, евреи, немцы, англичане, поляки, латы­ши и китайцы - кто угодно, только не русский народ совершал величайшую в истории человечества Русскую революцию 1917 г. Для большинства современных российских и зарубежных ученых ответ на данный вопрос выглядит не столь однозначно.

События Февраля 1917 г., с которыми, как правило, сегодня связывают начало ре­волюции, часто называют стихийными. Это, безусловно, не верно, но очень весомый фактор стихийности и спонтанности в сложившейся ситуации тех дней отрицать не­возможно. …..

Поиск ведется по нескольким направлениям. Прежде всего анализируются нацио­нальные традиции населявших Россию народов в плане их вероятного влияния на про­цессы революционной самоорганизации. Ведь многие историки у нас уже преодолели прежние западнические представления, согласно которым реванш архаики - это воз­вращение к хаосу. В действительности происходила реанимация первичных механиз­мов саморегуляции доиндустриальной поры. Соответствующие тенденции мне прихо­дилось изучать на примере революционных рабочих, которые были гораздо теснее связаны с их деревенскими корнями, чем это представлялось официальной советской историографии. Рабочим, противостоящим попыткам фабриканта закрыть предприя­тие или уволить недовольных, не приходилось долго раздумывать, как сорганизовать­ся для самозащиты. От одной до двух третей рабочих с детства усвоили основные ме­ханизмы повседневной демократии в их общинно-артельном варианте.

… Еще более четко организующие начала "общинной революции" могут быть прослежены на при­мере самого крестьянства, где падение царизма означало быстрое возвращение кре­стьянства к достолыпинским формам самоорганизации, к общине с ее архаичными установлениями. Иногда даже решения схода принимались, как это известно еще со времен новгородского веча - голосом, кто кого перекричит. ….

Мы, живущие в столь же переломную эпоху, вполне способны во всей полноте представить, что означало для большинства рядовых участников событий крушение прежней аграрной и рождение индустриальной цивилизации. Вместе с привычными устоями ломалась сама жизнь "маленьких людей". Развитие капитализма отнюдь не уничтожало форм докапиталистической эксплуатации. К прежним точкам социаль­ной напряженности добавлялись новые. Само по себе свержение самодержавия от­нюдь не решило накопившихся в обществе противоречий, особенно тех, что стали, причиной упадка экономики и, соответственно, снижения уровня жизни подавляюще­го большинства современников событий. Наоборот, вопреки тому, что утверждалось в советской историографии, сегодня можно считать доказанным, что по-настоящему экономический кризис разразился только при Временном правительстве.

Как справедливо заметил современный исследователь Р.А. Белоусов, если Времен­ное правительство получило от царского режима деформированную, но в целом еще жизнеспособную экономику, то пришедшей ему на смену большевистской власти по­сле нескольких месяцев господства либералов досталось совсем иное наследство: ее предшественники умудрились в сжатые сроки расстроить важнейшие звенья россий­ской экономики. Тем самым "стартовые экономические условия" второго этапа рево­люции были ощутимо хуже, нежели в феврале. Но еще сложней существование "ма­ленького человека" сделалась после октября. Очередной революционной власти, на этот раз уже не либеральной, а социалистической, несмотря на все ее социальные за­верения, было не под силу в одночасье переломить негативные тенденции, хотя, под­чиняясь логике событий, большевики предпринимали усилия по мобилизации произ­водства, больше надеясь, чем рассчитывая не допустить полного паралича страны.

Эпохальными и судьбоносными революционные перемены выглядели с точки зре­ния нации в целом. А как они воспринимались при взгляде снизу? Распад социального пространства создавал ситуацию, которую один современный историк вполне спра­ведливо назвал жизнью в катастрофе. Другой современный исследователь даже утверждает, что революционный период в плане положения населения был самым тя­желым не только в XX в., но и за три предшествующих ему столетия. Сегодняшние историки показывают, что переживали тогда простые люди очень наглядно, вплоть до "рецептов" тех "блюд", которые приходилось готовить из полугнилых продуктов и отбросов: картофельной шелухи, кофейной гущи, рыбьих костей. Выбор, стоявший перед людьми, часто сводился к выбору стратегий выживания - индивидуальных или коллективных. В свете этого становится гораздо понятнее та тяга общества к само­организации, о которой говорилось выше. Круг замыкается: рациональность раство­ряется в повседневности, а личный опыт вырабатывает сознательное отношение к происходящему.

…. Действительно ли сокращение работ по революции связано с либерализацией рос­сийского общества? Может быть дело все же в кризисе в нашей стране исторической науки как таковой, вызванном не в последнюю очередь удручающим недофинансиро­ванием? Сложно, конечно, ожидать того бума интереса к нашей науке, который стра­на пережила в конце 80-х годов XX в. Но снижение конкурсов при поступлении на ис­торические факультеты, процесс старения кафедр, сокращение тиражей историче­ских журналов и монографий - явления одного порядка с падением числа публикаций и докторских исследований по тем или иным периодам отечественной истории. Дале­ко не всегда столь уж плодотворной, как это может показаться на первый взгляд, яв­ляется ситуация с нынешним методологическим многообразием, в особенности если оно сопровождается снижением уровня теоретических обобщений.

И совсем уж не радует, что несмотря на официальные заявления о пользе деполитизации исторического знания, история до сих пор становится чаще ареной баталий су­губо политических, а вовсе не академических. Заглядывая вперед, отметим, что про­фессиональным историкам еще предстоит избавиться от давления со стороны разного рода драматургов, публицистов, политиков и просто графоманов. Понятно, что исто­рик сегодня не может не чувствовать воздействий со стороны общества и не откли­каться на них. Но, имея дело с уникальными, интереснейшими, нередко прежде нико­му, кроме него не известными материалами по истории революции, именно историк способен направлять развитие общественного мнения, предлагать научную кармину революции, чтобы потом она ретранслировалась прессой, учитывалась политиками, попадала в учебники, художественно перерабатывалась в литературе, театре, кино.

 

Лобачева Г.В., Плеве И.Р., Парфенов ВН. Агония и гибель

Российской империи в современной историографии //

 

К началу 1990-х гг. политизированность и монополизм в отношении к исторической истине частично отошли в прошлое, самостоятельное значение приобрела социальная проблематика, государство уже не рассматривалось только в контексте классовой борьбы.

Неординарным явлением в отечественной историографии названной проблемы были труды Б.В.Ананьича и Р.Ш. Ганелина. Плодотворны идеи авторов о возможности альтернативного развития российской государственности на основе союза правительства и Думы, взвешенностью отличаются также их оценки личностей последних императоров. Новое звучание получила проблема становления российской монархии, трактовка причин приобретения ею деспотических черт, периодизации этого процесса. Интересный анализ культурогенеза России и социально-психологических предпосылок становления и гибели самодержавия проделал АН.Боханов, но его книги, посвященные двум последним самодержцам, несколько тенденциозны и полны фактических неточностей.

Актуальность проблем государственного строительства в конце ХХ века поставила на повестку дня вопрос о соотношении реформ и революций в российской истории. Оригинальностью отличалось исследование Н.Я. Эйдельмана, в котором автор утверждал, что «исторически русский народ был ориентирован на царя», «вера в бога и царя как бы сливалась в народном сознании», но эту опору власть потеряла, опоздав с «революцией сверху». Нетрадиционный исследовательский подход нашел А. Ахиезер. Его историософия основана на социокультурном понимании исторического процесса.

Научные изыскания разворачиваются по нескольким направлениям: революционные события глазами современников, роль различных политических партий в революционном процессе, судьбы Романовых, причины революционных потрясений. Меняются в последние годы оценки периода правления и личности Александра III: современная историография отказывается от термина «контрреформы», более взвешенно и объективно характеризуя деятельность императора. Подчеркивается, в частности, его приверженность национальным традициям, внимание к нуждам крестьянства.

Расходясь в оценках истории России в ее роковые годы, исследователи по-прежнему делятся на тех, кто считает, что царизм мог мирно развиваться в демократию западного образца, а революции в феврале и октябре 1917 г. были результатом неблагоприятного стечения обстоятельств, и тех, кто полагает, что уже до 1914 г. царизм находился в состоянии назревавшего революционного кризиса, сделавшего его падение неизбежным.

Ряд специалистов, отказавшись от старого историографического клише, заново осмыслил события 1917 года. В частности, Э.А. Паин, не ставя под сомнение процесс десакрализации и разрушения мифа о святости иерархической системы личной власти в ходе модернизации, обратил внимание, что перед угрозой поражения в годы Первой мировой войны и национальной трагедии вновь возрождалась сакрализация государства как вертикали власти и реанимировался культ обожествления монарха как помазанника божьего.

Массовым явлением в исторической науке, начиная с 90-х годов прошлого века, стало обращение ученых к «новой культурной истории», к экспериментам с лингвистикой, «нарративом» и «дискурсом». Для исследований первого десятилетия нового века характерны широта тематики, первостепенное внимание к человеку и его культуре, синтезирующий универсализм - включение в орбиту исследования достижений других гуманитарных наук и, конечно же, особая «техника» работы с источником, с текстом, предполагающая его «дешифровку» изнутри, на «языке» оригинала. Популярной и в то же время неоднозначной в плане результатов исследований является тема российской ментальности.

Россиян относят к государственно-зависимому типу граждан. По мнению ОБ.Сладковой, вековые традиции российской государственности, основанные на жесткой регламентации и определенности ценности индивида в зависимости от его социального статуса, сформированные еще Петром I, подтверждали приоритет государственности в самоопределении человека. Разрушение государственности для русского традиционалиста всегда было трагедией самоидентификации: угрозой своему «я», потерей себя как статусно значимой личности. Э.С.Кульпин-Губайдуллин также высказал мнение, что в России еще в ходе петровских реформ «. в сознании, точнее - в общественном бессознательном, был сформирован идеал правления, приемлемого одновременно и для элиты, и для народа, поскольку всеобщее рабство компенсировалось вертикальной социальной мобильностью, в известной мере меритократией и государственным патернализмом».

На более глубокие истоки монархизма указывает М.А.Краснов. Он пишет: «Институт главы государства только внешне есть результат исторической инерции, но в глубинном смысле он, как и абсолютная монархия, воплощает неосознанное рецепирование идеи "отцовства". Истоком же последней является идея Небесного Отца». Подтверждение своей гипотезы он находит и в современности, подчеркивая, что если «институт главы государства не был отброшен современной цивилизацией, несмотря на радикальное изменение принципов власти, это свидетельствует о существовании фундаментальной онтологической потребности организованного общества в институте "социального отцовства", без которого государственная организация ощущается как незавершенная. Институт главы государства действительно имманентен любой государственности. Но не потому, что без него невозможно обойтись в "техническом смысле", а потому, что такова социальная потребность».

Любопытные интерпретации русской истории, в том числе проблем развития государственности, общественного сознания, содержат труды зарубежных ученых. Созданные представителями других культур, носителями иных традиций, приверженцами самобытных, не свойственных россиянам, ценностей, эти публикации составляют особый, коренным образом отличающийся от круга работ отечественных ученых, слой историографии.

Тема российской революции - одна из наиболее популярных в зарубежной «россике». Х.Сетон-Уотсон, описывая историю России второй половины Х!Х - начала ХХ века, поставил вопрос о «собственной революционной традиции россиян» и оценил ее влияние на Европу, прежде всего на славянские народы.

Заслуживает внимания книга историка М.Раефа, посвященная дореволюционной России. Рассматривая российскую историю через призму взаимоотношений государства и общества, он утверждал, что самодержавие являлось «одним из полюсов России», «ключом к политической, общественной и идеологической системам страны». По-настоящему глубокое проникновение в тему продемонстрировал М. Ферро. На основе анализа документов и мемуаров он сделал вывод о спонтанном характере Февральской революции. Другой исследователь, Н.Верт, считал, что уже 9 января 1905 года «разбило вдребезги традиционные представления о царе-защитнике и покровителе».

Новый подход к анализу монархических настроений россиян демонстрирует Р.Уортман. Он обращает внимание на роль внешней атрибутики и ритуалов в поддержании стабильности монархического идеала, выявляет роль политического мифа о царе, показывает, в чем соответствовали, а в чем отличались от идеального образа самодержца Александр II, Александр III и Николай II, и в какой мере рассогласование мифа и реальности предопределило судьбу монархии. Теме российского имперства посвящены публикации Дж.Хоскинга. Он нащупал противоречие между «Святой Русью» и империей, указал на сочетание свободы и деспотизма в природе российского государства, на пропасть, разделявшую народные и государственные традиции.

В зарубежной историографии под влиянием краха СССР произошел пересмотр российской истории и переоценка прежних идей и представлений. В новейшей литературе все чаще, по мнению В.М.Шевырина, указывается на «несовместимость» экономического развития страны, зарождение гражданского общества и т.д. с самодержавием, неспособным эффективно отвечать на эволюционные вызовы модернизации, требовавшей нового отношения государства к обществу, отмечается, что главным тормозом прогресса являлся самодержец.



2015-12-15 1211 Обсуждений (0)
Из статьи Чуракова Д.О. «1917 год в современной историографии: проблемы и дискуссии» // Новая и новейшая история. 2009. № 4. С. 104-115 0.00 из 5.00 0 оценок









Обсуждение в статье: Из статьи Чуракова Д.О. «1917 год в современной историографии: проблемы и дискуссии» // Новая и новейшая история. 2009. № 4. С. 104-115

Обсуждений еще не было, будьте первым... ↓↓↓

Отправить сообщение

Популярное:
Как вы ведете себя при стрессе?: Вы можете самостоятельно управлять стрессом! Каждый из нас имеет право и возможность уменьшить его воздействие на нас...
Как построить свою речь (словесное оформление): При подготовке публичного выступления перед оратором возникает вопрос, как лучше словесно оформить свою...
Личность ребенка как объект и субъект в образовательной технологии: В настоящее время в России идет становление новой системы образования, ориентированного на вхождение...



©2015-2020 megaobuchalka.ru Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. (1211)

Почему 1285321 студент выбрали МегаОбучалку...

Система поиска информации

Мобильная версия сайта

Удобная навигация

Нет шокирующей рекламы



(0.014 сек.)