ЛЕТОПИСЬ ГОДА ЧЕТЫРЕСТА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОГО

Первый день месяца мухаррама ¹ был субботой. В четверг, шестого числа сего же месяца, прибыли письма из Кабула и Рея, все важные, но эмир, конечно, не обратил на них внимания. Он сказал моему наставнику: “Напиши везиру письмо и к нему приложи эти письма, чтобы он знал о них и исполнил все, что нужно по каждому вопросу — нам не до них”. Во вторник, за пять дней до конца месяца мухаррама ², эмир дошел до Джелама и расположился на берегу реки, близ Динар Гуна. У него случилась какая-то болезнь, и он хворал четырнадцать дней, так что приемов не было; и он зарекся пить вино. Все вина, кои держали в винном запасе, он велел вылить в реку Джелам, а орудия увеселения разбили. Никто уже не решался пить вино открыто, ибо [эмир] назначил джанбашиев и мухтасибов и строго наказывал за это дело. По важному делу он послал Бу Са'ида, мушрифа, к индийцу Джаки в его крепость. Об этом никто не знал. Мы еще были у Джелама, когда пришло известие о великом радже и о состоянии раджи Кашмира и еще пребывали на этом же месте, как доставили извещение, что кашмирский раджа скончался.

В субботу, четырнадцатого числа месяца сафара ³, эмиру стало лучше; он открыл прием и во вторник, семнадцатого числа сего же месяца, он перешел через Джелам и в среду, в девятый день месяца раби ал-эввель ⁴, достиг крепости Ханси. У подножия крепости раскинули войсковой стан, и крепость обложили. Каждый день беспрестанно происходили бои, сильней коих не бывает, ибо сидевшие в крепости дрались отменно и охулки на руку не брали. Победоносное войско, особливо дворцовые гулямы /534/ напрягали [все] силы, а крепость все стояла словно девственная невеста. В конце концов сделали подкопы в пяти местах, обрушили стены и взяли крепость мечом в субботу, за десять дней до конца месяца раби ал-эввель ⁵. Брахманов с прочим военным людом перебили, а женщин и детей их обратили в рабство. Богатства, кои там имелись, попали в руки войска; сей крепости хиндустанской название было “кал'ат ал'азра”, то есть девственница, [474] потому что ни в какие времена никто ее взять не мог. Оттуда повернули назад в субботу, за четыре дня до конца сего месяца, и прибыли в Газну в воскресенье, в третий день месяца джумада-л-ула ⁶.

[Эмир] шел долиной Секавенда, в поле оказалось столь много снега, что никто меры не знал. Заранее было отправлено письмо к Бу Али, кутвалу, чтобы он выставил хашар очистить дорогу. Они [это] сделали, ибо ежели бы [снег с пути] не убрали, то никто не смог бы пройти. Просто было похоже на улицу от рабата Мухаммеда-султана до города. В те три дня, покуда мы приближались к городу, беспрестанно шел снег. Эмир Са'ид, кутвал, рейс и другие выехали для встречи на [расстояние] двух переходов [от города]. Эмир остановился в старом махмудовом кушке и пробыл [в нем] неделю, покуда в новом кушке расстилали ковры и вешали украшения. Затем [эмир] переехал туда. Прибыли обозы, любимые и царевичи, пребывавшие в крепостях Сабиха. Сколько я служил сей великой державе, неприятности от зимней стужи я испытал [только] в том году в Газне. Ныне я даже поизмучился, ибо уже двадцать лет, как здесь ⁷. Но быть может, благодаря сиянию державы великого султана Ибрахима, сына Поборника за веру в Аллаха, да сохранит Аллах навеки его царство, я снова вернусь ⁸ к первоначальному положению! Во вторник, за четыре дня до конца месяца джумада-л-ула ⁹, эмир сел отпраздновать новруз. Младшие отдали должное сему дню через подношение даров, эмир же отдал [должное] соблюдением установленного обычая, и услаждение вином произошло весьма достаточное, ибо с джеламского зарока до сего дня он не пил. Во вторник, в третий день месяца джумада-л-ухра ¹⁰, прибыли письма из Хорасана и Рея, очень важные. Во время отсутствия [государя] в начале зимы пришли туркмены и разграбили Талькан ¹¹ и Фарьяб ¹². Несчастье постигло и другие места, потому что победоносным войскам не было возможности передвигаться в такую пору. От похода /535/ султана на Ханси случилось множество неизмеримых бед, и Рей даже осадили. Эмир, да будет им доволен Аллах, раскаялся в походе в Хиндустан, но пользы не было. Приговор господень никто пересилить не может. Эмир соизволил дать ответы, что не нужно, дескать, падать духом, ибо как только погода установится хорошая, высочайшее знамя тронется в путь. В субботу, в половине сего же месяца ¹³, из Балха в Газну приехали эмир Мавдуд и сипахсалар Али [Дая], а везир, согласно повелению, остался на месте, потому что было много неотложных занятий. В среду, двадцать третьего числа месяца раджаба ¹⁴, эмир Абдарреззак надел на себя халат эмирства над областью Пуршаур и исполнил обряд поклонения [государю]. Двух его гулямов одели в черное на должность хаджибов, кедхудаем [к нему] приставили Сахля Абдал-мелика, и он [тоже] получил халат. Сахль был человек весьма способный из числа урожденных слуг Ахмеда Микала, долгое время он был [475] помощником Бу Сахля Хамдеви. Во вторник, в девятый день сего же месяца ¹⁵, этот эмир отправился в Пуршаур хорошо снаряженный и было с ним человек двести гулямов.

На другой день прибыло письмо из Нишабура, что сюда-де приехал Бу Сахль Хамдеви, потому что в Рее он оставаться не мог, поскольку Ташферраша убили и стольких важных особ захватили [в плен]. Продолжительное время он отсиживался в осаде, однако туркмены брали верх — об этих обстоятельствах я расскажу в отдельной главе, о которой я говорил, что она будет о Рее и Джибале, со множеством примечательного и удивительного, — покуда он улучил удобный случай бежать. В то время, когда Бу Сахль прибыл в Нишабур, там находился старший хаджиб Субаши, а туркмены были в Мерве, и обе стороны готовились к битве и были начеку. Эмир считал, что хаджиб весьма небрежет делом, и с уст его постоянно срывалось: “Он с этим делом не справится, ему больше по душе эмирствовать в Хорасане. Отозвать его надобно и послать другого салара, который дал бы решительное сражение”. Это он говорил оттого, что от Са'ида Серрафа, войскового кедхудая и осведомителя, беспрестанно получали письма, в коих он писал, что хаджиб, дескать, не пивший вина, теперь уже с год, как пристрастился и пьет не переставая, валяется с луноликими турецкими невольницами и уединяется. Все время он заставляет войско бродить по таким местам, где семь менов пшеницы бывают по дирему. На тысячу с лишним верблюдов, кои у него имеются, он нагружает зерновой хлеб, а войско ведет в такую местность, где мен хлеба стоит дирем. Я, говорит, откладываю про запас, а сам продает зерно войску и получает большущий доход ¹⁶, /536/ так что войсковые средства под таким предлогом поступают к нему. Эмир от этого, конечно, пришел в уныние. Оказалось не так, как говорили, будто Субаши принимал меры предосторожности, так что туркмены его прозвали Субаши-колдун. Когда замечания за медлительность и поправки эмира вышли из границ, хаджиб, как я расскажу, был принужден дать сражение. Но господь бог, велик он и всемогущ, никому не дает дара предвидения. Поскольку он вынес приговор, что Хорасан уйдет из наших рук, а дело сего народа достигнет такой степени, как достигло, то неминуемо все мероприятия оказывались ошибкой. Приговор пересилить нельзя.

Итак, в среду двенадцатого числа месяца раджаба ¹⁷, Бу Сахль, доверенный пердедар хаджиба Субаши, дорогой через Гур в пятнадцать, дней приехал в Газну. Мой наставник сразу же взял от него письмо, понес [к султану] и доложил. [Субаши] писал: “Сердце государя удручено мной от многой нелепицы, которую пишут. Слуга [твой] до сих пор повинуется выговору. Как известно людям, достойным доверия, в то время, когда с хейльташем прибыло повеление дать решительный бой, слуга [твой] хотел было из Нишабура отправиться в Серахс, чтобы [476] cразиться, однако слуги [твои] Бу Сахль Хамдеви и сахиб-диван Сури сказали, что это, мол, нехорошо, основное достояние надобно беречь, а выгоды добиваться, ибо когда дело дойдет до меча, то поплатиться можно в один день, ведь нельзя знать, как будет. Казий Са'ид и нишабурские старцы полагают то же самое. Слуга [твой] убоялся порицания и потребовал от них письменного подтверждения [их совета]. Все поставили свои подписи и слуга [твой] послал [его], дабы высочайшее мнение с ним ознакомилось. Слуга [государя] дожидается ответа, окончательного ответа, нужно ли дать решительное сражение или нет, чтобы поступить согласно ему. Сего верного своего человека, Бу Сахля, слуга послал по этому важному делу и наказал ему доехать до Газны дорогой через Гур в пятнадцать дней, пробыть [там] три дня и в пятнадцать дней вернуться обратно в Нишабур. Когда он возвратится, и слугу [государя] оставят при деле, он поступит согласно повелению, *ежели будет угодно Аллаху, велик он и всемогущ*”.

Письмо это эмир прочитал и ознакомился с совместным заявлением. Он призвал Бу Сахля, и имел с ним негласное собеседование с позднего утра до пополуденной молитвы. [Эмир также] позвал моего наставника и расспросил Бу Сахля об обстоятельствах. [Тот] рассказал о повадках /537/ туркмен-сельджуковцев, что они-де разбиваются на двадцать-тридцать ватаг и пустыня им — отец с матерью, все равно, что для нас города. Слуга [твой] Субаши щупал их до сих пор и делал разведку и хорошо разузнал их состояние и дела. Главные силы [свои] он до сего времени сберегал, дабы туркмены не могли осесть ни в одном городе Хорасана. Сбор [податей] производится, и амили государевы действуют. Происшествия в Фарьябе и Талькане, то есть убийства и грабеж, одно летом, другое зимой, случились внезапно, потому что Субаши наблюдал их главные силы, а они пустили один отряд, [который] пошел и нежданно учинил дело. Покуда слуга [твой] получил известие, дело уже было проиграно. Да и невозможно, чтобы сие войско ходило только выручать, есть ведь дела и с другими мятежниками.

[А что касается] Бу Сахля Хамдеви, Сури и прочих, кто подписался под заявлением, то верно и точно, что они говорят, нехорошо, мол, вступать в решительный бой; однако правильно государево мнение. Слуга [его] дожидается ответа и готов [отъехать]. Ежели надобно нанести удар и дать решительный бой, то следовало бы написать письмо рукой Бу Насра Мишкана с царской печатью, а внизу письма в несколько строк высочайшей рукой повеление, что такое сражение дать должно. Как только такого рода письмо будет получено, слуга [государя] и дня не пробудет в Нишабуре, тотчас же отправится в Серахс и Мерв, и сражение будет дано, ибо нет никаких отговорок, войско в [477] хорошем виде, полностью вооружено и жалованье получило чистоганом.

Эмир обратился [к Бу Насру]: “Твое мнение какое?” “Это не дело слуги [твоего], — ответил тот, — он ни в коем случае не станет говорить о войне. Здесь находится сипахсалар, обменяться с ним мнениями будет весьма хорошо, а ежели еще написать ходже, то и это будет неплохо”. Эмир возразил: “Задерживать здесь Бу Сахля нельзя, покуда письмо дойдет до Балха и вернется обратно. С сипахсаларом мы переговорим завтра, а сегодня днем и вечером мы об этом подумаем”. “Вот так и следует сделать”, — промолвил Бу Наср и удалился. Он пришел домой и очень озабоченный сказал мне: “Вопрос попался очень важный и щекотливый. Не знаю, каков-то будет конец этому делу. Ведь вот Арслан Джазиб умен был и ловок, каких не помнят, со столь обильным снаряжением, припасами и войском, и враг был не такой сильный и могучий, как эти туркмены, но и то известно и очевидно, сколь трудна и продолжительна была война и открытая вражда между /538/ ними. До тех пор, покуда эмир Махмуд [сам] не пошел в Пушенг и не отправил хаджиба Гази с хорошо снаряженной ратью, цели так и не [могли] достигнуть. А с этим народом дело иное, они султана за нос водят. Мы уже однажды опозорились в событии с Бектугды из-за неимоверного самовластья, кое было проявлено. Ежели, упаси боже, и с этим хаджибом случится беда, то другого не останется — придется государю отправиться самому, и величие сразу пропадет. Я-то знаю, что на сей счет надобно сделать, да не решаюсь сказать; посмотрим, каково желание господа бега, да славится поминание его. Дела в Рее и Джибале вон какие стали — рать, столь оснащенная, в полном расстройстве. Положение в Хорасане такое же, беда со всех сторон, а повелитель мира любит потеху и тщеславен; везир заподозрен и робеет, а прочие важные салары все пропали задаром. Заместитель нынешнего ариза сбережениями развалил войско, а государь принимает его надувательства за чистую монету. Не знаю я, чем кончится это дело. Сердце мое обливается кровью, хоть бы не жить мне, не могу я видеть эту разруху” ¹⁸.

Потом, в субботу двадцать первого числа месяца раджаба ¹⁹, когда Бу Сахль [уже] приехал и отдохнул, на следующий день по окончании приема, эмир имел тайное совещание с сипахсаларом и моим наставником ²⁰. Совещались они насчет этого до позднего утра и было решено, чтобы Субаши непременно дал это сражение. Сипахсалар удалился, а Бу Наср спросил чернил и бумаги и [тут же] у эмира написал это письмо. Эмир, да будет им доволен Аллах, [тоже] потребовал чернила и калам, поставил свою печать, а под письмом начертал несколько слов: “Пусть превосходительный хаджиб доверяет тому, что написал Бу Наср по повелению нашему в нашем собрании, и вступит в решительное [478] cражение с врагами, дабы было содеяно то, что предопределил господь бог, да славится поминание его. Мы уповаем на помощь божию, да славится поминание его. Уассалам!” ²¹ Эмир призвал пред лицо свое Бу Сахля, ему вручили письмо и [государь] промолвил: “Скажи хаджибу, что исполнить надобно все, к чему обязывает осмотрительность, и быть благоразумным”. Бу Сахль облобызал землю и вышел. В награду он получил пять тысяч диремов, пять штук ткани и гурского коня и поехал дорогой через Гур. Насчет сего эмир соизволил отправить /539/ везиру письмо со спешной почтой. Через две недели прибыл ответ, дескать, то, что усматривает высочайшее мнение — правильно и хорошо. К моему наставнику он своей рукой написал записку и высказал весьма откровенно то, что совсем не обязательно было высказывать, мол, не нужно было браться за это важное дело, ведь нельзя знать, что получится; дело нужно было делать согласно его наблюдениям, но стрела из лука вылетела, даст бог, все обойдется благополучно. Это письмо мой наставник представил эмиру. В понедельник, за два дня до конца месяца раджаба ²², эмир отправился в Баг-и Махмуди с тем, чтобы пробыть там некоторое время. Обозы отвели туда же.

В понедельник, в шестой день месяца ша'бана ²³, отошел [в вечность] Бу-л-Хасан Ираки, дебир, да будет над ним милость Аллаха. Говорили так, будто жены дали ему зелья, за то что он женился на [одной] женщине, мутрибе из Мерва. Человек он был злонравный и щепетильный. Не знаю, каково было положение, но на той неделе, когда он помер, я ходил его проведать и нашел его похудевшим как волосок, однако в здравом рассудке. Он завещал, чтобы гроб его отвезли к месту погребения Али, сына Мусы ар-Ризы, да будет над ним благоволение Аллаха, в Туе и там похоронили, ибо средства ²⁴ на это дело он дал еще при жизни; пересохший кариз святого места снова пустил в ход, построил [там] караван-сарай и на содержание караван-сарая и кариза отказал доходную деревню с льготным хараджем ²⁵. В тридцать первом году ²⁶, когда я ходил в Туе с победоносным знаменем, еще до того, как случилось поражение под Денданеканом, я был в Нукане ²⁷, посетил гробницу Ризы, да будет им доволен Аллах, и видел в тамошней мечети, которая является местом мученической кончины [имама], могилу Ираки в одной из ниш — от пола до ниши пять гязов — я посетил и ее и изумлялся превратности сего мира соблазнов: в восемь-девять лет он возвысил человека, тот поднялся до небес славы, но помер столь скоро и превратился в ничто.

В ту пору эмир все копался в делах и сообщениях Субаши, постоянно говорил о них и всем сердцем уповал на милость господню. Он велел поставить на гурской дороге череду конных гонцов для доставления известий, потому-де что это самое важное. Кончили строить золотой престол, ковер и сидения ²⁸, которые эмир повелел [смастерить]; [479] над ними работали три года, даже дольше. Доложили эмиру и он приказал поставить их в большой суффе нового серая. Поставили и кушк украсили. Каждый, кто в тот день видел убранство, тому впоследствии все, что он видел, /540/ казалось ничтожно. Так, по крайней мере, мне, не знаю, как другим. Престол весь был из червонного золота, от него подымались вверх узорочья наподобие древесных ветвей, со множеством вставленных в них самоцветов. Поставлены были перила, сплошь украшенные драгоценными каменьями, престол был накрыт шадурваном из румского узорочного шелка и на нем четыре подушки, шитые золотом и шелком, молитвенный коврик, валик за спинку, четыре подушки, две с этой стороны и две с той стороны. С потолка помещения суффы свисала золоченая цепь почти до венечной суффы и престола, к ней прикрепили венец; сделали четырех бронзовых истуканов по образу людей и водрузили [их] на поставленных на престоле балясинах, так что они, с занесенной для удара рукой, [как бы] охраняли венец. Голове от венца беспокойства не было, потому что цепочки и балясины прочно его придерживали, и он приходился над ²⁹ шапкой падишаха ³⁰.

Эту суффу убрали коврами, румскими узорочными шелками с золотом и букаламуном ³¹ с золотом и поставили [в ней] триста восемьдесят сидений золотых ³², каждое длиной в один гяз и шириной чуть поменьше гяза; на них были положены лепешечки из камфоры, куски алоэ и амбры, а перед высочайшим престолом — пятнадцать яхонтов руманских ³³ и бадахшанских, изумрудов, жемчужин и бирюзы. В беседке ³⁴ приготовили стол и посередине стола — кушк из халвы до потолка и на нем много... ³⁵

Из Баг-и Махмуди эмир приехал в этот новый кушк и в большой суффе воссел на золотой престол во вторник, двадцать первого числа месяца ша'бана ³⁶. Венец держался у него на шапке, кафтан он надел на себя из алого шелка с золотом, так что ткани почти не видно было. Кругом перил стояли гулямы-телохранители в одеждах из скарлатного сукна багдадского и исфаганского, в двурогих шапках, золотых поясах с подвесками, в руках золотые булавы. В глубине суффы по правую и левую руку от престола стояли десять гулямов в шапках о четырех перах, в дорогих поясах, выложенных самоцветами, с мечами на перевязи, [тоже] украшенных; посередине серая были два ряда гулямов, oдин ряд стоял вдоль стены в четырехперых шапках, со стрелой в руках, с мечом, колчаном и налучником; другой ряд поставили посередине серая в двурогих шапках, в дорогих поясах серебряных с подвесками, с серебряными булавами в руках. Все гулямы этих двух рядов были в кафтанах из шуштарского шелка. Десять лошадей в сбруе, /541/ украшенной драгоценными каменьями, и двадцать — чистым золотом, и пятьдесят щитов золотых держали дейлемцы. Стояли мертебедары. [480]

С внешней стороны сераперде стояло множество дворцовой челяди и хашара, все вооруженные.

Открыли прием. Столпы державы, родичи из свиты предстали пред лицо государя и осыпали его без меры монетами. Служилую знать, владетелей областей и вельмож посадили в той большой суффе. Эмир сидел до позднего утра, покуда явились недимы. Они поклонились [ему] и осыпали монетами. Затем государь поднялся, сел верхом и отправился в сад; он переменил одежду, снова вернулся верхом и сел за стол в беседке. Вельмож и столпов державы пригласили к столу. Другие скатерти постелили снаружи дома по эту сторону серая, за этот стол усадили серхенгов, хейльташей и разного рода воинство и приступили к обеду. Заиграли мутрибы, вино пошло в круговую, словно вода в ручье, так что из-за стола разошлись опьяневшие. Эмир встал из-за стола довольный, сел верхом и приехал в сад. Там точно так же устроили весьма пышное собрание, явились недимы и почти до часа предзакатной молитвы пили вино, затем удалились.

Между тем эмир был весьма озабочен и внимательно следил за делами Субаши и войска, ибо прибыли письма из Нишабура, что когда-де Бу Сахль, пердедар, оттуда ³⁷ приехал, хаджиб созвал совещание, и Бу Сахль Хамдеви, Сури и несколько человек других, бывших там, с ним тайно заседали. Он [им] представил султанское письмо, сказав: “Пришло такого рода повеление и разговор кончен. Что бы ни было, я завтра выступлю, дабы совершить дело, как предопределил господь бог, да славится поминание его. Вам здесь надлежит принять меры предосторожности и схоронить в надежном месте все, что доставлено из Рея: наличные деньги и ткани, ибо нельзя знать, как повернутся обстоятельства. Осторожность и предусмотрительное сокрытие в сохранном месте совсем не повредят”. “Слушаемся, — ответили они, — этот твой поход нам совсем не по душе, но раз пришел эдакий приказ, никакого небрежения быть не может”. На другой день хаджиб Субаши со значительной ратью и множеством снаряжения и припасов двинулся по нишабурской дороге на Серахс.

После его ухода Сури все наличные средства нишабурской доставки ³⁸и свои собственные собрал вместе /542/ и сказал Бу Сахлю Хамдеви: “Ты тоже сложи то, что привез для отправления, в крепость Микали в волости Пушт ³⁹, дабы в случае, ежели дела и обстоятельства, не дай бог, переменятся, эти средства не попали в чужие руки”. — “Очень ты хорошо придумал, — ответил тот, — только это решение надо сохранить в тайне”. Оба завьючили то, что у них было и приставили к тому сокровищу пятьдесят расторопных конников, так что никто [о нем] не догадался. В полночь [их] отправили; благополучно добравшись до крепости, они сдали [сокровище] кутвалу крепости Микали. Надежные люди сих двух [вельмож] остались в крепости. Тяжелую кладь из [481]Нишабура, как-то: ткани и ковры шадьяхские, оружие и другие вещи кои нельзя было переправить в крепость Микали, Сури распорядился cложить в казнохранилище и выжидать, что станется с этими двумя вельможами. На серахской дороге поставили череду конных гонцов, дабы они быстро доставляли, какие случатся известия.

Я слышал от моего наставника, он рассказывал: “Когда прибыли, эти письма, я представил их эмиру, [то есть письма], которые доставим ли от Бу Сахля [Хамдеви] и Сури. [Государь] сказал мне: “Мы поторопились, [еще] мы не знаем, как повернется битва хаджиба и войска с противниками”. Я ответил: “Даст бог, ничего, кроме добра и благополучия, не будет”. Эмир вина не пил. В последний день месяца ша'бана ⁴⁰, когда у него было тревожно на сердце, пришли записки из Серахса и Мерва, что противники, мол, услышав, что хаджиб из Нишабура намеревается идти, на них, очень встревожились и говорили, вон, дескать, какое дело случилось, — и отправили обозы вглубь мервской пустыни со всадниками, самыми непригодными к делу, а [сами] начали готовить войско, так чтобы продвинуться к серахскому Тальхабу и там сразиться. Ежели [их] разобьют, то они поспешно отойдут, захватят с собой обозы и потянутся в Рей, ибо коль скоро Хорасан им станет недоступен, то кроме Рея и той области, кои самые слабые, им больше деться некуда”.

В четверг ⁴¹ эмир, да будет им доволен Аллах, начал поститься, а пищу в сем месяце рамазане он ел с недимами и близкими людьми. Прием он открывал ежедневно два раза и просиживал долго, по обычаю отца, покойного эмира, /543/ да будет им доволен Аллах, ибо на сердце у него было тревожно, и было от чего. Но раз нагрянула судьба, размышлять и обдумывать совершенно бесполезно. В среду, в четвертый день сего месяца ⁴², эмир почти до часа пополуденной молитвы сидел в большой суффе нового кушка и занимался разными делами, потом он встал и вышел на хазру. Мой наставник уже собирался было удалиться из дивана, как приспел один конный из числа тех всадников, кои были поставлены на гурской дороге; при нем имелась спешная почта с наброшенным кольцом и запечатанная, [надписанная] рукой Бу-л-Фатха Хатими, заместителя начальника почты в Герате. Мой наставник принял ее и вскрыл. В ней оказался свиток, тоже запечатанный. Прочитав несколько строк, он обомлел; затем свернул письмо и сказал, чтобы завернули в обертку и поставили печать спешной почты. Он позвал Бу Мансура, диванбана, и послал его с устным сообщением [кумиру]; тот отправился.

Наставник мой был сильно удручен и задумчив, так что всем дебирам стало ясно, что произошло очень большое событие. Диванбан Бу Мансур возвратился обратно без письма и сказал: “Он зовет”. Наставник мой пошел и оставался у эмира до часа предзакатной молитвы. [482] Потом он пришел в диван, передал мне ту записку Бу-л-Фатха Хатими и сказал: “Запечатай и спрячь в хранилище для важных деловых бумаг”. Он ушел и дебиры тоже. После я прочитал записку, Бу-л-Фатх Хатими писал: “Сего дня Субаши приехал в Герат и с ним двадцать гулямов. Амиль Бу Тальха Шейбани отвел ему хорошее помещение, послал множество яств и в час предзакатной молитвы отправился к нему вместе со слугой [государя] и гератскими вельможами. Субашп был совсем сокрушен сердцем, и все его ободряли, говорили что с тех пор, как мир стоит, такое бывает. У великого султана, долгие лета ему, войска, снаряжения и припасов много. Эдакую беду поправить можно. Слава богу, что хаджиб остался жив. Он плакал и говорил: “Не знаю, как буду смотреть в лицо государю. У меня завязался бой с противниками, как сильнее не бывает, [он продолжался] от зари до часа предзакатной молитвы; вот-вот была бы победа, [но] презренные товарищи мои бросили меня, я был ранен и поневоле пришлось уйти в таком состоянии, как вы видите”. Народ разошелся.

/544/ [Субаши] задержал Бу Тальху и меня, уединился с нами и сказал: “Государя обманывали осведомители касательно врагов — они представляли их государю ничтожными, а я хотел терпеливо довести их до того, чтобы они убрались [сами]. И опять-таки осведомители стали морочить государя, чтобы расхолодить ко мне его сердце, покуда он не приказал окончательно дать решительное сражение. Когда я дошел до врага, он был налегке ⁴³, готов к бою и спокоен за обозы. Начался бой, сильней коего не бывает; он длился до часа пополуденной ⁴⁴ молитвы. Народ наш старался, и победа была уже близка, [однако] на людей напала слабость, каждый цеплялся за шею какого-нибудь осла или за женщину; сто тысяч раз я кричал: не ведите с собой женщин! — они не слушались, покуда враг, увидев такое положение, не стал наседать смелее. Я приказал посередине поля боя натянуть намет и там остановился для того, чтобы последовали моему примеру и продолжали драться и [дабы] не случилось беды. Но они не обратили на меня внимания, пошли своей дорогой и покинули меня одного. Вельможи и предводители — свидетели, что я не провинился. Ежели будет спрошено, они покажут, как случилась беда. В меня попала стрела, мне поневоле пришлась повернуть назад и я о двуконь и человек двадцать гулямов приехали сюда. Все, что было у меня и у тех презренных [товарищей], все попало в руки врага, как я слышал от тех, у кого кони были добрые, кто приезжал вслед за нами. Здесь я пробуду несколько дней, покуда подойдут люди, которые направляются сюда, а потом через Гур поеду ко двору и доложу самолично [государю] обстоятельства. То, что вы слышали, вам надлежит сообщить от моего имени [государю]” ⁴⁵.

Сегодня эмир в час предзакатной молитвы приема не открывал и разговляться не выходил. Говорили, он разговелся шербетом, но пищи [483] не принимал, ибо стряслось событие немалое. Я видел моего наставника, что и он ничего не ел, за столом мы были вместе. На другой день эмир открыл прием, а после приема тайно совещался с сипахсаларом, аризом, Бу Насром и хаджибами Бектугды и Бу-н-Насром. Он представил им положение, а записку помощника ⁴⁶ начальника почты в Герате им показал мой наставник. “Да будет долгой жизнь государя — сказали эти люди, — с той поры, как мир стоит, такие случаи бывали, это поправится. [Но] не лучше ли послать кого-нибудь из верных людей к хаджибу, чтобы приободрить его и войско, так чтобы это подействовало словно пластырь, приложенный к сердцу?” “Я так и сделаю, — промолвил эмир, — покамест он далеко. То, что надлежит приказать, будет приказано. Но что скажете вы по этому поводу, что надобно сделать?” Они ответили: “Покуда хаджиб не приедет, ничего сказать нельзя. Ежели высочайшее усмотрение /545/ признает возможным, пусть напишут великому ходже, что произошел такой случай — хотя весть о нем, вероятно, до него уже дошла — дабы он в ответ поведал, что ему представляется по сему поводу”. “Хорошо”, — согласился [эмир] и дал распоряжение моему наставнику написать.

Люди утешали эмира, каждый высказывался [на свой] лад, изъявлял готовность служить, предлагал достояние ⁴⁷ [свое] и жизнь и удалялся. Везиру об этом происшествии было написано весьма обстоятельно и запрошено его мнение. Раньше касательно туркмен в собрании эмира говорили только о их бессилии и ничтожестве, запрета не было, а после этого события никто уже не решался произносить неуместных слов. На одного-двух человек эмир прикрикнул и [их] одернул, очень он был удручен.

В оставшиеся дни месяца рамазана ежедневно и даже ежечасно приходили жуткие вести, покамест не прибыло письмо от начальника почты в Нишабуре Бу-л-Музаффара Джумахи, тот писал: “Слуга [государя] спрятался и пребывал в подземелье. Когда в Нишабур пришло известие, что со старшим хаджибом и победоносным войском случилось такое событие, Сури тотчас же пересмотрел тюрьму. Нескольким человекам посекли головы, а прочих отпустили на волю. Сури с Бу Сахлем Хамдеви спешно поехали в волость Пушт, и каждый из нашего войска, кто находился в городе, примкнул к ним и отправился вместе. Пока неизвестно, куда они намерены податься. Слуге [государя] нельзя было уйти с ними, потому что Сури алчет слуги [государева] крови; слуга испугался за свою жизнь и схоронился здесь, в месте надежном и тайном. Он назначил всюду людей для доставления вестей: что-то будет после сего и какое положение устоится. Поскольку будет удаваться, он будет посылать нарочных и сообщать сведения. Самое важное он будет посылать тайнописью везиру, дабы тот докладывал на высочайшее усмотрение”. [484]

Прочитав это письмо, эмир впал в уныние. “Что ты скажешь, как будет с Бу Сахлем и Сури и что станется с теми ценностями” ⁴⁸, — спрашивал [эмир] моего наставника. “Государь знает, что Бу Сахль — человек умный и сообразительный, а Сури необуздан и смел, — отвечал [Бу Наср], — они, должно быть, уже придумали для себя образ действий или придумывают, так что рука никого из противников до них не достанет. Ежели будет возможно, они пустятся [в путь] ко двору через пустыню обоих Теббесов ⁴⁹, /546/ через Пушт, они ведь направились в волость Пушт. А буде случится [у них] какая-нибудь необходимость, то нельзя знать, куда они пойдут. Однако ни в коем случае они не отдадутся в руки этого народа ⁵⁰, ибо знают, что их постигнет”. “Во всяком случае они никак не могут пойти в Рей, потому что там Сын Каку, туркмены и много войска, — продолжал эмир, — в Гурган они тоже не подадутся, ибо Бакалиджар для нас потерян. Ума не приложу, что с ними будет. Жаль сих двух мужей и столь много средств и добра, ежели они попадут в руки противников”.

Бу Наср возразил: “Ничья рука к этим ценностям не дотянется, поскольку они в крепости Микали; невозможно, чтобы кто-нибудь взял эту крепость. Кутвал, который там есть, — человек разумный и давнишний слуга государя, он сохранит крепость и средства, потому что она обеспечена продовольствием и водой. Бу Сахль и Сури на серахской дороге до Нишабура расставили череду конных гонцов. Весть об этом событии, наверное, дошла до них в три дня, и оба они быстро уехали, а враг, когда неожиданно для него произошло такое дело, сразу, вероятно; не пошел на Нишабур — ему ведь неделю стоять на месте, дабы покончить с боевыми действиями, затем разработать мероприятия, рассыпаться. Покуда враг дойдет до Нишабура, эти двое положат между [ним и собой] расстояние в целый мир”.

Эмир промолвил: “К ним надобно написать письмо с нарочным, как ты посчитаешь лучше”. — “Бесполезно посылать гонца вслепую до тех пор, покуда не станет известно, где они остановились, — ответил Бу Наср. — Когда они попадут в какое-нибудь место и сядут в безопасности, то они тотчас же пришлют гонцов, сообщат [о своем] положении и осведомят высочайшее мнение. Но наша обязанность двух-трех нарочных с записками за государевой печатью отправить в крепость Микили, чтобы ободрить кутвал, несомненно, что и от него прибудет гонец с письмом”. “Надобно написать сейчас же, — сказал эмир, — это одно из неотложных дел”.

Мой наставник пришел в диван и написал записку; ее украсили, царской печатью, и два спешных гонца отправились. Кутвалу было сказано: “Сейчас послано письмо, а вот после михрегана мы [сами] двинемся в Хорасан и пробудем там два года, до тех пор, пока эти [485] беспорядки, не будут устранены. Крепость надлежит хорошо оберегать, принимать меры предосторожности и быть бдительным”.

В пятницу был праздник разговения. Эмир ни стихов не слушал, ни вином себя не услаждал из-за кручины, /547/ что была на сердце, ибо ежечасно как громом поражало какое-нибудь известие, приходившие из Хорасана. В воскресенье Бу Сахль Хамадани, дебир, по повелению эмира был назначен поехать навстречу хаджибу [Субаши] и войску, утешить их в случившемся несчастьи, и подать добрую надежду от лица султанского собрания, так чтобы стыд и печаль у них исчезли. На сей счет мой наставник составил черновик распоряжения, его переписали [набело] и скрепили султанской печатью, и в тот же день, в час предзакатной молитвы, дебир отбыл. На следующий день пришло письмо от везира, очень встревоженное и печальное из-за большого события, кое произошло. Он писал: “Хотя и приключилась эдакая беда, но с помощью преуспеяния и счастья государя все можно поправить, надобно предпринять дела иного рода”. Он прислал и письмо, которое к нему написал Бу Исхак, сын покойного илека Ибрахима ⁵¹, из Узгенда ⁵², и сообщил: “Следует осведомить высочайшее мнение об этом и исканию этого человека сблизиться, хотя он и сын врага, пойти навстречу, потоку что он настоящий мужчина, умен, вырвался с отрядом вооруженных всадников от сыновей Али-тегина и слава у него большая, дабы не поднялась смута в другом краю”.

Моему наставнику везир написал очень длинное письмо и высказал все, что было на сердце: “После приговора господа бога, да славится поминание его, эти несчастья вышли от двукратного похода: раз в Хиндустан и раз в Табаристан. Минувшего не воротишь и не восстановишь. Ныне противники достигли столь больших успехов, что никакие салары тут не помогут, ибо двух именитых саларов с эдакими громадными ратями они разбили и забрали много добра. Они осмелели. Дело не пойдет иначе, как в присутствии государя. Государю надобно приняться за дело по-другому и оставить забавы и развлечения, самому сделать смотр воинству, никому [другому] не предоставлять, а разговоры о сбережениях бросить. Сие письмо следует показать [государю] и сказать то, что нужно сообщить раньше, чем состоится свидание, когда в этом смысле будет сказано пространней”.

Это письмо мой наставник представил и сказал, что надлежало. Эмир ответил: “То, что говорит ходжа — верно и его наставления я послушаюсь и поступлю согласно ему. Надобно отписать ему ответ в таком роде, и ты ему отпиши от себя, что следует, в этом же смысле. Что касается Бури-тегина ⁵³, сына покойного илека, то он муж родовитый и подобные /548/ ему люди ныне [нам] пригодятся. Пусть ходжа напишет ему письмо и сообщит, что о его положении доложено в нашем собрании, дом наш — его дом, пусть присылает посла и напишет [486] письмо в наше присутствие, дабы нам узнать его притязания. То, что наше усмотрение признает нужным, мы соизволим повелеть”. Письмо это был