Окрестности Милфорд-Хэйвена 23 сентября, 23.17

СЕКРЕТНЫЕ МАТЕРИАЛЫ

Файл №214

ДЛАНЬ НАКАЗУЮЩАЯ

(Русская версия Вячеслава Рыбакова)

 

Родительско-учительский комитет Средней

Школы Кроули

Милфорд-Хэйвен, Нью-Гемпшир

Сентября, 19.42

Скучно.

Трое мужчин и женщина сидели по сторонам стола, просторного, как бейсбольное поле. Электрический свет, натужно претендуя на способ­ность создавать уют, окатывал лица, и плечи, и пустынную столешницу с одиноко торчащей, по­среди мертвой свечой в тяжелом подсвечнике;

по низу стен грязными сугробами стыла мгла. Неторопливо клацали из сумрака старинные часы, каждой превращенной в звук секундой равно­мерно и прямолинейно издеваясь над дерганым ритмом изломанного века. Скучно.

— Ну, что? Все — за?

— Да, — ответил за всех учитель химии, маленький лысый Пол Витарис.

Да, подумал он. Да. Будь все проклято, да. Всегда — да. Разумеется — за. Куда и зачем провалилось благословенное, вихрем взвившееся время, когда все и всегда были против? Марш на Капитолий; братание с «Черными пантерами»;

бравурное сожжение повесток, со стопроцентно американским электромеханическим радушием приглашающих повидать мир во вьетнамских джунглях; и гитары, гитары, гитары. Мы хотели перемен. Мы ждали перемен. Каждой клеточкой кожи, каждой капелькой крови... каждым толчком сердца и каждым биением вен. И, переплетая руки, ряд за рядом упоенно раскачивались на многотысячных митингах, растворяясь во всемогущей громаде, которой подвластно будущее; сотрясая мир простой мелодией: уи шэлл оверка-ам, уи шэлл оверка-ам са-а-амдэй... Вот тебе твой оверкам.

Оверкиль. Вся жизнь — оверкиль.

Зачем жить, зачем вообще мучиться и слой за слоем терять кожу и плоть в нескончаемо дребезжащей соковыжималке бытия, если мне никогда, хоть из кожи вылези вон, никогда не купить яхту?

Хотя бы такую, как Джонсы в восемьдесят седьмом...

Что есть, то и пребудет рке во веки веков, до конца. А чего не было, — тою уже никогда не будет. Все исчислено, Валтасар, все взвешено. И все разделено.

— Теперь так. Это весьма существенно. Я попрошу вас это себе отметить и довести до све­дения остальных. Начиная с понедельника беговая дорожка на школьном стадионе будет закрываться в восемь тридцать вечера, а не в десять, как прежде.

Все еще красивая, импозантная Дебора Браун, заботливая и требовательная мать одной из лучших учениц выпускного класса, кивнула с понимающим видом.

— Осень, — произнесла она сожалеюще и чуть брезгливо.

Скучно.

Скоро настанет ночь. Муж, сопя и глупо хихикая, снова навалится слева. Всегда, из года в год — слева. Правая рука — ей под плечо, левой за ягодицу или за грудь; и — сверху, слева. Хорошо хоть, что коротко. И дергаясь, хрюкая, кончая, обязательно скажет: сладкая ты моя уточка.

А ей немедленно мерещилась — из года в год мерещилась, из года в год — настоящая жареная утка, жирная, с хрустящей аппетитной корочкой, с белым мясом, тающим на зубах... и сладкая, как патока! Джизус, как она ухитрялась из года в год, из вечера в вечер сдерживать судороги рвоты, вызываемые отчетливым вкусом сладкой жирной утки, вспыхивавшим во рту всякий раз, когда этот похотливый и немощный козел кончал! Ее за этот нескончаемый героизм Пурпурным Сердцем наградить пора бы! И после смерти похоронить на Арлингтонском кладбище! Из года в год... Сколько раз она ему говорила, умоляла, заклинала звать ее как-то иначе, или хотя бы молчать, если мозгов не хватает придумать что-то поаппетитнее; сколько раз он клятвенно обещал ей... но — все забывал, тупила, глухарь, когда из него брызгало. И только опять: уточка ты моя сладенькая! Джизус... Ей давным-давно уже хотелось сунуть под подушку, скажем, ножницы и, когда муж снова навалится слева, следуя примеру невзрачной жен­щины из захолустья, в одночасье ставшей известной всему свету героиней борьбы за женские права, отчекрыжить козлу все под корень. Но не хватало духу, — и она ненавидела себя за слабость. Духу хватало лишь мыть кости мужь­ям в разговорах с подругами — в супермаркете, в парикмахерской, у массажиста; и, послушав подруг, она убеждалась, что малодушна не она одна, что, если бы духу хватило у всех, кто жаждет, — половина мужчин главной страны мира запела бы сладким тенором.

От такой жизни можно осатанеть, подумала она — и усмехнулась про себя, неожиданно осознав, какая получилась игра Можно. Что я и сделала.

— У кого есть какие-то вопросы? Проблемы? Прежде чем мы закруглимся, можно обсудить.

— Да, — сказал учитель литературы, долго­вязый Пит Калгани. — Да. Есть проблемы.

Есть, есть, есть проблемы. Например: почему сквозь белоснежный лист чистой бумаги перестали просвечивать иные миры? Почему его чре­ватая вселенской бесконечностью чистота сдела­лась не более чем бессодержательной белизной, на которой просто-напросто ничего не написа­но? Почему мне уже не хочется на ней что-то написать?

Есть проблемы. Почему божественное «у вашей двери шалаш я сплел бы, чтобы из него взывать к возлюбленной» теперь представляется выс-пренной сентиментальной галиматьей, в которой нет ничего от реальной жизни? А почему и когда сделалось заболтанной и претенциозной чушью то, от чего когда-то священный трепет пробегал по коже и по душе: «Всё королева Маб. Она пересекает по ночам мозг любящих, которым снится нежность, горбы вельмож, которым снится двор, усы судей, которым снятся взятки, и губы дев, которым снится страсть»? Почему все более и более естественными, подчас даже вполне осмыс­ленными, кажутся вопросы учеников, никто из которых ни разу не спросил о замысле автора, о стиле, о композиции... «А, правда, что Шекспир был педиком и смуглая леди сонетов — это на самом деле граф Чичестер... Рочестер... ну... прав­да?» «Мистер Калгани, скажите честно: Марк Твен всю жизнь клеветал на американский образ жизни и американскую мечту потому, что был евреем?» «Достоевский и Солженицын стрелялись на Блэк-Ривер действительно из-за этой телки, Натальи Как-Ее-Там или старого эпилептика просто-напросто нанял Кэй-Джи-Би, пообещав снабжать его нашим новейшим лекарством?»

А попробуй ответь как-нибудь не так, усмехнись, дай хоть на миг понять, насколько тебя коробит от этаких познаний,— балбесы назавтра же с искренним негодованием настучат в совет попечителей, и полгода будешь потом отмазываться, пресмыкаться и извиняться за неуважительное отношение к полноправным учащимся гражданам...

Всё королева Маб...

Или, как написал кто-то из удручающе однообразных великих русских— еще до президентства Вудро Вильсона, кажется: «Скучно на этом свете, господа!»

— Какие?

Три пары глаз уставились на учителя литературы.

— Я слышал, — сказал он, заранее надев на губы снисходительную улыбку, — что наш учитель драмы Хауард Роберте хочет силами учеников по­ставить оперу «Джизус Крайст — суперстар>.

—О!

Теперь заулыбались уже все.

— Хауард просто старается делать то, что нравится детям.

— Вот и я о том же,— сказала Дебора Браун. — Но эта пьеса никак не годится для нашей

школы, — и она со значением заглянула в глаза каждому из мужчин.

Пол пожал плечами. Это выглядело так, словно не плечи поднимались, а маленькая голова едва не до самой плеши втягивалась в плечи.

— Если учитель хочет чем-то порадовать и развлечь молодежь, — сказал он, — пусть ставит «Эвиту» или «Бриолин».

Дебора кокетливо поджала губы.

— А разве там нет подтекста для взрослых? Председатель комитета Джим Осбери был человеком среднего роста и не слишком креп­кого сложения,— но поражали аскетичность его неказистого лица и глаза, горящие фанатич­ным огнем. Он был, пожалуй, единственным человеком здесь, который ни на миг не ощу­щал скуки. Он твердо знал, впитав это знание с молоком матери: чтобы чувствовать себя выше всех, нужно совсем немного. В сущности, лишь одно: чтобы эти самые все — страшились тебя, и ненавидели тебя, и хотели с тобою покон­чить. Это уже само по себе заведомо делает их людьми второго сорта. Ибо они не знают, что боятся и ненавидят именно тебя. Боятся и не­навидят,— но сами не ведают, кого; трясутся ночами, по двадцать раз проверяя запоры и крючки на окнах перед сном, — но здорова­ются с тобою за руку, приветливо раскланива­ются, беседуют о пустяках и делятся своими страхами, будто ты — всего лишь один из них.

Те, кто сидел с ним сейчас за одним столом, были, в сущности, лишь неофитами — пусть де­сять, пусть пятнадцать лет, все равно неофитами и не более; носителем и столпом был он один.

Молча переводя взгляд с одного лица на другое, он терпеливо дождался, пока члены комитета отсмеются. Чувствуя давление его взгляда, за­тих один, потом второй... В наконец наступив­шей тишине — лишь равнодушно клацали ча­сы — он негромко сказал:

— А теперь мы помолимся.

— Джим, — попытался возразить Пол,— вот-вот начнется футбол!

Человек слаб, подумал Джим, и нужно быть снисходительным к его слабостям.

Поэтому он даже не повысил голос.

— Это займет одну минуту.

— Мы и так уже давно не молились вме­сте, — поддержал председателя Пит.

Джим выждал еще мгновение, потом снова обвел присутствующих тяжелым взглядом.

— Пол, — мягко сказал он. Тот вздрогнул. — Пойди, запри дверь.

Маленький герой допотопных манифестаций, втянув голову в плечи, поднялся и, шаркая нога­ми, побрел поперек просторного кабинета к две­рям. Джим достал зажигалку и, придвинув к себе свечу, зажег ее.

Пламя встало неестественно мощно и ровно и, казалось, с едва слышным слитным ревом, — словно выхлоп стартующего вдали «Атласа». В сумеречной глубине кабинета протяжно ударил засов.

Когда Пол вернулся и остался стоять возле своего стула, остальные тоже поднялись и устави­лись на длинную и тонкую, словно слепящее лезвие стилета, прорезь окостеневшего пламени. А по кивку Джима они неторопливо и веско заговорили слаженным, хоть и чуточку нестройным, хором:

— Во имя властелина тьмы! Во имя правите­лей земли и королей подземного мира! Повелеваю силам мрака поделиться со мною своим могуществом! О, властелин тьмы! Он могуществен! В длани его все, что наказует больно! Ад земной принадлежит ему и ад подземный принадлежит ему. Пусть праотцы наши с его соизволения сделают нас сильными. Слава, слава, слава властели­ну тьмы!

Под тонущим во мраке дубовым резным потолком перекатывалось потусторонне оглушительное и четкое эхо, колокольным гулом переполняя кабинет. Свеча рдяно сияла, словно топка.

 

Окрестности Милфорд-Хэйвена 23 сентября, 23.17

Мелкий осенний дождь нескончаемо шуршал по невидимой в темноте листве. Водяная пыль осе­дала на лицах и на руках и понемногу пропиты­вала одежду. Ноги то и дело проскальзывали на

раскисшей от влаги земле. И, как ни старайся, как ни подсвечивай вниз фонариками, — не убережешься от ставящих подножки мучительно скорченных корней.

Лучше всего было бы сесть на «Харлея» и с воплем понестись по шоссе, пугая светофоры, и встречных, и поперечных, и всех, кто ложится спать за окнами придорожных домов, — так, чтобы треск разрывал небо и землю, как пере­превшую холстину пополам. Но скелеты никак не наскребут капусты единственному сыну на долгожданный подарок.

Поэтому сойдет пока и эта ерундень.

Тем более, чем черт не шутит, вдруг она поможет добыть «Харлея» и без денег.

Андреа громко щелкнула светлым пузырем жвачки и спросила:

— Далеко еще?

Как не хочется делать аборт, в сотый раз ду­мала она. И не то что страшно, а— противно. Унизительно. И очень скучно.

Вот бы эта штука получилась. Андреа даже хихикнула при мысли, что это может получить­ся. Ох, неужели это — может получиться? Я бы тогда заказала, чтоб стать снова девственницей.

А уже тогда дала бы Джерри Стивенсу.

— Где-то здесь, — сказал Джерри Стивене. Мы обязательно должны натянуть этих «Атом­ных тигрят», думал он. Ну и что, что у них на левом краю Хартли такой великий? А я его на­

тяну. Я ему просто ноги переломаю. И вот тогда все увидят, кто великий. Если мы их не натянем, я просто не знаю. Просто не знаю. Скучища смертная. Почему жизнь так устроена, что как следует оттянуться можно, лишь кого-нибудь как следует натянув? Вот бы этот хмырь и впрямь вылез из-под земли. уж я-то знаю, что у него просить.

— Не где-то, — прихлебнув пива из жестянки, наставительно сказал Дэйв Дориан, мечтавший о «Харлее», — а вот прямо впереди. Считай, уже пришли, — он еще прихлебнул. Резинку он, когда делал глотки, языком отпасовывал за щеку. — Алтарь — это вон тот пень, — и он показал вперед бегучим лучом своего фонарика, мазнув пятном света кособокий, жутковатого вида черный пень посреди открывшейся в чащобе поляны. Сквозь луч острыми искрами пролетели слева направо мелкие бисеринки дождя.

— Мне страшно, — с вызовом заявила Крис­тиан.

Она не мечтала ни о чем. Просто дома было невыносимо скучно. Телевизор просто осточер­тел. И компьютер просто осточертел. И млад­ший братец, дристун и плакса, осточертел вко­нец, особенно из-за каждодневного рефрена: «Ты уже большая, а он еще маленький, поэтому усту­пи...» Жаль, по описанному в книжке ритуалу не нужны жертвоприношения. Я уж знала бы, кого распотрошить!

Но теперь ей и дождь осточертел, и тьма, и сырость, и корни, и скользкая земля под крос­совками.

— Все будет о'кей. — уверенно сказал Дэйв. — Давайте по последнему глотку, и за дело.

Мальчишки хлопнули еще по жестянке пива, девочки разделили одну на двоих. Дэйв вынул из кармана свечу.

— Прикройте от дождя,— сказал он. Он ловко вставил свечу в одну из замшелых расселин древнего пня, щелкнул зажигалкой— и едва успел отдернуть руку. Со скрюченного фи­тиля с готовностью хлестнул вверх жгучий гейзер огня, — будто зажгли сварочный аппарат.

— Ого,— удивленно сказал Джерри.

— Все о'кэй, — ответил Дэйв с таким видом, будто это он сам изготовил для сегодняшнего вечера столь особенную свечу.— Теперь каждый должен дать какую-нибудь личную вещь.

Ребята завозились по карманам.

— Ага... Вот сюда все, на алтарь крутом свеч­ки. По четырем углам. Теперь разбиваемся по­парно. Андреа, встань сюда, лицом к Джерри.

Джерри и Андреа встали вплотную, полуоб­нявшись. Джерри еще слегка потянул ее к себе. Андреа от души щелкнула пузырем резинки и сказал кокетливо:

— А мне это нравится.

Я так и знал, что лифчик она не носит, поду­мал Джерри. Интересно, а трусики? Наверное,

трусики все-таки носит. С чего бы ей не носить трусики. Интересно, какого они цвета? Навер­но, прозрачные. Совершенно прозрачные труси­ки. Сегодня посмотрю.

— Кэй, ты встань лицом ко мне,— продол­жал распоряжаться Дэйв, извлекая из другого кармана сложенный вдвое лист плотной бумаги. Развернул. Откашлялся, Держа листок одной ру­кой, другую положил на плечо Кристиан.

— Ты правда думаешь, что тут кто-то зани­мался черной магией? — спросила та.

— Несколько поколений, — почему-то не­много волнуясь, сказал Дэйв. — Именно тут.

Аисток дрожал в его руке. На просвет он весь светился ровным оранжевым светом, до краев наполненный бьющим снизу исступленным сия­нием свечи. Первые капли, словно икринки, при­зрачно вспучились над бумагой. Вот невидимка отложил еще одну... еще.

— Во имя... это... властелина тьмы! Во имя правителей земли и королей подземного мира!

Голос Дэйва сорвался. Нет, с резинкой за щекой читать вслух такой текст было неловко. Он выплюнул жвачку, потом встряхнул листок.

— Ну давай, Дэйв, давай! — азартно прошеп­тал Джерри.

— Во имя властелина тьмы! — опять начал Дэйв, стараясь читать отчетливо и мрачно; от из­бытка старательности он на сей раз даже чуть подвывал. Коротенько бросил взгляд на друзей,

— как они воспринимают ею в этой новой роли.

— Во имя правителей земли и королей подзем­ного мира! Повелеваю силам мрака поделиться со мною своим могуществом! Знайте все вы, ки­чащиеся своею праведностью, что звякнул замок и врата открылись! О, властелин тьмы! Восстань! Восстань! О, Азазеллоу!

Ударила тьма. Пламя свечи сгинуло, как если бы его кто-то выключил. Легкий шорох капель в листве стал оглушительным, как рокот Ниагарс­кого водопада. Потом в реве угадалась мелодия, невыносимо торжественная, как речь губернато­ра в День независимости, и непонятно жуткая. Каждое из невидимых в темноте деревьев запело, будто труба титанического органа.

— Что... — начала было Кристиан, и в этот миг земля запищала миллионом тоненьких пис­ков и зашевелилась.

— Ай,— сказала Андреа.

— Все о'кей...— инстинктивно успел сказать Дэйв, и в это мгновение острые зубы впились ему в ногу, а листок бумаги в его руках взорвался и, плюнув искрами, запылал. С воплем Дэйв успел отшвырнуть его, в то же время отчаянно лягаясь, чтобы сбросить неожиданно повисший на щи­колотке болтающийся груз, и в дерганом свете медленно планирующего сгустка пламени все уви­дели, что мокрой травы и земли на поляне боль­ше нет. Полчища серых шерстяных спин шустро и суетливо двигались со всех сторон.

— Крысы...— обалдело сказал Джерри. И тут наконец Андреа завизжала. Джерри едва не повалился навзничь ,— так она оттолкну­ла его, попытавшись, видимо, с помощью такого нехитрого ускорителя с места набрать макси­мальную скорость. В свете догоравшего среди наступающих стай листка было видно, как девоч­ка, не переставая отчаянно визжать, стремитель­но скрывается за деревьями.

— Андреа! — закричал Джерри, бросаясь следом. Живое и упругое подвернулось ему под ногу, болезненно запищало, и он снова едва не упал. — Андреа, стой! Не туда!

Он успел добежать до обочины поляны, когда поперек пути тяжко хлестнул-огненный бич. В лицо ударил опаляющий багровый жар и тучи искр. Джерри шарахнулся назад, жмурясь и от­ворачиваясь, чтобы спасти глаза, — и вдруг на горле его словно захлопнулся капкан.

— Какого...— захрипел Джерри, нелепо меся воздух руками, но руки так никого и не нашли. Глаза его широко открылись и успели увидеть странно знакомое лицо, которое он меньше все­го ожидал увидеть сейчас. Потом его кадык хру­стнул, словно арбузная корка. Трахея смялась, как бумажная. Изображение в глазах медленно погасло, затянувшись чернотой, — это могло бы напомнить экран телевизора, который перегорел навсегда.

Если бы было, кому вспоминать.

 

Там ясе 24 сентября, 08.55

Дождь понемногу усиливался в течение всей ночи, и три человека двигались к Ведьмину алтарю под зонтиками, по которым тяжелые частые капли выбивали слитную дробь. Три барабана — два одинаково черных и один яркий, цветастый, явно дамский — на человеческих ногах медленно шли по насквозь промокшему лесу.

Пришли. Цветастый барабан качнулся, накло­няясь, из-под него высунулась тонкая рука с длин­ными, изящно оформленными ногтями и при­подняла непромокаемое покрывало, аккуратно накинутое на труп.

— Ужас,— сказал женский голос из-под цве­тастого барабана.

Дробь дождя не реагировала на чувства лю­дей. уныло и в то же время— совсем равнодуш­но: тра-та-та-та-та...

Тонкая рука вернула покрывало на место и спряталась обратно.

— Охотник нашел тело на рассвете, агент Скалли, — проговорил под одним из черных зонтиков шериф Оукс. — Смерть наступила не более двенадцати и не менее восьми часов назад.

— Он страшно изуродован,— сказала агент Скалли, из-под зонтика озираясь по сторонам. — Странно...

— Ты о чем? — спросил из-под второго чер­ного зонтика Молдер.

— Сердце и глаза вырезаны,— сказала Скал­ли.— Но поблизости я их не вижу. Видимо, их унесли. Тут, похоже, не просто глумление над убитым...

— Это место вообще нечистое,— нехотя ска­зал шериф Оукс. — Когда-то, говорят, тут устра­ивали свои шабаши местные ведьмы. Вон тот пенек был у них алтарем.

Ведьмы, подумал Молдер. Что ж, пусть ведьмы. Все равно. Если это не имеет отношения к тем... из тарелки... тогда все равно. Хотя какая, в сущности, разница между ведьмами, или, скажем, бесами, и космическими пришельцами? Одна-единствен-ная: ведьмы и бесы не причастны к исчезновению Саманты, а те, причастны. Если бы я думал, что Саманту похитили бесы, я гонялся бы за бесами. А встречая осколки межзвездной посуды, просто пожимал бы плечами и честно делал свое дело, выполнял бы свой долг ,— думая б то же время не столько об этом деле и об этом долге, сколько о грядущей встрече с бесами, которая должна же когда-нибудь произойти наконец. А сейчас будет наоборот. Хорошо, ведьмы. Так и запишем.

— И кто это говорит? — спросил он. Тра-та-та-та-та... Шериф отвел взгляд.

— Да все,— ответил он. — У нас вообще довольно странное местечко. Вот поэтому-то меня

так и выбила из колеи эта находка. Вот поэтому-то я и обратился сразу в Бюро, к вам. Мне — не с руки. Я здешний.

Медленно и методично обходившая поляну Скалли обернулась к ним, услышав эти после­дние слова.

— Я слышала, в таких местах всегда есть груп­пы лиц, которые всем заправляют,— сказала она.— Три человека, четыре, пять... немного. Но именно они вершат местные дела. У вас нет ни­каких сведений такого рода?

Шериф помялся.

— Нет,— сказал он. — Какие /уж тут сведе­ния... Слухи одни. Предания.

— И каковы же слухи о современных ведь­мовских обрядах? — спросил Молдер. ,, Шериф чуть пожал плечами, а потом нере­шительно усмехнулся.

— Поговаривают, что на шабашах теперь ис­пользуют современную музыку. Тяжелый металл, например. Пожилые убеждены, что все мелодии такого рода имеют сатанинский подтекст.

— Понятно,— Молдер тоже усмехнулся. Как все это было банально.

— Убитый Джерри Стивене имел какое-то отношение к подобным шабашам?

— У меня нет таких сведений,— покачал головой шериф.

Молдер задумчиво покивал . Ладно, надо заканчивать этот разговор. Шериф отчетливо

дал понять, что на него и на то, что он говорит, рассчитывать не стоит. И не станем.

— Ну, пойдемте посмотрим ваш алтарь... Шериф Оукс заметно вздрогнул и глянул на Молдера с неожиданной неприязнью.

— Это не мой алтарь,— раздельно произ­нес он.

— Простите,— покаянно сказал Молдер, под­ходя к пню.

Пень. Ну, пень. Неприятный какой-то пень, надо честно признать. Будто больной. Будто наи­знанку вывернутый. Будто он корчится и вот-вот закричит от боли.

Кто его этак вывернул? Когда?

Из расселины пня, покосившись, торчала оплывшая свеча. А рядом, как на витрине, ак­куратным квадратом лежали фотография ка­кого-то эстрадного дикобраза, пакет из-под чипсов, презерватив и пластиковая чашечка для кофе.

Пикничок.

Скалли, как всегда, успела первой.

— С кем тут был Стивене?— спросила она.

— Я полагаю, один,— сказал шериф. Молдер легонько поддал ногой пустую жес­тянку из-под пива. Та, отлетев, ударилась в другую, такую же; а та, в свою очередь, подкатилась к третьей. Судя по длине огарка, свеча горела не больше пяти минут. Три жестянки... нет, вон и четвертая.

— Один подросток вряд ли смог бы выдуть столько пива,— сказала Скалли. Молдер только улыбнулся.

Шериф Оукс опять пожал плечами.

— Я полагаю, он был один,— с безнадежной настойчивостью повторил он.

— Возможно,— мягко проговорилМолдер.— Это тоже вполне возможно, шериф Оукс.

Шериф посмотрел на нею искоса и тут же отвел взгляд.

— А вот это интересно,— сказала Скалли и, нагнувшись, подняла с земли обгорелый обрывок бумаги.

— Что там?— спросил Молдер.

— Копия абзаца из какой-то книги,— отве­тила Скалли, идя к ним. — Причем, суда по всему, копия официальная, посмотри.

Шериф демонстративно отвернулся.

Тра-та-та-та-та...

От прямоугольника плотной бумаги почти ничего не осталось, — пламя переварило его едва ли не целиком.

— Видишь, поверху идет отдельно написан­ное название книги. Уцелело только окончание:

«...в Америке». Так до сих пор работают в неко­торых провинциальных библиотеках, — каждая страница копии имеет верхний колонтитул, где повторяется название оригинала, с которого ко­пия снята. Причем, похоже, это школьная биб­лиотека.

— Почему ты так решила?

— Розовый' мазок на складке бумаги. Крас­ными чернилами ставят отметки в формулярах именно школьных библиотек. Видишь?

— Пожалуй,— согласился Молдер, вчитыва­ясь в остатки текста на обрывке. Крупными бук­вами было выделено: «Восстань! Восстань!» А пе­ред этим — что-то вроде «...земли и королей подземного мира! Повелеваю...», «...кичащиеся своей праведностью...» Да, ведьмовщина. Ребя­тишки развлекались, вызывали сатану. И доигра­лись, похоже. Ритуальное убийство? Расчлененка сюда вписывается буквально со свистом.

И это — четверть века спустя после шагов Армстронга по Луне.

— Что за гадость теперь дают читать в школь­ных библиотеках,— брезгливо сказал шериф, сбо­ку всматриваясь в мокрый, испачканный гарью обрывок.

Какая техника задействована, подумал Мол­дер. Целлюлозная промышленность. Типография. Сканирование. Копирование. Лазерная печать. И все ради того, чтобы пятнадцатилетний балбес, наглотавшись пива, мог, не напрягая собствен­ной памяти, по бумажке прочесть пять строк, обращенных к какому-то бесу.

— Надо пройти по всем школьным библио­текам,— сказала Скалли. — Выяснить, кто взял книгу, название которой кончается на «в Амери­ке» и которая посвящена ведьмовству и прочей

мистике. Думаю, большого труда это не соста­вит... Сколько тут у вас школ, шериф?

— Да, по сути, приличная школа в Мил-форд-Хэйвене одна,— сказал шериф. — Школа Кроули,— и он протянул руку к обрывку.— Давайте, я займусь.

Молдер аккуратно спрятал обрывок в поли­этиленовый пакет, а пакет не менее аккуратно положил к себе в карман.

— Благодарю вас, шериф, Оукс,— мягко ска­зал он. — Я сделаю, не беспокойтесь,— и он улыбнулся. — Зачем-то же мы здесь ?

Рука шерифа еще мгновение оставалась не­подвижной, чуть дрожа на весу. Потом шериф спрятал обе руки в карманы.

— Я вырос в этом городишке,— задумчиво сказал он, не глядя на Молдера. — И с детства слышал... странное. И даже видел порой. Всегда думал, что мне мерещится... мерещилось. До се­годняшнего дня. Теперь — уже не мерещится. Теперь я начинаю думать, что все это правда.

— Что — правда?— спросила Скалли. Шериф словно очнулся.

— Я пойду к машине,— сказал он. — По­дожду вас там.

— Ну, что? — спросила Скалли. — Сразу ощутил себя в родной стихии?

— Нет,— ответил Молдер серьезно. — Никто еще мне не доказал, что наш дьявол прилетел с Альфы Центавра.

— А если докажут?

— Тогда наступит совмещение.

— Для Джерри Стивенса оно, по всей види­мости, уже наступило.

— Да, похоже.

— Тебе не кажется, Молдер,— она зябко по­ежилась, глядя то на пень, то выглядывая из-под зонтика на мутное небо, низко нависшее над промокшей осенней листвой,— что здесь и впрямь как-то жутковато?

Тра-та-та-та-та...

— И дождь идет и идет.

— Это надолго,— сказал Молдер.

— Он произвел на тебя впечатление, этот ше­риф,— холодно сказала Скалли.— Я же чувствую. Он явно подействовал на твое воображение.

— Да, похоже на то,— повторил Молдер.

— А я думаю, что кто-то очень умело и нагло использует местный фольклор, чтобы запутывать следы. Я думаю, что на самом деле тут нет ничего странного — просто там, где есть десять роман­тиков, всегда отыщется один наглец, который сумеет пустить им пыль в гла...

Монотонное тра-та-та на ее зонтике дополни­лось увесистым сырым шлепком, и Скалли осек­лась, инстинктивно втянув голову в плечи. Потом еще одним. Двумя. Потом на цветастый и чер­ный барабаны пригоршнями посыпались какие-то тяжелые упругие сгустки, и ручки зонтиков заходили ходуном.

— Господи!

Это были жабы. Сотни, тысячи громадных жаб густо рушились с небес. Ткань зонтов пру­жинисто расшвыривала их в стороны, и слизисто поблескивающие мускулистые тела молча падали чуть поодаль, и чуть дальше, и еще подальше — но, как ни в чем не бывало, сразу принимались потя­гиваться и озираться, и переползать с место на место, словно бы осваиваясь после утомительного, но вполне обыденного переезда из одного отеля в другой. А те, что едва ли не подкатывались под ноги Молдеру и Скалли, — те, как по сговору, рассаживались в круг и замирали, пытливо и хо­лодно заглядывая агентам в глаза.

Так продолжалось несколько минут. Потом живой поток стал слабеть, пошел на убыль. Шлеп-шлеп-шлеп... шлеп-шлеп... шлеп... тра-та-та... шлеп.

Тра-та-та-та-та... Все.

Самая крупная жаба неторопливо подползла к левой ноге Скалли, подняла голову и, по при­меру остальных глядя ей прямо в лицо, утробно и предостерегающе закряхтела.

— Господи,— снова сказала Скалли и лишь тогда догадалась отдернуть ногу. Пропитанная унылой сентябрьской влагой поляна кишела не­торопливым, деловитым движением.

— Совсем ничего нет странного,— сказал Молдер. — Ну совсем ничего.