ЛЕТОПИСЬ ГОДА ЧЕТЫРЕСТА ДВАДЦАТЬ ШЕСТОГО

Когда дело утвердилось в таком виде, *приспела большая беда*. В час предзакатной молитвы того дня, когда эмир прибыл в Гурган, он веселился по случаю события в Хорезме и падения забытого богом Харуна и услаждал себя вином, ибо казалось, что [теперь] великое бедствие избегнуто. Все его люди из ставки удалились. Хотя погода была жаркая, все же решили две недели простоять в Гургане. После часа пополуденной молитвы меня позвал ходжа Бу Наср, и мы стали обедать. Примчались два всадника о двуконь из числа принадлежавших Бу-л-Фазлу Сури, из феравинских девсуваров. Подойдя, они поклонились. “Что случилось?” — спросил их Бу Наср. “Мы приехали из Нишабура в два с половиной дня. Всю дорогу мы брали свежих лошадей и мчались вскачь, так что ни днем, ни ночью не знали покоя, разве только когда что-нибудь ели, ибо таков был приказ сахиб-дивана. Причины и обстоятельства нам неведомы”. Ходжа перестал есть, посадил за еду их и взял письма. Он вскрыл обертку и начал читать, [затем] тихо поднялся и покачал головой. Я, Бу-л-Фазл, понял, что что-то произошло. Потом он приказал седлать верховых животных, умыл руки и велел подать одежду. Мы встали. “Следуй за мной в ставку”, — сказал он мне. /470/ Всадников разместили на покой, и я направился в ставку. Ставка [оказалась] пуста: эмир до позднего утра пил вино, а после пиршества лег почивать.

Бу Наср — он был один — рассказал мне: “Туркмены-сельджуковды в большом числе переправились через реку ⁹⁸, прошли через степь Нух Гумбедан в сторону Мерва и двинулись в Нису. Однако они сделали сахиб-дивана своим ходатаем, дабы он посредничал в предоставлений им Нисы, за то один из трех их предводителей прибудет ко двору и отдастся служению, туркмены же будут войском и станут нести любую службу, какую им укажут. Пропал Хорасан, Бу-л-Фазл! Ступай к великому ходже и сообщи ему это обстоятельство”. Я пошел и застал его вставшим после сна, он читал книгу. Увидев меня, он спросил: “Добрые вести?” “Может быть”, — ответил я. “Да знаю я, — возразил он, — потомки Сельджука вступили в Хорасан!” “Так точно”, — промолвил я, сел и рассказал о случившемся. “*Нет могущества и силы, кроме как у всевышнего, всевеликого бога!* — воскликнул [ходжа]. Вот последствие похода в Амуль и мероприятий Ираки. Седлайте животных!” Я вышел наружу, а он [стал собираться] к выезду. [416]

Из своего дивана к нему явился Бу Наср. [Ходжа] отослал посторонних, никто другой, кроме меня, не остался. [Бу Наср] подал ему письмо от Сури: “Потомки Сельджука и Йинала ⁹⁹, около десяти тысяч конных, пришли из Мерва в Нису. Находившихся там туркмен и толпу прочих хорезмийцев потомки Сельджука держат перед собой стоя, не сажают, считая сие неуместным. Письмо же, кое они написали к слуге [государя], он приложил к сему, дабы высочайшее мнение с ним ознакомилось”. Письмо было такого рода: “Превосходительному славному шейх арреису, сейиду мавлана Абу-л-Фазлу Сури от Убейда Ябгу” Тогрула и Дауда ¹⁰⁰, рабов повелителя верующих.

Нам, слугам, нет больше возможности пребывать в Мавераннахре, в Бухаре, потому что, покуда был жив Али-тегин, между нами была приязнь, дружба и свойство. Ныне же, когда он умер, и дело [его] попало в руки двух его сыновей, неопытных юнцов, и Тунуш, который был сипахсаларом Али-тегина, взял над ними власть и над царством и войском, у нас с ним установилась открытая вражда, так что мы там оставаться не могли. В Хорезме великое смятение из-за убийства Харуна, и нам нельзя было податься туда. Мы пришли под защиту владыки мира, великого султана благодетеля, дабы ходжа порадел [нам] /471/ и написал великому ходже [Ахмеду], сыну Абдассамада, и сделал его [нашим] заступником, ибо мы с ним знакомы. Хорезмшах Алтунташ, да смилуется над ним Аллах, каждую зиму, до весенней поры, давал в своем владении место нам, нашему народу и нашим животным, и ходатаем бывал великий ходжа. Не примет ли нас высочайшее усмотрение на службу, так чтобы один из нас служил при высочайшем дворе, а другие подымались бы на любую службу, которую повелит государь, и мы успокоились бы под широкой сенью его. И не пожалуют ли нам области Нисы и Феравы, кои являются окраиной пустыни, дабы мы расположили там наши обозы, обрели душевный покой и не допускали проникнуть через Балханкух и Дихистан, из пределов Хорезма и через Джейхун ни одного злодея, а иракских и хорезмских туркмен мы будем преследовать. Ежели же, не дай бог, государь к нашей просьбе не снизойдет, то мы не знаем, каково будет положение, ибо у нас нет и не осталось никакой земли. Грозность Высокого собрания — велика, и мы не осмелились написать что-нибудь Высокому собранию, а написали ходже, дабы он осуществил это дело с помощью своего достоинства господина, ежели будет угодно Аллаху, велик он и всемогущ!”.

Прочитав это письмо, везир сказал Бу Насру: “О, ходжа, до сих пор мы имели дело с пастухами, поглядим [теперь], сколь возрастут неприятности, ибо нам еще предстоят испытания, теперь пришли завоеватели. Много я плакался, не надобно, мол, идти в Табаристан и Гурган, государь не послушался. Человечишка вроде Ираки, не умеющий отличить свою правую руку от левой, протянул горсть [417] пустой приманки, из которой ничего не вышло, потому что была она нелепой и ложной. Такие умиротворенные владения как Гурган и Табаристан взволновались и пошли на ветер, покорные и послушные жители восстали, кои и с Бакалиджаром не ладили, а в Хорасане стряслась величайшая беда. Да поправит счастливо господь всевышний последствие этого дела! Теперь, несмотря на все это, [опять] не допускают принять правильное решение и раздражают этих потомков Сельджука, ведь можно понять, что впоследствии получится”. Затем он сказал: “Это важней того, что можно на час отставить, надобно оповестить эмира”. Бу Наср возразил: “Он всю ночь пил вино до позднего утра и [теперь] спит”. “Какой тут может быть сон! — ответил везир, — нужно оповестить и сказать, что случилось важное дело, дабы его разбудили”.

/472/Меня, Бу-л-Фазла, послали к Агаджи, денщику [государя]. Я переговорил с ним, он вошел в сераперде, остановился и кашлянул. Я услышал голос эмира, спросивший, что случилось. Денщик ответил: “Явился Бу-л-Фазл и говорит, что великий ходжа и Бу Наср пришли в нимтерг, им надобно видеть государя, потому что случилось важное дело”. “Ладно”, — ответил эмир и встал. Я пожелал ему добра. Эмир, да будет им доволен Аллах, потребовал таз и воды, умылся. Он вошел из сераперде в шатер, позвал их и [с ними] уединился. Я присутствовал, стоя. Прочитали письма. [Эмир] вскочил с места и крепко выругал Ираки. Великий ходжа сказал: “Божественное предопределение делает свое дело. Ираки и прочие, кроме него, все они только исполнители его. Государю в начале всякого дела, кое он предпринимает, надобно лучше [его] обдумывать. Теперь, когда событие совершилось, нужно постараться, чтобы оно не тянулось долго”. “Что же делать?”— спросил эмир. Везир ответил: “Ежели позволит высочайшее мнение, то следует позвать хаджибов Бектугды и Бу-н-Насра, потому что сипахсалара здесь нет. Хаджиб Субаши, который самый дальновидный, пусть тоже явится вместе с людьми, коих сочтет нужными государь, из числа воинства и тазиков, дабы на сей счет поговорить и посоветоваться”. “Согласен”, — промолвил эмир. Они вышли [из ставки], люди отправились и позвали предводителей. Народ, как положено, начал сходиться. В час предзакатной молитвы [эмир] открыл прием. [Государь] оставил великого ходжу Ахмеда, сына Абдассамада, ариза Бу-л-Фатха Рази, начальника посольского дивана Бу Насра Мишкана и хаджибов Бектугды, Бу-н-Насра и Субаши. Из числа недимов позвали Бу Сахля Завзани, которого [эмир] время от времени призывал и сажал в подобного рода негласных совещаниях.

По этому вопросу говорились всякого рода речи и обсуждались мероприятия. Эмир, да будет им доволен Аллах, сказал: “Это не пустячное событие — пришли десять тысяч турецких всадников со [418] многими предводителями, уселись посередине нашего владения и говорят, у нас-де нигде пристанища не осталось, будто впрямь наша сторона самая слабая. Мы им не позволим утвердиться на [нашей] земле и опериться. Посмотрите на туркмен, которых привел мой отец, переправил через реку и разместил в Хорасане. Они были скотоводы, [а] сколько бед от них причинилось. Им [потомкам Сельджука], о которых ходжа говорит, будто они ищут над собой опеки, нельзя позволить /473/ дохнуть. Лучше всего, нам из Гургана же двинуться лично с дворцовыми гулямами и самой отборной ратью по семенганской дороге, которая выходит между Исфераином и Устувой, и совершить нападение на Нису, как можно сильнее, и истребить их”.

“Так лучше всего, как усматривает высочайшее мнение”, — заметил везир Ариз, начальник посольского дивана и Бу Сахль Завзани повторили то же самое. “Что скажете вы?” — спросил везир хаджибов. “Мы существуем ради войны, — ответили те, — действуем по приказу, который получаем, и разим мечом, дабы враги не достигли цели. Разработать мероприятия — дело ходжи”. — “Во всяком случае, нужно разузнать о состоянии дороги, в каком она виде”, — сказал везир. Тотчас привели несколько человек, кои были знакомы с той дорогой. Они описали три пути: один [через] пустыню со стороны Дихистана, очень трудный, без воды и кормов, а два — по большей части очень неровные и пересеченные. Везир заявил: “То, что слуга [государя] знает, он скажет, как совет, приказывать же будет государь. Животные ексуваров и принадлежащие дворцовым гулямам большей частью долгое время в Амуле ели рисовую солому, а с тех пор как мы пришли [сюда], едят траву. Отсюда до Нисы [пути] таковы, как описали — неровные и трудные. Ежели государь двинется сам своей особой и будет спешить, животные устанут, и рать, которая дойдет до поля битвы, будет неспособна и утомлена, а враги, отдохнувши, готовы [к сражению] и животные [их] в силе. Надобно подумать, как бы не случилось беды, и нам себя не опозорить, ибо выступление государя лично драгоценной своей особой — дело немалое.

Во-вторых, туркмены спокойны и никаких злодеяний от них не обнаруживается; в таком роде они и писали Сури и выразили рабскую покорность. Слуге [государя] кажется лучше всего отписать Сури добрый ответ и сказать, что надобно-де передать дехканам ¹⁰¹, чтобы они не тревожились, потому что пришли к себе домой и находятся под нашей опекой и защитой. У нас, мол, давно было намерение пойти в Рей, когда мы туда прибудем, то все, что наше усмотрение найдет нужным и будет им на благо, мы прикажем. Покуда это письмо пойдет [к ним], и государь отсюда счастливо будет совершать переход в Нишабур, животные отдохнут и наберутся сил, и намерения этих пришельцев тоже лучше /474/ проявятся. Тогда, ежели понадобится, и [419] мнение государя признает за лучшее изгнать их из Хорасана, пусть отправится, приготовив отряд сильного войска с опытным и благоразумным саларом и прикончит с успехом их дело, дабы показать [нашу] силу. [Но] ежели государь сам своей особой пойдет на них, особливо ежели наступление поведут отсюда, то слуга [государя] высказал все, что у него было на уме — приказывать надлежит государю”. Присутствовавшие согласились, что это мнение — правильное и порешили на том, чтобы через три дня выступить в Нишабур.

Эмир велел позвать на это собрание Бу-л-Хасана Абдалджалиля. Он явился и получил распоряжение пойти в город Гурган с пятью предводителями из серхенгов, с одним хаджибом и тысячью конных и быть кедхудаем [этого] войска — [посмотрим, мол], что станет с заверением Бакалиджара, которое он дал о присылке откупных денег ¹⁰². Тогда то, что найдет нужным [государево] усмотрение, будет повелено. По этому вопросу несколько времени продолжались прения. [Затем] Бу-л-Хасана Абдалджалиля отвели в вещевую палату и надели на него халат. Он предстал пред лицо [государя] с предводителями и хаджибом; им тоже дали по халату. Они удалились, проследовали в полной готовности мимо ставки и выступили из города.

В среду, в десятый день месяца раджаба ¹⁰³, прибыли спешные гонцы ¹⁰⁴ из Хорезма и привезли известие об убийстве Абдалджаббара, сына великого ходжи, и его родичей и приверженцев. Абдалджаббар поторопился: когда убили Харуна, он тотчас же вышел из потайного убежища, сел на слона и поехал на площадь Серай-и Имарат. Другой сын хорезмшаха, которого звали Хендан, с Шукр-Хадимом и гулямами бежал. По несчастливой случайности Шукр-Хадим с несколькими гулямами за каким-то делом пришел на площадь Серай-и Имарат. Он встретился с Абдалджаббаром, и Абдалджаббар стал его поносить. “Дайте ему!” — приказал Шукр гулямам. Те схватились за стрелы и бердыши и убили Абдалджаббара вместе с двумя его сыновьями, двоюродным братом со стороны отца и сорока с лишним его приверженцами. Они снова возвратили обратно Хендана и посадили его эмиром. Обстоятельное описание этих событий будет дано в главе о Хорезме.

Везир приступил к исполнению обряда оплакивания. Вся служилая знать и вельможи направились к нему. Я видел, какую он проявил твердость духа: ни одна слезинка не пролилась из его глаз. Во всех смыслах величия сей муж был единственным [в свое время] и в этом случае его тоже видели преисполненным смирения и похвалили [за это]. Впрямь было похоже на то, словно стихотворец вот этим бейтом имел в виду его, стихи: [420]

*По нас скорбели, мы не оплакивали никого,
Сердца верблюдов к нам сурово речь держали* ¹⁰⁵.

Эмир прислал к нему факиха Абдалмелика Туей, недима, с уведомлением о соболезновании. /475/ Сей факих был красноречив и умен. Когда он передал устное сообщение, ходжа встал, облобызал землю, сел и сказал: “Слуга [государя], сыновья [его] и все, кто у него есть, да падут жертвой за один волосок государя, ибо счастье слуг в том, чтобы прожить жизнь в благоволении господина. Люди созданы по одному образцу — никто не приобретает славы по ошибке”. Сие воздержание от плача и стенаний совсем походило на то, как поступил Амр, сын Лейса„ и я расскажу, что на сей счет читал, дабы было известно. *А Аллах знает лучше!*.

РАССКАЗ ОБ АМРЕ, СЫНЕ ЛЕЙСА, ЭМИРЕ ХОРАСАНА, О ТВЕРДОСТИ ДУХА ВО ВРЕМЯ ОБЪЯВЛЕНИЯ ЕМУ О СМЕРТИ СЫНА

Амр, сын Лейса, в каком-то году вернулся из Кермана в Систан. Его сын Мухаммед, коего называли почетным прозвищем Фата ал-аскар ¹⁰⁶, вырос очень красивым юношей и способным. По воле судьбы в Керманской пустыне этого сына поразила болезнь кулендж ¹⁰⁷, в пяти фарсангах от города Систана ¹⁰⁸, но Амру не представилась возможность задержаться в том месте. Он оставил сына там с лекарями и надежными людьми, с одним дебиром и сотней всадников на верблюдах-скороходах. Их за'иму он сказал: “Надо, чтобы всадники прибывали [ко мне] один за другим и чтобы дебир писал, как чувствует себя больной, что ест, что говорит; спит ли или не спит, дабы Амр знал о всех переменах, кои предопределил господь бог, да славится поминание его!”.

Амр доехал до города, расположился в личном своем серае и сел в уединении на ковре неустанной молитвы, так что пребывал там и днем и ночью, там же спал на полу без подушки под головой. Всадники на верблюдах непрерывно приезжали, раза двадцать три в сутки. То, что писал дебир, ему прочитывали, а он стенал и плакал и раздавал богатую милостыню. Семь суток прошло на такой лад: день в посте, ночью разрешая себя хлеб сухой, не подкрепляя себя каким-нибудь нанхваришем ¹⁰⁹, в плаче и стенании.

На восьмой день перед рассветом приехал старшой всадников без письма, потому что сын отошел [в иной мир], а дебир не осмелился написать извещение о смерти. Он послал старшого, не сумеет ли тот рассказать о случившемся событии. Войдя к Амру, [старшой] облобызал землю, но письма при нем не было. Амр спросил: “Мальчик получил повеление?” За'им всадников ответил: /476/ “Долгие лета жизнь государю!” “Хвала Аллаху, слава господу, велик он и всемогущ, который содеял то, что хотел, и содеет то, что захочет! Ступай, храни, [421] в тайне это событие”. А сам встал и пошел в баню. Ему распустили волосы, вымыли. Он пришел успокоенный и лег отдохнуть.

После молитвы он приказал позвать правителя двора. Тот пришел. Амр распорядился: “Пойди, приготовь на завтра большое угощение, три тысячи барашков и то, что к ним полагается, вино и принадлежности к нему и приведи мутрибов”. Правитель двора удалился и все приготовил. Хаджибу Амр сказал: “Завтра будет всеобщий прием, оповести воинство и раиятов, знатных и простых”.

На другой день рано утром он сел и открыл прием. Расставили много столов, после приема к ним протянули руки; принесли вино, мутрибы начали свое дело. Когда уже кончали, Амр обратился к знатным вельможам, родичам и свите и произнес: “Знайте, что смерть — правда. Мы семь суток страдали за сына [нашего] Мухаммеда. Мы отказались от сна, от пищи, от покоя, — лишь бы он не умер. [Однако] приговор господа бога, велик он и всемогущ, был таков, чтобы сын скончался. Ежели бы его продали обратно, мы бы купили [его] за самое [для нас] драгоценное, но сей путь для человека закрыт, поскольку от отошел [в иной мир], и известно — мертвый не возвращается. Стенание и плач — безумие и дело женщин. Возвращайтесь по домам, будьте как всегда, живите радостно, ибо царям печалиться — нелепо”. Присутствовавшие пожелали ему добра и разошлись. От подобных рассказов у людей крепнет решимость, а людям презренным они воздают соответственно их сущности.

Эмир Мас'уд, да будет им доволен Аллах, выступил из Гургана в четверг, одиннадцатого числа месяца раджаба ¹¹⁰, и прибыл в Нишабур в понедельник за восемь дней до конца сего же месяца ¹¹¹ и расположился в саду Шадьях. В воскресенье, за два дня до конца сего же месяца, в Нишабуре помер Ахмед Али Нуш-тегин, да смилуется над ним Аллах! *Каждый смертный час предначертан*! Со смертью его, можно сказать, забросили наездничество, човган, лапту и прочие предметы адаба ¹¹².

Когда эмир приехал в город, он с жаром принялся устраивать дела войска, дабы послать его в Нису. Туркмены держали себя спокойно, выжидая, что произойдет [дальше]. Письма осведомителей из Баверда и Нисы были таковы: “С тех пор как мы выступили из Гургана и до остановки в Нишабуре, с их стороны никакого воровства и преступлений не было. /477/ Обозы их большей частью ограбил и увел Шахмелик, и они весьма несчастны. То, что у них осталось, они держат при себе, отвели в пустыню и зорко стерегут днем и ночью; [422] готовы они на войну и на мир. С ответом, который ими получен от Сури, они немного успокоились. Однако потомки Сельджука находятся в большом страхе и каждый день они и йиналовцы с рассвета до позднего утра верхом на конях, остановившись на каком-нибудь холме, совещаются, что делать, ибо слышали, что высочайшее знамя двинулось на Нишабур. Они сильно боятся”. Эти письма доложил ходжа Бу Наср, и эмир прекратил пить вино, крепко призадумался и раскаялся в походе, от коего в Табаристане не осталось ничего, кроме дурной славы, а в Хорасане установилось эдакое положение. У Ираки уже больше не хватало смелости говорить с эмиром о мероприятиях по управлению государством. Но хуже всего было то, что [у эмира] на великого ходжу Ахмеда, сына Абдассамада, возникли подозрения, несмотря на добрые услуги, кои он оказал, и на правильный расчет, как убить забытого богом Харуна. [Эмир] счел мятеж Харуна делом рук Абдалджаббара, сына великого ходжи. Кроме того, [ему] представили так, будто у ходжи с врагами есть общий язык и что приход потомков Сельджука в Хорасан ему желателен. От ходжи Бу Насра, да смилуется над ним Аллах, в негласной беседе, которая у него была с Абу Мансуром Тейфуром и со мной, я слышал, он говорил:

“Господь, велик он и всемогущ, знает, что сей везир — человек честный и добросовестный и находится вне подобного рода подозрений. Однако бывает, что у царей разыгрывается воображение и [тогда! никто не может как следует постичь их убеждения и сердце и понять их образ действий. Я, Бу Наср, в силу того, что с юности и до наших дней соприкасаюсь с ними, более осведомлен в их образе жизни. То судьба захотела, что государь наш держит везира в подозрении до [того], что противодействует всякому правильному мероприятию, которое тот придумывает по любому вопросу. *Когда приходит судьба, слепнет зрение*.

Несколько раз [государь] испытывал этого вельможу, и тот оказывал важные услуги; он назначал его с громадной ратью в Балх, Тохаристан и Хутталан, приставляя к нему скрытно приставом какого-нибудь значительного салара. Ходжа все это знал и переносил и ничуть не переставал [давать] советы. Ныне, когда приключилось событие с потомками Сельджука, и эмир по этой причине удручен, ветревожен и готовится /478/ послать в Нису рать, он по сему поводу созвал негласное совещание. Произносили всякого рода речи. На все, что ни говорил везир, эмир отвечал оскорбительно.

Когда мы вернулись обратно, ходжа уединился со мной и сказал: “Видишь, что мне препятствует!? Слава Аллаху великому! Такого сына моего как Абдалджаббар убили со множеством людей из приверженцев [его]! Погибли они Хорезма ради и при всем этом государь кое-что знал [о том], что я в хорезмских событиях не повинен. На всякий раз [423] когда у него зародится подозрение, и он [что-нибудь] вообразит, у меня же сына и стольких людей не найдется, чтобы им зря пропасть, а ему бы понять или не понять, что я невиновен. Но еще удивительней с этими туркменами. Уж не говоря ни о чем другом, с какой стати я бы питал к ним склонность? Что они дадут мне должность везира, когда наберутся мощи после столь многих земных поклонов передо мной и лобызаний руки? Во всяком случае, теперь везир такого государя как Мас'уд, сын Махмуда, — я так понимаю — поважнее, чем будь я везиром какой-то кучки людей, которые мне долго служили. Ну а коль скоро положение таково, как оно есть, где во мне остаться сердцу? Как работать рукам и ногам моим, как действовать рассудку и соображению?”.

Я ответил: “Да будет долгой жизнь господина! Все это не так, не нужно заводить сердце в такие места, ибо ежели быть столь мнительным и недоверчивым тогда, когда впереди столь много важных дел, то [ничего] не получится”. “Ты что меня улещаешь, ходжа, — возразил везир, — я ведь не маленькое дитя. Разве ты не видел, сколько слов сегодня было сказано с оскорблением. Давно уже я это на себе чувствую, но пропускал мимо, а теперь оно выходит из границ”. “Ходжа позволит, ежели я об этом обстоятельстве доложу Высокому собранию?” — спросил я. “Будет бесполезно, — ответил он, — ибо сердце государя испортили. Ежели когда-нибудь зайдет разговор об этом, и ежели ты [тогда] дашь честный совет, достойный тебя, и расскажешь по правде, что обо мне знаешь, то позволяю”. “Прекрасно”, — заключил я.

Случайно эмир созвал негласное совещание, где речь шла о Балхе, о сыновьях Али-тегина, о Хорезме и потомках Сельджука. Я сказал: “Да будет долгой жизнь государя! Нельзя откладывать важные дела, чтобы образовался склад. Эту тревогу на сердце принесло пренебрежительное отношение к делам. Надобно малость воздержаться от удовольствий и отдаться делу, посоветоваться с везиром”. — “Что ты говоришь! — возразил эмир, — все это исходит от него, ведь он с нами не прямодушен”. Эмир стоял [на своем] /479/ и начал жаловаться на великого ходжу, что в Хорезме произошло то-то и то-то, а сын его учинил так-то, и вот теперь он привел потомков Сельджука. “Да будет долгой жизнь государя! — сказал я в ответ, — у нас с ходжой на сей счет вчера была долгая беседа, много слов было сказано, и он выказал не в меру много отчаяния. Я спросил его, дозволено ли будет эти слова доложить Высокому собранию. Он ответил, что коль скоро придется к слову, то дозволяется, ежели ты, мол, расскажешь от себя. Теперь, коль будет повеление, я расскажу?” — “Ладно”, — промолвил [эмир]. [424]

Я воспользовался случаем и рассказал полностью все, что говорил везир. Эмир на несколько времени крепко призадумался, потом сказал: “Верно, он говорит правду, что его достояние, сын и люди погибли за Хорезм. Для того, чтобы пал тот гордец, он принимал меры правильные, от [чистого] сердца”. — “Раз государь знает, что это так, — продолжал я, — а этот человек — везир, оказавший немало добрых услуг, кои от него были потребованы, жертвовавший своей жизнью и достоянием, то какая польза быть о нем дурного мнения и его подозревать, ведь вред от этого падет на государевы дела, ибо, как сумеет правильно рассудить заподозренный везир, ведь все, что он придумает и захочет доложить, будет, по его убеждению, понято совсем иначе. [Везир] говорит только то, что требуется [в данное] время, а правота и полезность [совета] пропадают”.

Эмир, да будет им доволен Аллах, ответил: “Да, это так, как ты сказал, до сих пор для нас от этого человека не обнаружилось никакого обмана, но нам о нем прожужжали уши и еще продолжают жужжать”. — “У государя нынче появилось много важных дел, — возразил я, — ежели высочайшее усмотрение позволит, то сердце сего человека следует заполучить [обратно]. Коль скоро после сего о нем будут что-либо говорить понапрасну, то [государь] прикрикнул бы на того человека, дабы у человека раскрылись разум и сердце, и дела государевы не запутывались, а шли бы прекрасно”. — “Что же надобно сделать на сей счет?” — спросил эмир. Я ответил: “Ежели государь найдет возможным, то пусть позовет его и наедине согреет его сердце”. “Нам совестно”, — промолвил [эмир]. Да простит господь всемогущий великого государя! Позволительно сказать, что не может быть государя более великодушного и мягкосердого, чем он.

“Как же полагает государь?” — спросил я. “Тебе следует пойти к нему около часа предзакатной молитвы с устным сообщением от нас и сказать ему все, что ты сочтешь за благо /480/ и что принесет успокоение его сердцу; завтра и мы ему скажем лично то же, так что у него не останется никаких сомнений. Когда ты сходишь к нему, тебе нужно будет повидать меня и рассказать все, как было”. — “Ежели высочайшее мнение позволит, то пусть со мной пойдет Абдус или кто-нибудь другой из ближних людей государя по его благоусмотрению, [все же] двое — не один” — “Я понимаю, что ты думаешь, — возразил эмир, — [но]от нас к тебе не приставлен соглядатай, и твое сочувствие и честность очень хорошо известны”, — и он сказал [мне] много хорошего, так что я смутился, отвесил поклон и удалился.

В час предзакатной молитвы я отправился к ходже и все, что было, передал ему, а [также] устное сообщение [от эмира], полное ласки и сердечной теплоты. Когда я кончил, ходжа поднялся, облобызал землю, сел и прослезился. Он сказал: “Я никогда не забуду права [425] владыки, принадлежащие государю, несмотря на ту высокую степень, в коей он меня утвердил. Покуда я жив, я нисколько не останусь в долгу по части служения, подачи совета и сочувствия. Но я прошу нижайше не слушать слов моих завистников и врагов обо мне. Ежели с моей стороны произойдет ошибка, пусть меня одернут и накажут, но не скрывают у себя на сердце и за нее не берут [меня] под подозрение. От страха у меня мысли и руки перестанут работать и ущерб от этого отразится на государственных делах. Как можно будет [тогда] вести речь о важных вопросах?” Я ответил: “Пусть господин великий ходжа ободрит и успокоит [свое] сердце, ибо ежели после этого будет проявлено какое-либо лицемерие, то за него надобно будет схватить Бу Насра”. Я поднял его настроение, ушел и доложил полностью эмиру о том, что происходило, сказав: “Ежели высочайшее усмотрение найдет возможным, пусть завтра в негласной беседе великому ходже будет сказано доброе слово, ибо то, что он услышит из высочайших уст, будет не то, [что из моих]”. — “Сделаю”, — промолвил эмир.

На другой день после приема [эмир] уединился с ходжой, а приближенные удалились. [Эмир] позвал и меня и сказал везиру несколько слов весьма любезных, так что у везира никаких сомнений не осталось. Слова эти были совершенно необходимы, дабы [везир], возможно, распутал бы дела, потому что без везира [ничего] не вышло бы” ¹¹³. “Да, это так”, — заметили мы и пожелали ему добра за то, что он столь блюдет благополучие [государства].

/481/ Поскольку эмир Мас'уд, да будет им доволен Аллах, принял твердое решение послать сильную рать с властным саларом в Нису, он созвал негласное совещание с везиром, аризом, начальником посольского дивана и Бу Сахлем Завзани, недимом, с хаджибами Бектугды, Бу-н-Насром и Субаши. Кто-то пошел и позвал вельмож, серхенгов, хаджибов и правителей областей, как-то: хаджиба Нуш-тегина Валь-валиджи ¹¹⁴, салара Пири Ахура и других. Когда они явились, эмир сказал: “Несколько дней [мы] простояли на месте, войско освежилось, животные отдохнули. Хотя письма осведомителей из Нисы и Баверда приходят такого рода, что потомки Сельджука спокойны, боятся и раиятов не обижают, нам все же, сколько мы ни думаем, кажется некстати, что десять тысяч турецких конников находятся среди нас. Как с ними быть?” Все поглядели друг на друга. “Говорите, — промолвил везир, — ведь государь вас спрашивает и позвал вас ради этого важного дела. Положение таково, как изволит видеть высочайшее усмотрение. От этих людей надобно либо очистить Хорасан и всех их отбросить на ту сторону реки, либо они должны покорно прийти на служение государю отдельными отрядами, и предводители их [должны] прислать заложников к высочайшему двору”. [426]

Заговорил Бектугды: “Хорошо известно, что покойный эмир по воле своей привел в Хорасан полчище туркмен, [известно], какое зло они причинили и все еще причиняют, а у этих, других [туркмен], загорелось желание прийти в Хорасан [через] тех. Враг никогда не сделается другом, — меч на них надобен, ведь это говорил еще Арслан Джазиб, но его не послушали, покуда не стало так, как есть”. Прочие вельможи сказали то же самое, и было положено, чтобы в Нису двинулась рать с опытным саларом. “Кого пошлем?” — спросил эмир. [Ему] ответили: “Коль позволит усмотрение, мы, слуги, с везиром сядем снаружи, и дело решится путем устных передач”. “Ладно”, — согласился эмир. Они удалились.

Бу Наср Мишкан приходил и уходил. Много слов было сказано, покуда не остановились на десяти саларах, предводителях [из] свиты, так чтобы главой их был хаджиб Бектугды, а кедхудаем ходжа Хусейн, сын Али Микала; [постановили] также снарядить пятнадцать тысяч всадников разного рода и две тысячи дворцовых гулямов. Бектугды сказал: “Я, слуга, повинуюсь приказу, однако говорят, у семи поваров ¹¹⁵ котел не кипит: назначили в эту рать несколько человек /482/ именитых саларов, частью махмудовцев и кое-кого из возвышенных государем, молодежь неопытную, а ведь приказ должен быть един и дает [его] глава саларов. Я уже человек постаревший, глазами и телом слабый, и не могу [за всем] усмотреть. А в саларстве никакое противление не должно быть терпимо, от этого [может] стрястись большая беда. Государь-то знает от меня”. Эмир, да будет им доволен Аллах, ответил: “Никто из этих саларов не осмелится выйти из повиновения тебе”. Кое-кому пришлось не по душе, что начальником пойдет Бектугды. Стали говорить: “Старик сей рассуждает правильно, не годится, чтобы дело пошло вкривь”. — “Бектугды все равно придется пойти, ибо выбор пал на него”, — промолвил эмир. Народ удалился, чтобы тем, кому должно было отправиться, справить дела”.

Великий ходжа по секрету сказал Бу Насру: “Уж очень мне нежелателен этот военный поход, но я не решаюсь слова сказать, ибо все перевернут иначе”. — “По какой же причине?” — спросил [Бу Наср]. “Сочетание светил очень дурное”, — ответил [ходжа], а он прекрасно знал науку о звездах. Бу Наср возразил: “И мне [поход] противен. Науки о звездах я не знаю, но знаю только, что толпище чужих людей, пришедших в эти края и изъявляющих рабскую покорность, принять [к себе] лучше, чем нагнать на них страх и вызвать в них недоверие. Однако, поскольку государь и салары решили так, то не остается ничего другого, как молчать. [Посмотрим], что предопределил господь бог, велик он и всемогущ”. “Я обязательно доложу, — сказал ходжа, — ежели и не будет услышано, то я хоть не понесу [427] ответственность”. Он доложил, но без пользы, ибо приспела судьба, а приспевшую судьбу одолеть нельзя.

На другой день эмир выехал верхом и остановился на поле, кое находится перед садом Шадьях. Войско пересчитали концом кнута ¹¹⁶, так что все признались, что его достаточно на весь Туркестан, да еще две тысячи дворцовых гулямов — этого хватило бы на целый мир. Начальнику гулямов хаджибу Бектугды эмир выразил много любезности и обласкал [его], а всем вельможам и предводителям сказал: “Сей человек — ваш салар и мой наместник. Все вы слушайтесь его указаний, ибо его распоряжения равны нашим повелениям”. Все облобызали землю /483/ и промолвили: “Слушаемся и повинуемся”. Эмир вернулся обратно. Расставили столы и усадили вельмож, предводителей, родичей и свиту за обед. Когда покончили [с обедом], Бектугды и другим предводителям, назначенным на эту войну, дали халаты. Они предстали [пред лицо эмира], поклонились [ему] и удалились. На другой день, в четверг девятого числа месяца ша'бана ¹¹⁷, эта рать отправилась в Нису с очень значительным запасом продовольствия, снаряжения и оружия, и с ней ходжа Хусейн, сын Али Микала, а при нем много одежды и золота, чтобы по степени заслуг раздавать по своему усмотрению награды людям, кои в день битвы будут хорошо сражаться. Назначили с ними и слонов, дабы когда салар поедет на слоне, Хусейн тоже садился бы на слона в день битвы и видел, что происходит.

В пятницу, десятого числа сего же месяца, эмир соизволил передать должность хатиба в Нишабуре устаду Абу Усману Исмаилу, сыну Абдаррахмана Сабуни, да смилуется над ним Аллах! Сей человек во всех видах мастерства был единственным в [свое] время, особливо в обряде прославления свойств божиих и красноречии, и высокое его превосходство видели в том, что все мастера красноречия перед ним побросали щиты ¹¹⁸. В сей день он произнес весьма прекрасную хутбу. Казий Абу-л-Ала Са'ид, да покроет его Аллах своим милосердием, обиделся на это назначение и передал устные сообщения [эмиру], что переворачивать, дескать, установленные правила — непохвально. Было отвечено: “Так пришлось, пусть не сердится”.

В час предзакатной молитвы во вторник, двадцать первого числа месяца ша'бана ¹¹⁹, пришла записка от осведомителя, состоявшего при войске, что туркмен разбили с первого раза, когда до них дошел передовой полк, так что не оказалось нужды в большом полке и полках правой и левой руки. Около семисот-восьмисот голов тут же посекли, множество народа захватили в плен и заполучили большую добычу. Как только пришло это известие, ферраши ради оповещения пошли по домам знатных людей с этой вестью и много чего [за то] получили. По прибытии вестников [эмир] приказал трубить в рога и бить в [428] барабаны и потребовал недимов и мутрибов. Они явились и принялись за дело. Всю ночь до утра [эмир] пил, и шло большое веселье, ибо он не пил вина уже несколько дней, а близок был месяц рамазан. Так же как он веселились по своим домам и все [прочие].

На рассвете пришло сообщение, что султанской рати /484/ нанесли страшное поражение и все, что у ней было драгоценного и принадлежностей, попало в руки противника. Салара Бектугды гулямы сняли со слона, посадили на коня и поспешно увезли, а ходжу Хусейна, сына Али Микала, взяли в плен, потому что он был на слоне, лошадь до него не дошла. Рать, отступая, двинулась несколькими путями. Как только прибыло это сообщение, дежурный дебир оповестил ходжу Бу Насра. У Бу Насра дом был в Мухаммедабаде, близко от Шадьяха. Он тотчас же явился во дворец. Прочитав письмо — оно было очень краткое — он до крайности растерялся и приуныл. Спросил, что делает эмир; ответили, что он перед рассветом лег почивать и невозможно, чтобы он проснулся ранее позднего утра. Бу Наср написал записку везиру, упомянув происшествие. Везир явился. По обыкновению начали сходиться родичи, свитские и вельможи.

Придя во дворец, я, Бу-л-Фазл, застал везира, ариза, начальника посольского дивана, Бу Сахля Завзани, Сури, хорасанского сахиб-дивана, Субаши и хаджиба Бу-н-Насра, сидящих без пос