Был ли Иоанн Златоуст социальным реформатором?

Итак, «мое и твое», богатство плохо само по себе, богатство как маммона, благодатный коммунизм Иерусалимской общины – все эти понятия несут социальный смысл. Иначе говоря, святитель выходит на социальный уровень рассмотрения проблемы. И об этом вполне определенно говорят исследователи. Так, И.В. Попов пишет: «Св. Иоанн Зла​тоуст был проповедником евангельских начал в общественных отношени​ях, и в это его главная своеобразность» [12, с. 798].

Очень интересна характеристика взглядов святителя в устах выдающегося русского философа Г. П. Федотова: «Настоящим социальным апостолом среди греческих отцов церкви был св. Иоанн Златоуст, константинопольский епископ конца IV века. Блестящий и страстный оратор, он на амвоне не щадит своей светской и даже придворной паствы. Его обличительные громы против богачей не уступа​ют в резкости социалистам XIX века» [14, с. 64]. Относительно частых для Златоуста призывов к милосердию он замечает: «Сознавая недостаточность этих гимнов и призывов, Иоанн подходил к самой грани, отделяющей индивидуальное милосердие от социаль​ной реформы. Он не боялся заглядывать и по ту сторон этой грани, переступить которую не давали социальные условия его времени» [14, с. 67]. Далее мы сможем оценить точность этой взвешенной формулировки.

Всё это делает правомерным вопрос: был ли Иоанн Златоуст социальным мыслителем? Или социальным реформатором? Однако, как бы ни хотелось возвеличить Златоуста, мы должны на эти вопросы ответить отрицательно. Общественный строй не являлся предметом напряженных размышлений святителя. Социальным реформатором в обычном понимании этого слова он не был. К социальным реформам он никогда не призывал. Впрочем, всё далеко не так просто.

У Златоуста есть обширный корпус текстов, где он выражает свое удивление тем, насколько власть мамоны подчинила себе вселенную. Вот небольшая часть из них:

«О сребролюбие! Всё свелось к деньгам, – потому и перепуталось! Ублажает ли кто кого, помнит деньги; называют ли несчастным, причина опять в них же. Вот о том только и говорят, кто богат, кто беден. В военную ли службу кто имеет намерение поступить, в брак ли кто вступить желает, за искусство ли какое хочет приняться, или другое что предпринимает, – не прежде поступает к исполнению своего намерения, пока не уверится, что это принесет ему великую прибыль» [VII, с. 885–886].

«Сребролюбие возмутило всю вселенную; всё привело в беспорядок» [VIII, с. 270].

«В том-то и беда, что зло увеличилось до такой степени, что (добродетель нестяжания) стала, по-видимому, невозможной, – и что даже не верится, чтобы кто-нибудь ей следовал» [VIII, с. 441].

«Этот недуг (хищение и любостяжание – Н. С.) объял всю вселенную, обладает душами всех, – и, поистине, велика сила маммоны!» [VIII, с. 509].

«Образумимся, прошу вас; вокруг нас ежедневные войны, потопления, бесчисленные несчастья, и гнев Божий со всех сторон окружает нас. А мы остаемся так спокойными, как будто мы делаем угодное (Богу); все мы простираем руки на любостяжание, и никто – на вспомоществование (ближним); все – на хищение, и никто – на помощь; каждый старается, как бы увеличить свое состояние, и никто – как бы помочь нуждающемуся; каждый всячески заботится, как бы собрать более денег, и никто – как бы спасти свою душу; все боятся одного — как бы не сделаться бедными, а как бы не попасть в геенну — о том никто не беспокоится и не трепещет» [XII, с. 194–195].

«До каких пор будем мы любить деньги? Я не перестану вопиять против них, потому что они причиной всех зол. Когда же мы насытим эту ненасытимую страсть? Что привлекательного имеет в себе золото? Я прихожу в изумление от этого <…> Откуда вошел этот недуг во вселенную? Кто может совершенно искоренить его? Какое слово может поразить и совершенно убить этого лютого зверя? Страсть эта внедрилась в сердца даже таких людей, которые по-видимому благочестивы» [XI, с. 560].

Это даже не увещевания, а, скорее, горестный стон души, пораженной жуткой картиной всеобщего пленения богатством. Как же Златоуст объясняет это мировое безумие?

«Какая же причина всего этого? Любовь к деньгам, неистовая страсть сребролюбия, эта неисцелимая болезнь, пламя неугасимое, сила, покорившая всю вселенную» [III, с. 431].

Всё правильно, «страсть сребролюбия» и есть первичная причина. Но эта страсть воплотилась в структуре общества. Это и позволяет ей столь тотально править миром. Святитель же этого обстоятельства не учитывает и ведет с ней борьбу только в душах людей. Святитель на замечает, что грех гнездится не только в человеческих душах. Он обитает и в общественных институтах, которые, будучи построены грешными душами, сами вобрали в себя грех, стали как бы затверделым оплотом греха. И этот зафиксированный в общественных институтах грех, в свою очередь, влияет на людей, уродует их, внедряет грех в их души. Поэтому работа по искоренению греха не может сводиться только к воздействию на индивидуальные души. Одновременно нужна работа по улучшению социальных отношений. Иначе мы будем сеять на асфальте. Кое-какие всходы будут – наиболее сильные будут пробиваться и сквозь асфальт, а другие – проникать в трещины. Но массовых всходов, делающих из асфальтовой пустыни цветущий сад, не будет. Множество бесконечно ценных душ погибнет.

Будучи прежде всего пастырем, святитель обращается к личным душам. Но оказывается, что такая проповедь у Златоуста неожиданно ведет к устроению социума. В самом деле, посмотрим, как Зл латоуст мыслит себе решение имущественной проблемы. Чуть ли не вся его проповедь направлена на то, чтобы убедить богатых добровольно отдать свою собственность, пусть даже частично. Тут Златоуст необычайно изобретателен и красноречив. Он напоминает богатым о всех хлопотах, которые они должны претерпеть сохраняя богатство, о ворах и разбойниках, о ненависти к ним остального населения, о непостоянстве богатства, о том, что обладание богатством губит душу, об адских мучениях, ждущих жестокосердных, об отвратительности страсти любостяжания. Он призывает их обратить свои взоры на муки бедняков, на свою христианскую обязанность благотворить, превозносит милостыню, возводя ее выше молитвы и девства. Он изображает нездоровый быт богатых, красочно рисует пошлость роскоши, иронизирует над модницами, приводит яркие примеры гибели богатых, как физической, так и нравственной. Он объясняет, что вся собственность на самом деле принадлежит одному Богу – мы же лишь распорядители, «неверные управляющие». Аргументов множество, но цель одна – убедить богатых, что без богатства им будет лучше. И однажды, после подобной «артподготовки», Златоуст прямо с амвона призывает богатых последовать примеру Иерусалимских христиан и объединить свои богатства в одной общине.

Это означает, что в определенном смысле социальным реформатором Златоуст все же был… Причем, реформатором куда более радикальным, чем прочие. Он хотел любовью изменить души людей настолько, чтобы они сами, без принуждения и катаклизмов (насилие святитель полностью отрицал), изменили социальные устои. Ведь удалось же подобное иерусалимским христианам. Так почему же не нам? Не удивительно, что некоторые историки от идей Златоуста просто в шоке. Например, профессор теологии Роберт Пельман, утверждает: "идеал в своей сокровенной сущности был революционным. Он был революционным уже в том смысле, как его понимал Златоуст, так как епископ хотел в основании преобразовать индивидуалистическо-капита­листическую систему хозяйства" /16:24/. Он характеризует эти воззре­ния как "социалистическую утопию" /16:24/ и "рай социализма" /16:22/. Видный историк Византии Дж. Б. Бури продолжает мысль Пельмана: "если бы она (теория Златоуста - Н.С.) получила распространение, она должна была неизбежно привести к политической революции и низвержению империи" (цит. по /17:100/). Э. Пюш пишет: "результатом проповеди св. Златоуста, при полном следовании его принципам, было бы не что иное, как осуществление в самых городах монашеской жизни, - не чисто аскетической и созерцательной жизни анахоретов, но общежития, подчиненного закону труда, за исключением только одного требования - безбрачия" /11:86/. Заметим, что в одной из гомилий Златоуст говорит о "городе бедных" /XII:559/, в котором бедные, трудясь, прекрасно живут без богатых, упоминает по поводу Иерусалимской общины, что "Так живут теперь в мо­настырях" /IX:114/.

Но призыв святителя отклика не нашел. И думается, что кроме элементарной жадности, людей остановило одно важное обстоятельство: страх быть выброшенным из общества. И действительно, слушатель Златоуста, даже благочестивый, рассуждал бы так. «Пусть Златоуст трижды прав – отдать хорошо и спасительно. Но сможет ли община просуществовать? Ведь все остальное общество ожесточится против нее. Большой мир не смирится с тем, что маленькая горсточка людей попирает его законы. Разорят мигом, и все пойдет прахом. А у меня жена, дети… Да и все равно денежные расчеты неизбежны – ведь с большим миром нужно будет торговать. Первые христиане уже были социальными изгоями благодаря своей вере. Но быть изгоем в христианском государстве – это уже слишком. Вот если бы все отдали бы все и принести к ногам епископа Иоанна, – тогда и я конечно тоже. А одному – нет уж, увольте». О поступке объединения имуществ Златоуст говорит: «теперь люди боятся этого больше, чем броситься в неизмеримое и беспредельное море» /IX:114/. И в этом повинно не только любостяжание, но и тирания общества, не допускающая этого своими законами, своими институтами, своим общественным мнением. Для самого Златоуста броситься в море не составляло труда – юношей он ушел из мира и несколько лет подвизался в горах в аскетических подвигах, а будучи диаконом он раздал все свое имущество. Но что органично для сильных, оказывается чрезмерным для слабых.

Мы видим, что сама логика предмета толкает Златоуста на осмысление социальных проблем, и подчиняясь ей святитель так или иначе начинает мыслить социальными образами. Но в то же время заметно, что ему не хватает адекватных понятий, описывающих общество и общественный грех. «Мое и твое», богатство, маммона – все это взято из лексикона личной нравственности, и святитель пытается применить это понятия к описанию общественного строя, рискуя быть непонятым. Даже, если быть более точным, эти слова непроизвольно, без ясного намерения со стороны святителя, начинают приобретать иную, социальную семантику. От осознанного понимания роли общественных отношений в имущественной проблеме еще далеко.

Что же мешало святителю?