Задание № 4. Прочитайте приведённые ниже фрагменты учебно-научных текстов и ответьте на следующий за ними вопрос.

Фрагмент 12. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1984.

<…> Разные сословия, корпорации и социальные группы были интегрированы неодинаково и далеко не в одинаковой степени определяли индивидуальность своих членов.

Монотонность и слабая расчлененность общественной и производственной практики крестьянства способствовали консервации традиционных форм поведения и мышления. Крестьянин оставался слитым со своим естественным окружением. Его кругозор ограничивался преимущественно непосредственной сельской округой. Весь ход его жизни зависел от природных ритмов. Как мы видели выше, время в восприятии крестьянина было циклическим, навязываемым сменою времен года и сельскохозяйственных сезонов. Христианское мировоззрение ложилось в его сознании на мощный пласт отнюдь не изжитых магических и мифологических представлений. К самому себе крестьянин относился не столько как к индивиду, сколько как к члену сельского «мира». Община не была внутренне сплоченным коллективом, мелкое индивидуальное производство одновременно и подчиняло ее членов общим распорядкам и служило источником конфликтов и неравенства среди общинников. Антагонизм между крестьянами и феодалом отчасти их объединял, но разделение держателей на категории и разряды с неодинаковыми правами, повинностями, с разными по величине и доходности наделами их обособляло. Тем не менее сознание крестьянина оставалось коллективистским. Нестандартное поведение в деревне вряд ли было мыслимо,— оно могло выражаться преимущественно в переходе от земледельческого труда к ремесленному или в уходе в город. Оставаясь крестьянином, член общины зависимый держатель, которому феодальное общество отказывало в большей части прав, подчинялся всеобъемлющему социальному конформизму. Угнетение феодальным собственником дополнялось духовной зависимостью от священников, интеллектуальной неразвитостью и темнотой. <…>

Перед феодалом-рыцарем открывались определенные возможности для обнаружения своей индивидуальности. Живя обособленно в своем замке во главе небольшого, всецело подчиненного ему мирка, феодал мог сам устанавливать для него порядки. По отношению к внешнему миру он представлял собой относительно автономную единицу. Воинское его ремесло было в значительной мере индивидуализировано, он должен был полагаться на собственные силы, мужество и боевой опыт. Даже сражаясь в войске сеньора, рыцарь действовал прежде всего на личный страх и риск. Его отношения с другими феодалами также были преимущественно индивидуального порядка: взаимные посещения, пиры, стычки, переговоры, брачные союзы.

Вместе с тем представители господствующего сословия больше, чем кто-либо в феодальном обществе, были подчинены строгому регламенту, диктовавшему их поведение. Принесение омажа и расторжение связи с господином, объявление войны и участие в турнире, служба сеньору при его дворе и отправление функций судьи требовали неукоснительного следования дотошным и неизменным правилам, выполнения ритуала. Разработанный кодекс рыцарской чести предписывал сложные процедуры и соблюдение этикета, отход от которого даже в мелочах мог уронить достоинство рыцаря в глазах других членов привилегированного класса. Рыцарская мораль не требовала от феодала подобного же отношения к сервам, непривилегированным, но в своей среде рыцарь должен был постоянно заботиться о ненарушении норм поведения. Его благородное происхождение и высокий общественный статус налагали на него обязательства, которые оставляли ему не много простора для раскрытия собственного «я». В системе социальных ролей феодального общества рыцарю отводилась ведущая и непростая роль. В большей мере, чем применительно к какой-либо другой общественной роли, эту социологическую метафору в отношении рыцаря можно понимать буквально. Рыцарь именно исполняет свою роль, ни на минуту не забывая о зрителях, перед которыми он «играет», будь то король или его прямой сеньор, дама или такой же рыцарь, как и он сам. Представления о чести носили специфический характер: честь — не столько внутреннее сознание собственного достоинства, самосознание человека, который ощущает свои индивидуальные качества, отличающие его от других, сколько слава среди окружающих. Он видит себя глазами других, доблестью считается не особенность, а одинаковость, сходство данного рыцаря с остальными.

Поскольку личные качества рыцаря отступают на задний план перед его социальным статусом, предполагающим благородство, мужество, щедрость — весь комплекс рыцарских признаков, то следующая сцена, изображенная в «Песни о Нибелунгах», поражает современного читателя, но едва ли производила точно такое же впечатление на людей XIII века. С помощью Зигфрида бургундский король Гунтер обманом взял в жены богатыршу Брюнхильду. Во время брачной ночи, вместо того чтобы отдаться жениху, невеста, связав его, вешает короля на крюк, и в столь унизительном положении Гунтер пребывает до утра. Но и прогоняя мужа от своего ложа, Брюнхильда не преминула обратиться к нему в соответствии с этикетом —«благородный рыцарь», «господин Гунтер», и поэт по-прежнему именует его «могучим», «благородным рыцарем». Клише устойчиво, независимо от поведения героя, поэтому в подобных эпитетах, прилагаемых к Гунтеру, нет издевки — он доблестен и благороден по своему положению, несмотря на жалкое фиаско, которое он потерпел.

Этикет — не что иное, как разработанный сценарий поведения. Даже в тех случаях, когда, казалось бы, требуется только личная инициатива и быстрая находчивость, рыцарь должен руководствоваться не здравым смыслом, а сообразовывать свое поведение с требованиями сословной этики. Прискакав к королю в разгар битвы с боевым донесением, рыцарь не смеет обратиться к нему первым и ждет, пока государь заговорит с ним, даже если это промедление губительно отразится на ходе сражения. <…>

Строже, чем крестьянин и горожанин, скованный этикетом и ритуалом в своем общественном поведении, рыцарь вместе с тем был способен к внутреннему саморазвитию и получал возможность обнаруживать свою личность в сфере духовной культуры, хотя и здесь его индивидуализации были положены определенные границы.

Положение горожан было во всех отношениях иным. Этот слой общества формировался за счет самых разнородных элементов. Социальная структура средневекового города представляется гораздо более сложной по сравнению с относительно однородной структурой деревни. Сама производственная деятельность бюргера определяла особое отношение к жизни. Зависимость его от природы и ее ритмов была намного слабее, чем у крестьянина. Не прямой обмен веществ с природой, а создание качественно новой среды, в которой обращаются продукты человеческого труда,— вот что характерно для городского ремесленного производства и обмена. Отношения с природой в городе опосредованы. Homo аrtifex по-новому осмысливает свою роль в мире. Человек лицом к лицу с изменяемой им природой задается вопросом, который не мог бы прийти в голову крестьянину: являются ли орудия труда и другие его изделия - творениями бога или его собственными созданиями? Возникает более сложное понимание соотношения искусства (в широком средневековом смысле — как всякого умения) и природы. Рационализируются пространственно-временные представления жителей городов. Все это не может не повлиять на личность бюргера, не найти отражения в его самосознании.

Но и жизнь средневекового горожанина регламентируется во всех своих проявлениях. Конечно, эта регламентация в первую очередь вызывалась производственными условиями, стремлением избавить мелкое ремесло от конкуренции и поставить его в условия, наиболее благоприятные для развития простого товарного производства, организовать сбыт продукции, подчинить подмастерьев и учеников контролю мастеров. Однако господствовавшее в городах «цеховое принуждение» (Zunftzwang) своими корнями уходило глубже и может быть понято лишь в связи с важнейшими особенностями жизни средневекового общества. Цеховая регламентация не столько сковывала человека (эту скованность он, видимо, долго субъективно не ощущал), сколько придавала определенную общезначимую форму его поведению, сильнейшим образом детерминируя личность бюргера.

Цеховые и городские уложения закрепляют и регулируют поведение бюргеров. Наряду с регламентами, которые обусловливали производственный процесс и другие стороны хозяйственной жизни, мы найдем в них постановления о попечении о нищих, о порядке крещения детей, о разрешенных для подмастерьев видах одежды, даже перечни ругательств с указанием штрафа за каждое из них и многое другое. В «свадебном регламенте» Аугсбурга детальность описания всех обрядов и распорядков не уступает конкретным и дотошным предписаниям «варварских правд». Здесь устанавливается максимальная численность гостей, которых бюргер мог пригласить на свадьбу, указано, сколько раз можно переодеваться во время свадьбы в течение ее первого и второго дня, какова должна быть плата музыкантам; излагается порядок построения свадебной процессии, сказано, сколько женщин имели право сопровождать невесту в баню и сколько мужчин могло вести в баню жениха,— все, даже самые обыденные, казалось бы, житейские отправления превращались в ритуал и подлежали регламентации городского магистрата. Предписания об устройстве пирушек мелочностью, с которой они фиксируют все моменты поведения их участников и возможные нарушения порядка, опять-таки напоминают титулы казуистичных германских судебников.

В цехах с большой силой обнаруживается стремление средневековых горожан сплотиться в корпорацию. Наряду со специфически городскими условиями в этом стремлении нужно видеть проявление определенных особенностей человеческого индивида той эпохи. Цех — союз ремесленников — был той формой, в которой проходила вся их жизнь, как и жизнь их семей. Их объединяли в гильдию не только производственно-сбытовые интересы и социальная борьба, но и сословная принадлежность, правосудие, потребность в защите, религиозные функции, организация досуга, развлечения, взаимопомощь. Вспомним, что слово Zeche означало «попойка», «пирушка», слово guild происходило от древнеанглийского gild — «жертвоприношение», а древнескандинавское gildi значило «пир», «празднество», а также и «платеж», «стоимость». Гильдии периода раннего средневековья имели сакральный характер и были связаны с языческими культами. Члены цеха, гильдии называли друг друга «братьями»: демократические формы и традиции играли в средневековом городе большую роль, несмотря на всю дифференциацию в коммуне и в цехах. <…>

Принадлежность к цеху была сопряжена с комплексом коллективных эмоций его членов, которые испытывали чувство гордости за свою корпорацию, ревниво охраняли ее марку и авторитет, принимали участие в собраниях и общих решениях, отстаивали собственное достоинство полноправных бюргеров перед патрициатом и дворянством и свысока смотрели на неорганизованных ремесленников, подмастерьев, учеников, слуг, на городское плебейство. Мастер искал и находил в труде не один лишь источник материальных благ — труд доставлял ему удовлетворение. В процессе труда средневековый ремесленник в противоположность пролетарию нового времени воспроизводил самого себя во всей своей целостности. Поэтому и продукт труда мог быть средством эстетического наслаждения. Совершенствование мастерства из поколения в поколение вело к созданию высокой традиции в ремесле и к предельному раскрытию его производственных и художественных возможностей. Ремесло было мастерством, а мастерство — искусством, артистизмом. Лишь в новое время понятия ремесленничества, мастерства и искусства разошлись и поменялись местами: понятие «мастерство» сделалось, скорее, принадлежностью искусства, тогда как «ремесленником» стали называть бездарного артиста, человека, лишенного подлинного мастерства. В этой эволюции понятий отражается дифференциация искусства и ремесла в средине века они были едины. Свободный труд мастера при цеховом строе — средство утверждения его человеческой личности, повышения его общественного самосознания. <…>

В поисках человеческой личности

Социальный символизм столь же общеобязателен и общезначим, как и символизм, «объясняющий» мир. Социальный символизм и ритуальность поведения средневекового человека порождаются специфическим отношением индивида и группы, положением личности в обществе. Ныне уже невозможно придерживаться господствовавшей еще несколько десятков лет назад точки зрения, что в средние века, до Возрождения, якобы не существовало человеческой личности, что индивид всецело поглощался социумом, был ему полностью подчинен. Действительно, в средние века не было той личности, которая складывается в Европе в новое время, в эпоху атомизации общества, не было такой индивидуальности, которая питает иллюзию своей полной автономности и суверенности по отношению к обществу. Но это — исторически конкретный тип личности, а не единственно возможная ее ипостась. На протяжении всей истории человеческая личность так или иначе осознает себя; обособляясь в группе или растворяя себя в ней, человек никогда не был безликой особью в стаде себе подобных. Маркс подчеркивал, что человек — «не только животное, которому свойственно общение, но животное, которое только в обществе и может обособляться».        <…>

Христианство создает противоречивую ситуацию, в которой находится личность. С одной стороны, человек провозглашается подобным богу — своему творцу. В средние века наблюдается переход от теории, согласно которой люди созданы вместо падших ангелов и должны занять их место, к концепции о самостоятельном достоинстве человека, сотворенного ради него самого. Не человек создан для чего-либо иного, но весь мир создан для человека, являющегося завершением вселенной. Поскольку мир сотворен ради человека, в человеке можно найти весь мир и его единство. В самом деле, другие творения либо существуют, но не живут (например, камни); иные существуют и живут, но не имеют ощущений (растения); третьи и существуют, и живут, и имеют ощущения, но не обладают разумом (животные). Человек разделяет с остальным земным тварным миром способность существовать, жить и чувствовать, но вместе с тем он разделяет с ангелами способность понимать и рассуждать. Человек — венец творения.

С другой стороны, человек — раб божий. Служение богу не унижает, а, напротив, возвышает и спасает человека. Но служение требует смирения, подавления личных склонностей, противоречащих ригористичным идеалам христианства; поскольку искупление и завершение человека возможно лишь в ином мире, то свободное развитие личности исключено. Свобода воли, провозглашаемая христианством, оборачивается заповедью избегать всего, что может помешать спасению души. И хотя теологи подчеркивали, что личность человеческая представляет собой единство души и тела, все заботы христианина должны были направляться на первый компонент его личности, даже к явному ущербу второго компонента. Ибо душа и тело пребывают в разных измерениях — душа принадлежит вечности, а тело подвержено порче времени. <…>

Вступая в число христиан и получая возможность спасения, человек вместе с тем отказывался от собственной индивидуальности. Отныне он был подчинен данному ему закону и должен был оставаться верным ему. Мы уже видели выше, сколь существенное место в средневековом сознании занимала категория верности, имевшая одновременно и религиозное и социально-политическое содержание. Fides, fidelitas — это и вера в бога, и верность господину, олицетворявшему на земле богом данный закон. Человек не осознает себя как автономную индивидуальность, он принадлежит к целому и должен выполнять в его рамках отведенную ему роль. Социальные роли в феодальном обществе строго фиксированы и целиком поглощают человека. Социальная роль, предназначенная для человека, рассматривалась как его призвание (vocatio),— высшею силою он призван выполнять это призвание и всецело соответствовать своей роли. Его личные способности направлены на то, чтобы с наибольшим успехом осуществлять свое социальное предназначение.

Не оригинальность, не отличие от других, но, напротив, максимальное деятельное включение в социальную группу, корпорацию, в богоустановленный порядок, огdo,— такова общественная доблесть, требовавшаяся от индивида. Выдающийся человек — тот, кто полнее других воплощает в себе христианские добродетели, кто, иначе говоря, в наибольшей мере соответствует установленному канону поведения и принятому в обществе типу человеческой личности. Индивидуальные качества, отклонявшиеся от санкционированной нормы, подавлялись не только потому, что консервативное общество с недоверием и предубеждением смотрит на «оригинала», но и потому, прежде всего, что связанные с такими качествами умонастроения и поступки считались противоречащими христианским образцам и опасными для веры. Поэтому в ограничении индивидуальной воли и мнения в средние века не видели нарушения прав и достоинства человека. Публичное высказывание мнений, противоречивших установленной вере, было ересью. Преступность еретика, как разъяснял важнейший памятник канонического права — «Декрет» Грациана, заключается в том, что он обнаруживает интеллектуальное высокомерие, предпочитая собственное мнение мнению тех, кто специально уполномочен высказываться в делах веры. Хотя грех представлял собой угрозу для души индивида, считалось, что он опасен для общества, а потому прихожане следили друг за другом, нередко обращаясь к священнику с жалобой на впавших в грех соседей. <…>

Полностью обрести и осознать себя средневековый человек мог лишь в рамках коллектива, через принадлежность к нему он приобщался к ценностям, господствовавшим в данной социальной среде. Его знания, навыки, опыт, убеждения, формы поведения являлись его личными характеристиками постольку, поскольку они были приняты его общественной средой, группой.

Человеку редко приходилось действовать вполне индивидуально. Группа, к которой он принадлежал, постоянно присутствовала в его сознании. Поступать противно групповым целям и нормам значило вести себя предосудительно. Голосование в тех случаях, когда оно применялось, не было способом установления соотношения индивидуальных воль. Подчас вообще требовалось единодушие либо решение принималось в соответствии с волей «большей и лучшей части» участников голосования, то есть в расчет брали не только, может быть, и не Столько число лиц, сколько их «качества», социальную привилегированность, статус. Противопоставлять себя группе, обществу значило проявлять непростительный грех гордыни. Утверждение индивидом своей личности заключалось в единении с группой.

Таким образом, средневековье имело ясную идею человеческой личности, ответственной перед богом и обладающей метафизическим неуничтожимым ядром — душою, но с трудом осваивалось с представлением об индивидуальности. Установка на всеобщность, типичность, на универсалии, на деконкретизацию противоречила формированию четкого понятия индивида.

Фрагмент 13. Арнаутова Ю.Е. Средневековые истоки современной корпоративной культуры // Неприкосновенный запас. 2006. № 48-49. C. 69-76.

Гильдии появляются в Западной Европе очень рано, уже в начале VI века. Их можно определить как объединения в сообщество «с целью взаимной защиты и помощи, религиозной и общественной деятельности, а также профессионального и экономического содействия их членам», где «конечная причина единения состояла в свободной воле объединившихся». Это находило выражение во взаимно приносимой клятве, поэтому гильдии еще называют conjurationes - объединения на основе клятвы. Никакой специальной символической функции такая клятва не имела: она не сопровождала правовую сделку, а сама была ею и в этом смысле репрезентировала согласие и заключенные на его основе договорные связи. И, конечно, она объединяла поклявшихся на будущие времена - и тем самым предопределяла все стороны их деятельности.

Посредством принесения клятвы гильдия утверждала себя как группу относительно своего окружения, что означало не только совместную реализацию групповых интересов - будь то поддержание мира в округе или монополизация местного рынка, но и защиту жизни и интересов каждого отдельного ее члена. В разные периоды Средневековья это проявлялось по-разному - от известной из уставов английских и датских гильдий обязанности кровной мести за убитых товарищей до выдачи ссуды для ведения дел или поддержки при нетрудоспособности.

В раннее Средневековье объединение в гильдии во многом было обусловлено ситуацией социальной дезорганизации и порождаемых ею конфликтов. В Каролингской империи преобладающим типом были так называемые местные гильдии, куда входили миряне и священники, мужчины и женщины, свободные и зависимые. Эти гильдии боролись против разбоя, организовывали вооруженные отряды для обороны от внешних врагов (например, от норманнов) и, таким образом, служили поддержанию «общественного порядка» в те периоды, когда король и его графы (а также епископы) больше не могли обеспечивать мир и стабильность. С каролингскими местными гильдиями находятся в родстве английские гильдии X-XI столетий, датские гильдии XII-XIII веков и швейцарские сельские товарищества.

Социально-исторические и экономические изменения XI и XII столетий привели к возникновению специфически профессиональных объединений - гильдий купцов и цехов ремесленников. Расцвет юриспруденции, теологии, философии с XII века нашел выражение в universitates магистров и студентов. В позднее Средневековье в гильдии объединялись священники и дьяконы, лекари и банщики, стрелки и паломники, нищие и прокаженные, возникали религиозные братства и товарищества соседей: гильдия стала организацией «для многих». Здесь речь идет уже в большей степени если не о конфликте, то об известной степени противостояния разных средневековых «культур» с их системами ценностей и отношением друг к другу - культуры conjuratio, связанной групповыми целями новых профессиональных объединений, и культуры окружающего ее сословного общества.

На протяжении всего Средневековья объединения на основе клятвы были индикаторами и факторами социального процесса нарастающей модернизации. Они не просто репрезентировали начала экономики разделения труда с прогрессирующей дифференциацией видов деятельности и профессий, которая обусловила возникновение новых слоев общества. Эти объединения представляли собой инструмент, посредством которого индивиды - часто под давлением нужды и в ситуации общественного конфликта, - вступив в союз с себе подобными, достигали своих целей, удовлетворяли свои социальные, религиозные, экономические и культурные потребности, приспосабливались к новой исторической ситуации.

Сама идея клятвенного соглашения о взаимопомощи сыграла, таким образом, историческую роль. Поскольку в обществе, в котором хотя и есть «государство», но нет монополии на легитимное принуждение, то есть в обществе с переплетением конкурирующих легитимностей, такая клятва создавала правопорядок, безопасность и мир для круга тех, кто обменялся ею. То, что не могло быть гарантировано «сверху», по принуждению институтов власти, обеспечивалось «снизу», договором и согласием, а затем социальным давлением, которое такой институционализированный договор оказывал как на внутреннюю, так и на внешнюю среду.

<…> Помимо клятвы конституирующим гильдию как социальную группу элементом следует считать совместную трапезу - гильдейский пир. Финансируемое из общей кассы обильное застолье, сопровождаемое играми, сценическими представлениями, пением, регулярно собирало вместе всех членов гильдии, помогало им ощутить свое единство. Совместная еда и возлияния - важнейшая форма социального общения в доиндустриальном обществе. Но гильдейская трапеза, на которой всякий раз зачитывались вслух пункты устава, была еще и способом постоянного воспроизведения основной духовной нормы conjuratio- идеи христианского братства. Эта же идея манифестировалась в совместном богослужении и в обычае раздавать после него милостыню. Братская любовь (fraternadilectio) была нормой не только в отношениях между членами гильдии, но и в отношении ко всем нуждающимся. Поэтому разного рода благотворительность - от милостыни до учреждения госпиталей - была существенной стороной общественной деятельности гильдий.

Особой формой гильдейского пира была поминальная трапеза. Культ мертвых и поминки не просто означали взаимную поддержку и связь между живыми и умершими членами группы, а уходили корнями в идею «реального присутствия» поминаемых персон: называние имени покойного в кругу живых было равнозначно его присутствию. Участвуя в ритуалах поминовения мертвых (memoria) - в бдении у гроба, церковном погребении, поминках и ежегодном литургическом поминовении, - социальная группа снова и снова осознавала и репрезентировала себя как группа.

Но память о мертвых - это еще и память о прошлом. Традиция общих для членов группы воспоминаний помогает ей сформировать свой образ, то есть создает групповую идентичность, но одновременно является и способом манифестации этой идентичности вовне. «Группа есть то, что она о себе помнит», и эта память легитимирует само ее существование, обеспечивая воспроизведение групповых ценностей и норм, подтверждая стабильность и длительность ее существования во времени - основные структурные признаки социальной группы. В гильдиях память о прошлом не имеет того абсолютно первостепенного значения, которым она наделяется в группах, связанных кровным родством, например в аристократических родах, где память о великих предках свидетельствует о древности и, следовательно, благородстве рода, тем самым оправдывая его претензии на власть. Однако и гильдии тщательно хранили память о своей истории, поэтому их уставы и списки членов обычно заносились в литургические книги, а «великого предка» заменял святой-патрон. К этому патрону возводился изначальный этап истории группы, своей персоной он как бы узаконивал ее место в божественном миропорядке, принимая на себя роль не только небесного покровителя, но и объекта групповой, часто также профессиональной идентичности.

Стремление гильдий иметь собственную традицию памяти самым непосредственным образом проявлялось в том, как они создавали ее и сохраняли для будущих поколений (и для будущей славы, ведь память и слава, memoria и fama, нераздельны) в ритуалах, текстах, памятниках мемориального характера. Особенно показателен феномен fundatio - практика учреждения специальных институций на собственные средства, современной формой которой стали разного рода благотворительные фонды крупных корпораций. Сюда же можно отнести и меценатство. Гильдии строили свои церкви и капеллы, создавали приюты и богадельни, за право разместить в городском соборе свои знамена они финансировали его ремонт или переоснащение, заказывая и оплачивая статуи святых, оконные витражи и так далее. Так возникали «объективированные формы» культурной памяти, в которых группа заявляла о себе, о своем месте в обществе.

<…> Материалистическое мышление привычно придает экономическому фактору первостепенное значение. Поэтому понятие «средневековая корпорация» ассоциируется у неспециалистов с «гильдиями купцов» и «цехами ремесленников», а современные корпорации - с «хозяйствующими субъектами» и «юридическими лицами». Однако гильдия как сообщество, основанное на клятве о взаимной помощи и поддержке, возникает за полтысячелетия до узкопрофессиональных объединений. Не экономические интересы, а именно клятва - «наиболее универсальная форма всех договоров о братстве», а значит, всех форм контракта - вызвала к жизни особый тип социальных групп, движимых идеей братства, «с причудливым сочетанием альтруизма и группового эгоизма, принципа эгалитарности и эксклюзивности». Здесь стоит поразмыслить над последствиями того, что в течение столетий множество людей жило по этим нормам и сформировало на их основе принципы индивидуальных и общественных действий.

Хозяйственные, правовые, политические, религиозные аспекты в жизни средневековых корпораций переплетались, поэтому каждое проявление их групповой культуры - это всегда «тотальный социальный феномен» (Марсель Мосс). Принцип «тотальности» с известными оговорками сохраняется и для современной корпоративной культуры. Кроме того, именно в лоне средневековой культуры conjuratio родились принципиально новые, устанавливаемые «снизу» согласием и договором формы права и мира, которые следует рассматривать как первый опыт решения проблемы конструктивного преодоления конфликтов - проблемы, обретшей особое значение в современном плюралистическом обществе.

       ВОПРОСЫ:

4. Какие особенности характерны для средневекового западноевропейского общества? (3 балла)

***