Лучшее за год 2005: Мистика, магический реализм, фэнтези 7 страница

– Два миллиона, – продолжает Роман. – Один – чтобы держать верблюда, другой – чтобы вкрутить лампочку, а остальные понесут по улицам портреты в знак протеста, что тех двоих затоптал верблюд.

– Ты сам выдумал это дерьмо, – реагирует Пинео. – Сразу видно. Потому что совсем не смешно.

– Да пошли вы, ребята! – Роман недовольно смотрит на Пинео, затем идет вдоль стойки бара и принимается за чтение газеты, нарочито громко переворачивая страницы.

В бар вваливаются четыре парочки, их молодой смех, раскрасневшиеся, сияющие от радости лица, довольный и преуспевающий вид сильно раздражают. Пока они суетятся – кто-то сдвигает столы, кто-то обнимается, а одна из вошедших женщин настойчиво спрашивает у Романа, есть ли у него Лиллет,^[9] – Бобби выскальзывает из внезапно возникшей вокруг него суматохи и подсаживается к Алисии. Она косится на него, но никак не реагирует, и Бобби, который большую часть дня провел в размышлениях, о чем бы ей рассказать, не решается заговорить, остановленный ее мрачным видом. Он принимает ее же позу – голова опущена, в руке – стакан, – и так они сидят, словно двое людей, отягощенные общей проблемой. Она закидывает ногу на ногу, и он замечает, что она сбросила туфельку. Вид ее стройной лодыжки и ступни в чулке вызывает в нем давно забытое ощущение тайного удовольствия.

– Все это очень интересно, – произносит она. – Нам надо бы почаще так.

– Я думал, тебе не хочется разговаривать.

– Если ты намерен сидеть здесь, глупо было бы не разговаривать.

Все, о чем он собирался ей рассказать, вдруг вылетает из головы.

– Ну, как прошел день? – спрашивает она с такой интонацией, с какой обычно мамочки справляются у своих милых чад, и когда он мямлит, что все как всегда, произносит: – Мы как будто женаты. Причем так давно, что уже отпала потребность в словесном общении. Все, что остается, – сидеть здесь и обмениваться колебаниями.

– Ладно, было хреново, – говорит он, разозлившись в ответ на ее насмешку. – Вообще-то хреново всегда, но сегодня – особенно.

И тогда он начинает отводить душу. Он рассказывает ей о себе, о Пинео, о Мазуреке. Как они объединились, словно в дозоре, заключив безоговорочный неформальный союз, чтобы каким-то образом прикрывать друг друга от воздействия сил, которые они не понимали или боялись признавать. И вот теперь этот союз распался. Слишком велико испытание – находиться в эпицентре. Запах смерти, ужасающее скопление душ, скрытых кошмаров. Подземные гаражи с разбитыми, заброшенными машинами, белыми от бетонной пыли. Тлеющие под землей пожары. И мрак, преследующий повсюду, словно работаешь в Мордоре. Пепел и скорбь.

Спустя какое-то время начинаешь думать, что это место превращает тебя в привидение. Ты уже больше не живешь, ты просто реликт, пережиток прошлого. Скажешь себе это, и становится смешно. Это же чушь. Но потом вдруг уже не до смеха, и ты понимаешь, что это – правда. Зона Ноль – гиблое место. Как Камбоджа. Хиросима. Уже вовсю обсуждают, что построить на этом месте, но это же безумие. Все равно что построить «Макдоналдс» в Дахау. Кому там еда полезет в горло? Люди говорят, надо сделать это побыстрее, чтобы доказать террористам, что нас это не обломало. Но делать вид, что нас это не обломало… О чем мы говорим? Эй, еще как обломало! Надо подождать со строительством. Подождать до тех пор, пока люди не смогут находиться там и не чувствовать при этом боль оттого, что остались живы. Иначе, что бы там ни построили – все будет наполнено этим чувством. Может, это нелепо. Верить, что это место проклято. Что в нем заключено нечто ужасное и неосязаемое, и это нечто будет подниматься наверх и просачиваться в новые залы и помещения, и навлекать сверхъестественные беды и несчастья, притягивать плохую карму… что угодно. Но когда находишься посреди этого ада кромешного, невозможно не верить в это.

Бобби рассказывает все это, не глядя на Алисию, торопливо и озабоченно. Выговорившись, он осушает стакан, бросает на нее быстрый взгляд, чтобы оценить ее реакцию, и произносит:

– У меня был приятель в школе, так он подсел на кристалл мет, который высушил ему мозги. У него начались глюки. Он считал, что правительство лезет к нему в голову, потому что все поняли: он в контакте с существами, обладающими высшим разумом. Остальной бред в таком же духе. Он воспринимал весь мир вокруг себя как тайный заговор и, когда говорил мне об этом, казалось, извинялся за то, что рассказал. Он чувствовал, что с ним что-то не так, но ему необходимо было выговориться, поскольку он не мог окончательно поверить в то, что сошел с ума. Я чувствую себя точно так же. Мне будто недостает какой-то части себя.

– Понимаю, – говорит Алисия. – У меня такое же чувство. Поэтому я прихожу сюда. Чтобы постараться и выяснить, чего мне недостает… И куда мне деваться со всем этим.

Она вопросительно смотрит на него, и Бобби, выговорившись, обнаруживает, что больше не о чем говорить. Но ему хочется сказать еще хоть что-нибудь, потому что ему хочется, чтобы она с ним разговаривала, и пусть он не уверен, почему ему этого хочется, или чего еще ему может захотеться, – он так смущен тем, что признался в таких вещах, да и просто смущен, и эта неловкость неизменно присутствует при общении между мужчинами и женщинами, когда оно имеет значение… И пускай он ни в чем не уверен, ему во что бы то ни стало хочется двигаться вперед.

– С тобой все хорошо? – спрашивает она.

– Да. Конечно. В общем-то – не смертельно. По крайней мере, я так думаю.

Она, кажется, смотрит на него другими глазами.

– Зачем ты ввязался в это?

– Ты про работу? Потому что у меня есть опыт. Последние два лета я работал в федеральном агентстве по чрезвычайным обстоятельствам.

Две парочки яппи обступили музыкальный автомат, и первая выбранная ими мелодия – «Smells Like Teen Spirit» – взрывается напряженным и мучительным ритмом. Пинео начинает пританцовывать, сидя на высоком стуле у бара, тело его извивается, раскачиваясь взад-вперед, кулаки прижаты к груди – он явно передразнивает этих четверых, насмехаясь над ними. Застывший в задумчивости над своим «бурбоном» Мазурек похож на поседевшего толстого тролля, который превратился в камень.

– Вообще-то я собираюсь получить степень магистра по философии, – признается Бобби. – Подходящее образование, я только недавно оценил.

Он говорит это в шутку, но Алисия расценивает его слова совсем иначе. Глаза ее наполняются слезами. Она поворачивается к нему на стуле, прижимается коленом к его бедру и кладет руку ему на запястье.

– Я боюсь, – говорит она. – Думаешь, все дело в этом? В обычном страхе. В обычной неспособности справиться.

Он не вполне уверен, что правильно понял ее, но произносит:

– Может быть, в этом.

Она обхватывает его руками и прячет лицо ему в шею, и это так естественно, как нечто само собой разумеющееся, он даже глазом не успевает моргнуть. Рука его тянется к ее талии. Ему хочется повернуться, чтобы обнять крепче, но он боится ее спугнуть, и пока они так сидят, прижавшись, он чувствует неуверенность, смутно представляя, что делать дальше. Под ладонью бьется ее сердце, кожей он ощущает тепло ее дыхания. Сочленение ребрышек, приятный изгиб бедра, близость груди – чуть выше кончика большого пальца, все такое необычное и дышащее страстью одновременно и пугает, и притягивает его. В душу его закрадывается сомнение относительно их психического здоровья. Что это – способ лечения или просто безумие? Кто они – два очень разных человека, которые вышли на новый для них обоих уровень отношений, или эмоционально опустошенные люди, которые даже говорят о разных вещах, и по ошибке приняли легкое сексуальное влечение за момент истины? И насколько отличаются эти два состояния? Она привлекает его ближе к себе. Ее правое колено скользит между его ног, необутая ступня утыкается ему в пояс. Алисия что-то шепчет, но он не разбирает что. Наверное, слова обещания. Губы ее легко касаются его щеки, затем она отстраняется и выдавливает из себя улыбку, которую он принимает за сожаление.

– Не понимаю, – говорит она. – У меня такое чувство… – Она качает головой, будто отгоняя неподходящую мысль.

– Какое?

Она подносит руку к лицу и вертит ею, пока говорит, – небрежность этого жеста совсем не подходит ее облику.

– Мне не следовало бы говорить это первому встречному в баре, и это совсем не то, о чем ты мог подумать. Но все же… У меня такое чувство, что в твоих силах мне помочь. Сделай для меня что-нибудь.

– Разговоры помогают.

– Возможно. Не знаю. Похоже, все-таки не очень. – Она задумчиво помешивает свой напиток, затем бросает искоса взгляд. – Как сказал кто-то из философов – должно быть нечто, имеющее отношение к данному аспекту.

– Предрасположенность порождает все логические связки, даже если они расположены утверждать противное.

– Кто это сказал?

– Я… в работе, которую я писал о Горгии, отце софистики. Он утверждал, что ничто не может быть познаваемо, а если что-то и познаваемо, то оно не стоит того, чтобы быть познанным.

– Что ж, – отмечает Алисия. – Полагаю, это все объясняет.

– Этого я не знаю. За работу у меня только «четверка».

Одна из парочек начинает танцевать: мужчина, все еще не снявший пальто, покачивает локтями, изображая медленно пикирующую птицу, в то время как женщина стоит на месте и подергивает бедрами, как рыба хвостом. Даже у Пинео получалось более грациозно. Наблюдая за ними, Бобби вдруг представляет, что бар – это пещера, посетители со спутанными волосами одеты в шкуры. Свет фар за окном мелькает с той же неожиданностью, с какой вспыхивал метеор, пролетая в первобытной ночи. Песня заканчивается, парочка направляется к столику, встречаемая аплодисментами друзей. Но когда из динамиков вырывается гитарный рифф хендриксовской версии «All Along The Watchtower» Дилана, они снова начинают танцевать, и остальные пары присоединяются к ним со стаканами в руках. Женщины трясут волосами, покачивают грудями, мужчины двигают бедрами им навстречу. Неотесанные дикари под кайфом.

Обстановка бара более не устраивает Бобби. Его переполняет смятение, от которого никуда не деться. Он съеживается от шума, веселой болтовни, и вдруг его пронзает убежденность, что такая реакция ему несвойственна, – это маленький человечек, видящий все в черном свете, сидит у него между лопатками, вонзив когти ему в позвоночник, он сложил свои уродливые крылья и управляет им, как марионеткой. Когда Бобби встает, Алисия тянется к нему и сжимает его руку.

– Увидимся завтра?

– Непременно, – отвечает он, сомневаясь в душе, что увидит ее снова. Он уверен – она придет домой и отчитает себя за то, что позволила настолько сблизиться с ним, допустила непредвиденное проникновение в свою безупречную жизнь, нацеленную на успех. Она перестанет приходить сюда и найдет спасение в занятиях на вечерних курсах делового общения, которые позволят ей добавить еще одну строчку в свое резюме. И лишь однажды воскресным днем, по прошествии нескольких недель, воспоминание о нем вдохновит ее на достижение оргазма при помощи вибратора на батарейке.

Он ищет в кошельке пятерку – чаевые для Романа – и ловит на себе взгляд Пинео, полный неприкрытой враждебности. Именно так смотрит на тебя самый заклятый враг перед тем, как вставить пару патронов в свою винтовку. Пинео задерживает свой двуствольный взгляд на несколько мгновений, затем отворачивается и погружается в глубокие раздумья над кружкой пива, втянув шею, опустив голову. Кажется, его, как и Мазурека, околдовали, и он тоже окаменел.

 

Бобби просыпается за несколько минут до начала смены. Он звонит на работу, предупреждает о том, что опоздает, затем снова ложится и созерцает огромное оранжево-коричневое пятно после протечки, превратившее потолок в карту местности. Что-то происходит между ним и Алисией… все так нелепо. Они ведь не собираются спать друг с другом – это очевидно. И не потому, что она так сказала. Ему трудно представить себе, как он идет к ней домой, где все обставлено по высшему классу – все эти дорогостоящие игрушки из «The Sharper Image», изысканная посуда из «Pottery Barn», – или вообразить, что она здесь у него в этой дыре, к тому же никто из них не испытывает такой уж насущной потребности, ради чего стоило бы снять номер в гостинице. Это же глупо, обременительно. Они просто впустую тратят время. Морочат головы друг другу, а все дело-то в том, что души у них искорежены. Она грустит из-за того, что пьет, чтобы ей было грустно, потому что боится: то, чего она не чувствует, и есть настоящее чувство. Типичная постмодернистская манхэттенская чушь. Скорбь как форма сопричастности. И вот теперь ему во всем этом тоже отведена роль. Но то, как он с ней поступает, может оказаться еще более безнравственным, однако у него нет ни малейшего желания докапываться до истинной причины – это только усилило бы ощущение его порочности. Пусть лучше все идет своим чередом и просто сойдет на нет. Сейчас вообще все так странно в этом городе. Мужчины и женщины ищут невразумительного облегчения своей малопонятной вины. Вины, связанной с тем, что они не изображают величественную печаль, как это делают политики, или задумчивое сочувствие, как журналисты, что их скорбь – душевное состояние, давшее трещину, но при этом люди все еще насквозь пропитаны обыденностью, их мысли заняты сексом и футболом, счетами за кабельное телевидение и гарантией занятости. И все-таки у него еще есть кое-что, о чем он, как бы то ни было, должен ей сказать. Сегодня вечером он расскажет ей все, и она сделает то, что должна. А потом – всеобщее уныние, окончание спектакля в четырех действиях.

Он стоит под душем целую вечность, он не спешит попасть в эпицентр и даже подумывает о том, чтобы не идти на работу вовсе. Но чувство долга, привычка и упрямство пересиливают его страх и ненависть к этому месту, впрочем, это не ненависть и страх в чистом виде он ощущает, а синкретическое слияние этих двух чувств – продукт алхимической реакции, для которого еще не придумали подходящего названия. Перед уходом он проверяет содержимое верхнего ящика своего комода. Реликвии – это как раз то, о чем он больше всего хотел рассказать ей, объяснить все. Пусть раньше он и думал о них что угодно, все же теперь он полагает, что эти предметы – в некотором смысле сувениры, и этого надо стыдиться как симптома болезни. Но, глядя на предметы, он понимает, что у этой коллекции должно быть еще какое-то предназначение, о котором он не догадывается, но если расскажет о ней Алисии, то тем самым все прояснится. Он выбирает половинку туфельки. Единственно правильный выбор, в самом деле. Это единственный предмет, обладающий достаточной убедительностью, чтобы передать его чувства. Он сует туфельку в карман куртки и проходит в гостиную, где сосед по квартире смотрит мультяшный канал, его голова возвышается над спинкой дивана.

– Что, проспал? – спрашивает сосед.

– Немного, – отвечает Бобби, устремив взор к яркому экрану, внимая дурацким голосам и сожалея о том, что не может остаться и узнать, каким образом Скуби Ду и Шэгги удалось перехитрить болотного зверя. – Увидимся.

Незадолго до окончания смены он вдруг испытывает приступ безумия, ему кажется, что если он поднимет глаза, то обнаружит, как стены ямы выросли до высоты небоскреба, и из всего неба он увидит лишь крошечный круг и в нем – пылающие облака. Даже потом, идя с Мазуреком и Пинео по холодным, промозглым улицам, вслушиваясь в автомобильные сигналы, которые вразнобой несутся издалека, словно звуки авангардистских духовых инструментов, он почти убеждает себя в том, что так могло произойти. Яма могла стать глубже, да и сам он мог уменьшиться. Перед этим они начали копать под только что поднятым слоем бетонной кладки, и он понимает: его паранойя и, как следствие, желание спрятаться от очевидного вызваны тем, что они обнаружили под землей. Но даже если страх его объясним, это не значит, что ничего не происходит. Невероятные вещи могут случиться в любую минуту. Теперь они все знают это.

Трое мужчин молча направляются в «Голубую Леди». Такое впечатление, что их ночные походы в этот бар не служат более снятию напряжения, они стали продолжением работы, так же требующим от них душевных сил. Пинео идет, засунув руки в карманы, отводя взгляд в сторону, Мазурек глядит прямо перед собой, размахивая термосом, – он похож на революционера-троцкиста, доблестного фабричного рабочего образца 1939 года. Бобби шагает между ними. От неприступного вида спутников ему не по себе, его будто с двух сторон притягивают большие магниты – хотелось бы рвануть вперед или отстать от них, но сила притяжения не позволяет ему сделать это. Как только они заходят внутрь, он их бросает и спешит к Алисии в конец бара. Ее лицо освещается улыбкой примерно в двадцать пять ватт, и ему приходит в голову, что хоть она наверняка улыбается сослуживцам и родственникам ярче и белозубей, именно эта тусклая улыбка отражает подлинную меру радости – той, что осталась после нескольких лет карьерного роста и несчастной любви.

Чтобы проверить эту мысль, он спрашивает, нет ли у нее друга, на что она говорит:

– Боже правый! Друга. Как трогательно. Еще спроси, нет ли у меня поклонника.

– У тебя есть поклонник?

– Было несколько, – отвечает она. – Но в настоящее время я в них не нуждаюсь, премного благодарна.

– Что, ждешь принца?

– Дело не в этом. Впрочем, в данную минуту так и есть. Я, – она сардонически усмехается, – я поднимаюсь по служебной лестнице. Во всяком случае, пытаюсь.

Она отворачивается и отходит в глубь зала подальше от бара, где по телевизору не переставая болтают об эпидемии сибирской язвы, о страданиях, об испытании свободой.

– Мне хотелось иметь детей, – наконец произносит она. – Я в последнее время не перестаю думать об этом. Может, вся моя печаль повлияла на меня в биологическом плане. Ну, ты понимаешь. Воспроизведение рода.

– У тебя еще есть время родить детей, – говорит он. – А вся эта ерунда с карьерой может подождать.

– Но только не с теми мужиками, что у меня были… ни в коем случае! Я бы никому из них не доверила воспитание моих отпрысков.

– Значит, ты могла бы поведать мне несколько военных историй?

Она поднимает руку, выставляя ладонь вперед, словно желая удержать закрытую дверь.

– Ты не представляешь!

– У меня у самого было несколько.

– Ты же парень, – говорит она. – Что ты можешь знать об этом?

Рассказывая о своем опыте, она иронична, самокритична и почти весела, словно, делясь воспоминаниями о лживости мужчин или смеясь над собственной доверчивостью, ей хочется доказать, что в душе у нее еще сохранились запасы хорошего настроения и она оправилась от своих неудач. Но когда она рассказывает об одном человеке, который преследовал ее целый год, посылал ей конфеты, цветы, открытки, пока наконец она не поверила, что он, должно быть, действительно любит ее, и не провела с ним ночь – прекрасную ночь, после которой он перестал обращать на нее малейшее внимание… когда она рассказывает ему об этом, Бобби под внешней веселостью вдруг разглядывает унизительное замешательство. Он гадает, как она будет выглядеть без косметики. Наверное, мягче. Этот грим – картина ее отношения к миру, которую она воссоздает изо дня в день. Маска приукрашенной неудачи и равнодушия, чтобы скрывать душевное смятение. Ни одна из ее надежд так и не оправдалась, и все же, хоть она и зареклась уповать на что бы то ни было, насовсем от надежды отказаться не удалось, и это ее смущает. А может, все гораздо проще. Поверхностное воспитание где-нибудь в оазисе на Среднем Западе – судя по говору, она из Детройта или Чикаго. Посредственное образование и, как следствие, посредственная карьера. Крах в личной жизни. Это многое объясняет. Но истинная подоплека ее историй, то, как она все пережила и каким образом это изменило ее восприятие жизни… все это остается тайной. И нет смысла копать глубже, да и времени, похоже, на это нет.

Бар «Голубая Леди» заполняется припозднившейся публикой. Среди них две женщины средних лет, которые держатся за руки и целуются через стол; трое молодых парней в спортивной одежде фирмы «Knicks»; двое темнокожих мужчин, вырядившиеся как бандиты, сопровождающие грузную блондинку в пелерине из крашеного меха поверх блестящего платья для коктейлей (Роман бросает на них осуждающие взгляды и не спешит их обслуживать). Напившиеся Пинео и Мазурек осоловело молчат, не обращая внимания на окружающих, в то время как жизнь в баре вокруг Бобби и Алисии не собирается затихать, музыкальный автомат играет старый рок – Сантану, Кинкс и Спрингстина. Бобби еще не видел Алисию в таком расслабленном состоянии. Она снова скинула туфлю, сбросила пиджак, и хотя бокал в ее руке все еще полон, кажется, что она чрезмерно пьяна, словно раскрыв секреты своего прошлого, словила кайф, как после трех порций мартини.

– Вообще-то я не считаю, что все мужчины – сволочи, – говорит она. – Но что касается мужчин Нью-Йорка – вполне возможно.

– А что, ты с каждым из них встречалась?

– С большинством из приличных – да.

– А кто в твоих глазах считается приличным?

Наверное, слова «в твоих глазах» звучат слишком подчеркнуто, и это придает вопросу чересчур личный характер, потому что улыбка ее гаснет, и она бросает на него испуганный взгляд. Когда затихают последние аккорды «Glory Days» и между песнями возникает небольшой перерыв, она прикладывает ладонь к его щеке, внимательно смотрит ему в глаза и задает вопрос, звучащий скорее как утверждение:

– Ты ведь не будешь так со мной поступать, правда? – И прежде чем Бобби успевает сообразить, что ему следует ответить, застигнутый врасплох ее приглашением, как ему кажется, ускорить события, она добавляет: – Это ужасно, – и убирает руку.

– Зачем ты так? – спрашивает он. – То есть, я полагал, мы ведь, собственно, не собирались с тобой вступать в близкие отношения, и я не об этом. Мне просто интересно, что на тебя нашло?

– Не знаю. Прошлой ночью мне этого хотелось. Правда, как я догадываюсь, хотелось недостаточно.

– Верится с трудом. – Он усмехается. – Учитывая разницу в возрасте.

– Негодяй! – Она в шутку грозит ему кулаком, – Впрочем, почему бы мне не завести мальчика – интересная мысль.

– Да уж. Я не из таких.

– Никто «не из таких», пока не встретит того, кто думает, что он как раз из таких. – Она делает вид, что оценивает его. – А ты мог бы сорвать приличный куш.

– Простите, – раздается позади них чей-то голос. – Что вы на это скажете?

Это парень лет тридцати, приятной внешности, в костюме и галстуке, сдвинутом набок, необычное лицо с острыми скулами выдает его афро-азиатское происхождение. Он пьян и слегка покачивается.

– Моя девушка… каково, а? – Он то и дело переводит свой взгляд. – Мы же должны были встретиться…

– Ты, приятель, не обижайся, но у нас тут важный разговор, – говорит ему Бобби.

Парень поднимает руки, показывая, что не имеет ничего против и просит прощения, но затем пускается рассказывать, долго и путано, о том, как он со своей девушкой разминулся, а потом они поссорились по телефону, и он начал пить, и сейчас остался без денег, в полной заднице, и не знает, как ему быть. Им кажется, что это только начало и он от них никогда не отстанет, особенно когда просит сигарету, но как только они сообщают ему, что не курят, он не просит денег, как можно было ожидать, а смотрит на Бобби и произносит:

– Старик, как они с нами обходятся! Что мы для них? Ливерная колбаса?

– Похоже на то, – отвечает Бобби.

На это парень отступает назад и выпучивает глаза.

– У тебя виски не найдется? Я бы выпил немного.

– Слушай, – обращается к нему Бобби, показывая на Алисию, – нам надо закончить наш разговор.

– Ладно, – откликается парень. – Спасибо, что выслушали.

Оставшись одни, они долго сидят, не говоря ни слова, поскольку нить разговора утрачена, а потом вдруг начинают одновременно говорить.

– Давай, ты первая, – предлагает Бобби.

– Я просто думала… – Она замолкает. – Не имеет значения. Это неважно.

Он знает – она вот-вот предложит встречаться, но опять это желание не дотягивает до нужной степени безотлагательности. Или, может, существует что-то еще – какая-то необъяснимая преграда разделяет их, и никто из них двоих так и не понял этого. Может, они влюбились, и в этом-то все дело, потому что совершенно очевидно – ни в ее жизни, ни в его собственной – ничего подобного в прошлом не случалось. Но она права, решает он – просто все, что происходит между ними, не так уж и важно, и поэтому не так уж и важно все понимать.

Она улыбается, словно извиняясь, и опустив глаза, устремляет взор в свой бокал. Из музыкального автомата несется песня «Free Falling» Тома Пети, и кто-то из посетителей за их спинами начинает подпевать, чуть ли не заглушая музыку.

– Я принес для тебя кое-что, – произносит Бобби.

Ее взгляд делается настороженным.

– С твоей работы?

– Да, но это совсем не то…

– Я же тебе говорила – меня такие вещи не интересуют.

– Но это не просто сувениры, – говорит он. – Если кажется, что я сбит с толку… так и есть. И правда, у меня в голове – каша. Но если я запутался, то те вещи, что я беру с места эпицентра, – они что-то вроде объяснения тому… – Он проводит рукой по волосам, огорченный своей неспособностью высказать все, что наболело. – Не знаю почему, но мне хочется, чтобы ты это увидела. Мне кажется, и я надеюсь, это поможет тебе понять кое-что.

– Например? – спрашивает она подозрительно.

– Например, меня… или где я работаю. Или что-то, чему я еще не смог подобрать слова, знаешь ли. Но я очень хочу, чтобы ты посмотрела.

Взгляд Алисии скользит прочь от его лица, устремляется к зеркалу за баром, в котором слишком явно отражаются любовь, печаль и пьяное веселье.

– Ну, если ты так хочешь.

Бобби касается половинки туфельки в кармане куртки. Шелк прохладный на ощупь. Ему представляется, что он ощущает его голубизну.

– Вообще-то смотреть особенно не на что. Собственно, я не собираюсь тебя волновать. Просто подумал…

Она резко обрывает его:

– Просто покажи мне, и все!

Он выкладывает туфельку рядом с бокалом, и кажется, секунду или две она не замечает ее. Потом у нее в горле что-то булькает. Единственный звук, четкий и ясный, так кусочек льда плюхается в стакан. Она протягивает руку, словно желая дотронуться до нее. Но не дотрагивается, во всяком случае сразу, и рука застывает в воздухе над туфелькой. По ее выражению лица он не может ничего определить, видит только, что она не отводит взгляда от вещицы. Пальцы ее скользят по оторванному шелковому краю, следуя неровной линии.

– Боже мой! – выдавливает она, но он слышит лишь вздох, а все восклицание тонет в неожиданно грянувшей музыке. Рука ее смыкается вокруг туфельки, голова наклоняется вперед. Она будто впадает в состояние транса, поддавшись чувству или смутному воспоминанию. Глаза ее так блестят, а сама она так неподвижна, что Бобби начинает сомневаться – может, своим поступком он причинил ей боль, она уже была психически неуравновешенна, и вот теперь он окончательно свел ее с ума. Проходит минута, а она так и не шевелится. Музыкальный ящик замолкает, вокруг них смеются и громко разговаривают посетители бара.

– Алисия?

Она качает головой, что означает одно из двух – либо она лишилась сил и не в состоянии разговаривать, либо ей просто не хочется общаться.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спрашивает он.

Она говорит что-то, но он не слышит, лишь по губам определяет, что она опять произносит «боже». В уголке глаза выступает слезинка, стекает вниз по щеке и удерживается на верхней губе. Возможно, это половинка туфельки произвела на нее такое сильное впечатление, как когда-то на него самого – этот безупречный символ, несомненное объяснение того, что они потеряли, и того, что выжило, и эта вещь, ее могущественная наглядность, вот что потрясло ее.

Снова включается музыкальный автомат, звучит старая мелодия Стэна Гетца, и доносится голос Пинео – тот, из-за чего-то спорит и отчаянно ругается, однако Бобби не оборачивается, чтобы посмотреть, в чем там дело. Он заворожен лицом Алисии. Что бы она сейчас ни ощущала – боль утраты или потрясение, – это чувство высветило ее трогательную красоту, ее страдание, девушка засияла; маска женщины-гончей с Уолл-Стрит, что сооружалась при помощи косметики, вдруг исчезла, вместо нее он видит хрупкую чистоту Святой Бернадетт, изящные линии шеи и подбородка неожиданно кажутся ему безупречными и прекрасными. Это превращение так поражает его, что он сомневается, возможно ли такое на самом деле. Может, все дело в выпивке, или с глазами у него что-то неладное. По своему опыту он знает – ничто в этой жизни не способно меняться так существенно. Тощие, облезлые коты в своей причудливой простоте не могут в мгновение ока стать похожими на крошечных серых тигрят с гладкой, лоснящейся шерстью. Небольшие, уютные домики в заливе Кейп-Код ни при какой погоде, пусть даже при самом ярком свете, не будут ослепительно сверкать и переливаться, словно маленькие азиатские храмы. Но чудесное превращение Алисии так очевидно. Она великолепна. Даже покрасневшие прожилки в уголках ее глаз, воспаленных от слез или городской пыли, кажутся украшением, частью изысканного замысла, и когда она поворачивается к нему, лицо ее будто возникает, материализуется из луча света, и эта целостная утонченность ее нового облика струится в его сторону со сверхъестественной силой, близость к ней таит в себе опасность, и ему не известны ее намерения. Чего ей захочется от него сейчас? Когда она притягивает к себе его лицо – губы ее разомкнуты, веки полуопущены, – он пугается, что умрет от поцелуя, свихнется, его просто накроет волной и унесет, как игрушечное ведерко, оставшееся на песке, или что вкус этого поцелуя, капелька теплой слюны, напоминающая хрусталик с кисловатым привкусом, вступит в реакцию с его собственной обыкновенной слюной и образуется смесь – микроскопическая доза яда – идеальное решение для него, чтобы свести счеты с зашедшей в тупик жизнью. Но вот следует еще одно преображение, почти такое же сногсшибательное, и когда ее губы касаются его рта, он видит молодую женщину – ранимую и кроткую, любящую и желающую его – она нуждается в нем с детским простодушием.