Лучшее за год 2005: Мистика, магический реализм, фэнтези 5 страница
И тогда мы поняли, что ситуация гораздо сложнее, чем мы думали вначале. Самое главное – мы не знали и не могли знать, сколько всего животных уже заразилось: те первые четыре собаки были на свободе несколько дней, прежде чем мы обезвредили их, и все животные, которых они, возможно, заразили, находились на свободе вот уже почти две недели, и мы даже не знали, как именно передается инфекция – через укусы, слюну, кровь, а может, с шерсти на шерсть. Мы знали, что это происходит с собаками, теперь оказалось, что это может произойти и с кошками. Что я хочу сказать: это было просто весьма запутанное и страшное время. Так вот, дядя Мэтт раздобыл «Макинтош» и составил эти листовки с приглашением на Общее Собрание Жителей Города, наверху еще поместил собственноручно выполненную фотографию красной ленточки (не той самой, настоящей ленточки, а розоватой ленточки Карен – он увеличил цветность на мониторе, чтобы она вышла более красной, и еще наложил фотографию Эмили, сделанную в день причастия), под ней было написано: «НЕ ДОПУСТИМ ЗЛОДЕЯНИЯ!», а ниже мелким шрифтом в полную строку говорилось что-то о том, ну ты в курсе, что мы затем и живем на белом свете, чтобы любить то, что принадлежит нам, и, когда один из нас жестоко потерял то, что мы любили, пришла пора нам всем объединиться, чтобы противостоять тому, что угрожает тем, кого мы любим, чтобы никто никогда больше не испытал подобного. И теперь, когда мы познали такое страшное несчастье и стали его свидетелями, давайте вместе примем решение бороться против любых обстоятельств, которые хоть в какой-нибудь степени могут стать причиной или способствовать такому же или подобному произволу, сейчас или когда-либо в будущем. Мы отправили Сета и Джейсона обежать весь городок, и вот в пятницу вечером в спортивном зале школы собралось почти четыреста человек. При входе каждый человек получал свернутый плакат «НЕ ДОПУСТИМ ЗЛОДЕЯНИЯ!» с фотографией ленточки улучшенной цветности, и на ней дядя Мэтт также изобразил – сначала я был против этого, но потом увидел, как реагируют люди, – так вот, он изобразил на ней крошечные следы от зубов, они не должны были выглядеть как настоящие, они просто, ну ты понимаешь, как он сказал, были символическим намеком, и внизу в одном углу была фотография Эмили в день причастия, а в другом – ее фотография в младенчестве, и дядя Мэтт еще до начала собрания повесил такой же, но увеличенный (размером со шкаф) плакат на стену над ораторской трибуной. И я был отчасти удивлен дядей Мэттом, то есть он так рьяно взялся за дело, – никогда раньше я такого за ним не наблюдал. Ведь если прежде для него большим событием было проверить почту или залезть на крышу, чтобы покрутить телевизионную антенну, то теперь он здесь – в костюме, раскрасневшееся лицо вроде как сияло от гордости… Так вот, дядя Мэтт встал и поблагодарил всех собравшихся за то, что пришли. Миссис Де Франчини, хозяйка Твитер Ду, показала всем ту обглоданную ногу, и доктор Винсент продемонстрировал слайды с изображением мозга одной из тех первых четырех собак в поперечном разрезе, и потом, в самом конце, дали слово мне, правда у меня перехватило дыхание и я почти не мог говорить, сказал только всем спасибо, что их поддержка многое для нас значит, и еще я хотел было рассказать, как сильно мы все ее любили, но не смог продолжать. Дядя Мэтт и доктор Винсент но своей инициативе (не желая меня тревожить) составили на «Макинтоше» то, что они назвали Планом Чрезвычайных Мер из Трех Пунктов, в котором три пункта гласили: 1) все животные города должны пройти Освидетельствование на предмет выявления у них Заразы, затем 2) все Заразившиеся или Предположительно Заразившиеся животные должны быть немедленно уничтожены, затем 3) все Заразившиеся или Предположительно Заразившиеся животные по уничтожении должны быть немедленно сожжены, дабы исключить возможность дальнейшего заражения. После этого кто-то попросил, если возможно, не будут ли они так любезны пояснить значение слова «предположительно»? – Предположительно, – сказал дядя Мэтт, – это означает, что мы предполагаем, и у нас есть веские основания предполагать, что животное, возможно, заразилось. – Точная методика диагностики сейчас как раз разрабатывается, – сказал доктор Винсент. – И все же как мы можем быть уверены и как вы можете гарантировать, что подобная оценка будет справедливой и разумной? – спросил один парень. – Что ж, хороший вопрос, – сказал дядя Мэтт. – Главное заключается в том, что оценивать будут честные, порядочные люди, которые будут осуществлять Освидетельствование объективно, и все увидят, что это разумно. – Доверьтесь нам, – сказал доктор Винсент. – Мы знаем, как это все важно. И тогда дядя Мэтт поднял руку и показал ленточку – на самом деле совсем новую, очень большую, размером, наверное, с ленту на женской шляпе, честное слово, не знаю, откуда он ее взял, – и сказал: – Все сказанное на первый взгляд приводит нас в смущение, но перестанет смущать, если мы будем помнить, что все это – ради Этого, просто Этого, чтобы почтить Это и предотвратить Это. Потом наступило время голосовать, и было триста девяносто три голоса «за», ни одного «против» и лишь горстка воздержавшихся, что меня немного задело, по затем, после голосования, все встали со своих мест и посмотрели на меня и на дядю Мэтта… Так вот, они стояли и улыбались – так тепло, некоторые еле сдерживали слезы, – это была просто замечательная минута, наполненная добротой, и я никогда ее не забуду и буду благодарен за это до конца своей жизни.
После собрания дядя Мэтт, Трупер Келли и еще несколько человек пошли и сделали то, что должны были сделать в отношении Мертона, невзирая на протесты бедного отца Терри… То есть он, конечно, был огорчен всем происходящим, так огорчен, что пятерым мужчинам пришлось держать его, он ведь такой сильный и вообще… А потом они отнесли Мертона – тело Мертона – снова к нашему дому и сожгли его там, за деревьями, где мы сжигали остальных собак, и кто-то спросил, не нужно ли отдать отцу Терри оставшийся прах, а дядя Мэтт сказал, что незачем рисковать, мы же еще не исключили вероятность распространения инфекции по воздуху, и, надев небольшие белые маски, выданные доктором Винсентом, мы сгребли прах Мертона в болото. В тот вечер моя жена вышла из нашей спальни впервые со дня трагедии, и мы рассказали ей обо всем, что происходило все это время. И я пристально смотрел на нее, чтобы понять, о чем она думает, понять, о чем следует думать мне, ведь она всегда была мне опорой. – Убейте всех собак, всех кошек, – медленно сказала она. – Убейте всех мышей, всех птиц. Убейте всех рыб. А если кто-то будет противиться – убейте и их тоже. А потом она вернулась в постель. Так вот, это была… мне было так больно за нее, она просто была не в себе… То есть это была женщина, которая, если находила паука, обычно заставляла меня сажать его в чашку и выносить на улицу. Впрочем, убив всех собак и кошек… То есть была бы уверенность… то есть, если бы сделать так, скажем, убить каждую собаку и каждую кошку, независимо от того, заражены они или нет, можно было бы тем самым на сто процентов гарантировать, что ни один отец в нашем городе никогда снова не принесет в дом… Боже, я так многого не помню о том вечере, но одну вещь я запомнил очень хорошо – это как я внес ее в дом, и одна из маленьких сандалий свалилась с ее ножки на линолеум, и я, все еще держа ее на руках, наклонился, чтобы… И ее уже не было там больше, ее не было, понимаешь, там – в ее теле. Я тысячи раз, бывало, ходил мимо нее по лестнице, на кухне, голосок ее доносился из любого уголка дома, но почему, почему же я за все это время ни разу не подбежал к ней и не рассказал все, что я… Но конечно, нельзя этого делать, так как это может плохо повлиять на ребенка, и все же… Скажу тебе, что без собак и без кошек вероятность того, что другому отцу пришлось бы нести своего ребенка, убитого животными, к себе в дом, где сидела бы мать ребенка, разбиравшая счета, веселая или почти веселая в последний раз своей жизни, веселая до того мгновения, когда подняла глаза и увидела… Так вот что я тебе скажу: без собак и кошек вероятность того, что это произойдет с кем-нибудь еще (или опять с нами), была бы сведена к такой замечательной, прекрасной цифре Ноль. Вот почему впоследствии мы были вынуждены принять решение о принесении в жертву всех собак и кошек, находившихся в городке и его окрестностях на момент несчастного случая. Но чтобы убивать мышей, птиц, рыб – нет, у нас не было никаких доказательств, чтобы поддержать эту идею, по крайней мере тогда, и мы еще не внесли в наш план Положение об Обоснованном Подозрении, а что касается людей, что ж, моя жена была не в себе, этим все объясняется, впрочем, то, что мы вскоре обнаружили, было… То есть то, что она сказала тогда, было похоже на предвидение, потому что со временем нам действительно пришлось ввести некоторые очень необычные правила, касающиеся физического способа извлечения собак и/или кошек из дома, владелец которого проявлял неразумность. Кстати, и рыб, и птиц, и чего угодно. И мы также вынуждены были ввести особые наказания, на случай, если эти люди, например, нападут на Ответственных за Вывоз Животных, поскольку находились и такие, правда совсем немногие, которые нападали. В конце концов нам пришлось издать руководящие указания о том, как справляться с теми, кто по тем или иным причинам хочет выделиться и препятствует нашим усилиям, когда, понимаешь ли, оголтело и открыто критикует Планы из Пяти и Шести Пунктов, – ну это просто очень несчастные люди. Но до этого времени оставалось еще несколько месяцев. Я часто возвращаюсь мыслями к самому первому Городскому Собранию, его окончанию, когда все встали и захлопали. Дядя Мэтт приготовил специальные футболки, и после голосования все присутствующие натянули на себя поверх своей одежды эти футболки с изображением смеющегося личика Эмили, и дядя Мэтт сказал, что он хотел бы поблагодарить от всего сердца, и не только от имени своей семьи, той его семьи, что так прискорбно и непоправимо искалечена этой невообразимой и огромной трагедией, но также, и, возможно, даже в большей степени, от имени всех тех семей, которых мы только что спасли своим голосованием от подобных огромных и невообразимых трагедий в будущем. И когда я обвел взглядом всю толпу, увидел все эти футболки… Не знаю, меня это глубоко тронуло: то, что все эти добрые люди с такой нежностью к ней отнеслись, а ведь многие из них даже не знали ее прежде, и мне показалось, что каким-то образом они поняли, какой хорошей девочкой она была, какой любимой, и своими аплодисментами хотели показать, что почитают ее.
Вандана Сингх
Произведение Ванданы Сингх впервые вошло в сборник «The Year's Best Fantasy and Honor». Ее рассказы публиковались в «Polyphony», «Strange Horizons» и «Trampoline». Сингх родилась и воспитывалась в Индии, в детстве она заслушивалась сказками, легендами и народными преданиями, которые рассказывали мать и бабушка, – все это в значительной степени повлияло на формирование ее восприятия мира. Позднее она получила докторскую степень по физике и некоторое время занималась исследованиями в данной области, что под-твердило ее подозрение о том, что Вселенная – очень странное место. Сингх живет с мужем в Фрамингеме, штат Массачусетс. Рассказ «Жена» увидел свет в сборнике рассказов «Polyphony 3», под редакцией Деборы Лейн и Джея Лейка.
В октябре Падма стала видеть сны о лесе, который рос за домом. В этих снах лес покрыл весь склон и подступил к самым стенам дома; ветки деревьев лезли в окно ванной, и гостиную осыпали листья. Ей снилось, что она пробует незнакомые фрукты, глотает целиком семена плодов, и таким образом лес пускает корни внутрь нее. И еще явственно ощущалось чье-то присутствие – какой-то зверек, маленький, покрытый не то мехом, не то перьями и, возможно, заблудившийся, устроил себе гнездышко где-то в дебрях ее разума… Однажды ей приснилось, что она идет по следам этого существа – то ли беглеца, то ли чужака – сквозь пещеры, где переплетенные корни деревьев вьются но сводам над головой подобно отросткам, отходящим от нервных клеток. В полумраке проходов, среди высохших, ветвящихся корней она едва улавливает очертания зверька; временами он напоминает крысу или крота, с длинным цепким хвостом, но иногда кажется птицей с бледными, слабыми крыльями, похожими на тряпочки. Запыхавшись после упорного преследования, она все же нагоняет животное, набрасывает на него свободно ниспадающий конец своего сари и поспешно хватает его через ткань. Стоя на коленях, придвигает к себе существо, и оно перестает сопротивляться. В складках сари оно начинает таять, остается лишь видимость его форм, очертания мордочки, которую она знает или знала прежде, – и тогда она проснулась. Она долго лежала на просторной кровати в предрассветном сумраке, стараясь вернуть то самое мгновение, но так и не смогла вспомнить, кому принадлежала мордочка, которую она узнала. После того как Кешав покинул ее – это случилось всего лишь пять недель тому назад, хотя казалось, что прошло гораздо больше времени, – после его ухода она полюбила гулять в лесу. Здесь стояла тишина, которая предшествовала первому снегу, выпадающему зимой в Новой Англии, эта тишина таила в себе ожидание, и только внезапные порывы студеного ветра нарушали покои, заставляя стучать обнаженные ветки деревьев. Ей казалось, тот зверек, которого она искала во сне, где-то здесь, неподалеку – мечется среди сосен, вязов и берез, шарит по подлеску. Но все, что ей попадалось в лесу, – это старые птичьи гнезда, застрявшие между ветвей голых деревьев. А как-то раз у небольшого ручейка она наткнулась на поношенные ботинки, заляпанные грязью: очевидно, кто-то однажды пытался утопиться в ручье глубиной в один фут. Но если это так, то куда подевалось тело? Одежда? Кольцо, которое он носил, если носил? Ей вдруг пришло в голову, что лес хранит множество историй и тайн, принадлежащих не только ей, и может, другие люди, как и она, блуждают по лесу, распутывая нити своих снов, или идут по следам человека в ботинках. Порой у нее перехватывало дыхание от уверенности, что вот-вот, за ближайшим поворотом, среди незнакомых деревьев она найдет крону мангового дерева, отбрасывающую тень на бабушкин дом, превратившийся в развалины, окутанные теплом индейского лета. Или случайно увиденный силуэт вдали вдруг окажется ее слабоумным дядей, лепечущим и передразнивающим животных, – он умер, упав с высоты, когда ей было восемь лет. Но те тропинки, что она находила в лесу, никогда не приводили ее к знакомым местам, и людей она здесь не встречала, только однажды ей навстречу попалась молодая спортсменка в тренировочных брюках и в длинной куртке с капюшоном, совершающая поход. Как-то раз Падма неожиданно вышла на просеку и застигла врасплох оленя, застывшего на короткий миг в изумлении. Затем он резко откинул назад увенчанную рогами голову и, раздувая ноздри, рванул от нее прочь. В другой раз она обнаружила остатки ограждения из колючей проволоки и знак, наполовину скрытый в земле – должно быть, он когда-то висел на ограждении, – а на знаке надпись: «Частная собственность». Вокруг – никого, только белка глядела на нее с дерева и бранилась.
В гостиной она насчитала двадцать семь картонных коробок. Некоторые из них пусты, но какие-то уже заполнены и подписаны. Она держала в руке бумажный рулон с этикетками, на которых она написала их имена, впервые раздельно: на одних – Кешав, на других – Падма и так далее, эти надписанные этикетки она наклеит на готовые коробки. На коробках с именем Падма она допишет «В дар Армии спасения» или «Отправить Сарите, в Лос-Анджелес». Обычно раз в неделю Кешав приезжает на машине из своей квартиры в университетском городке и забирает свои коробки. Во время его посещений она, как правило, берет свою машину и бесцельно катается по пустынным проселочным дорогам в течение часа, с тем чтобы он успел уехать, прежде чем она вернется. На следующей неделе он приедет в последний раз. После этого она перестанет быть той, кем была целых двадцать три года, – женой. Вся суета и хлопоты, связанные с подготовкой к свадьбе, дым священного огня, запах цветов и топленого масла из молока буйволицы, прощальные речи перед ее отъездом из Индии в Америку, чтобы жить там с Кешавом, все те недели, и месяцы, и годы жизни в чужой стране, ее старания приспособиться и привыкнуть, приезды на родину – короткие и все более редкие, смерть родителей, рождение двоих детей, теперь уже выросших и живущих отдельно от них, – все это в прошлом. А то, что осталось, напоминает полную раковину немытой посуды наутро после вечеринки, о которой сохранились неотчетливые воспоминания: старый дом, неизбежность одиночества, и даже лицо ее с каждым днем все больше и больше становится чужим. Все вещи в спальне уже рассортированы. Кешав сказал, она может оставить себе вещи детей. Ей нужно только отложить для него кое-что из мебели, сложить его книги, одежду, памятные сувениры, клюшки для гольфа, бокалы для коктейля. Он же позаботится о тех вещах, что хранятся в подвале, и об инструментах в сарае. В иные дни она сидела на диване или на кухонном стуле как будто в забытьи, погрузившись в некоторое состояние отрешенности, покорно отдавшись воспоминаниям, выплывающим из закоулков памяти: о том, как пахли ее дети в младенчестве, – легкой смесью молока и талька, как по ночам спальня наполнялась дыханием Кешава, о том, какой на ощупь была его кожа и борода, как она вдыхала терпкий аромат его пота после занятий в зале… О том, как он, подобно собаке, которая носится с косточкой, обязательно должен был вникнуть во все, что вызывало у него интерес – в предметы, людей или явления жизни, – до тех пор пока ему не удавалось выразить словами их сущность. С этим была связана их первая ссора, вскоре после того, как до нее дошли некоторые слухи о Кешаве и его новой коллеге-профессоре – знаменитой Марии Какой-то-там, которая путешествовала по местам военных действий и написала значительный роман, основанный на ее личном опыте. Когда Падма предъявила Кешаву свои претензии, он был скорее раздосадован. – К чему такие банальности, – сказал он ей, не скрывая легкой насмешки. – Знаешь, я мог бы с ней переспать, но не стал. Мне в самом деле хочется близости с ней, но никак не в физическом смысле… Как ты не можешь понять, эта женщина меня ничуть не волнует как женщина. Мне хочется подобрать для нее слова – соорудить коробочку из метафор и символов, значений и сравнений, а затем убрать ее туда. Она долго плакала тогда, стараясь поверить в то, что он сказал, хотя и не поняла ни слова, а он обнимал ее, утешая и вздыхая. Потом он взял ее за подбородок, поднял залитое слезами лицо и посмотрел ей в глаза. – Знаешь, я ведь поступаю так со всеми, – сказал он. – Включая тебя. Я задаю себе вопрос: кто она? Как мне найти слова, которые означали бы «Падма»? Кто ты, Падма? – Твоя жена, – ответила она с робким достоинством, а он покачал головой и улыбнулся. Нет, он возник не тогда – этот разлад между ними. Но почему ей никак не удается вспомнить точно, когда муж в своем сознании начал закрывать перед ней дверь? Не сразу, очень постепенно, но она поняла, что разочаровала его, как это произошло однажды, – даже сейчас, после стольких лет, она не могла думать об этом случае без гнева. Как-то раз она пришла вечером домой из книжного магазина, в котором работала в то время, в доме стояла тишина, только свет горел в прихожей. Старшему сыну было тогда шесть лет, его теннисные туфли валялись у нижней ступени лестницы, все в крови. Кровавые следы были повсюду – на полу, на лестнице. Падма выронила из ослабевших рук сумку и взлетела наверх по ступеням, выкрикивая имена Кешава, сыновей, но ее мальчики безмятежно спали в своей комнате. Обернувшись, она увидела Кешава – он стоял в дверях и глядел на нее с веселым и, пожалуй, довольным видом. – Это – эксперимент, – объяснил он, когда она недоверчиво уставилась на него. – Точно такой же я собираюсь провести завтра на занятиях, чтобы показать моим многословным юным первокурсникам значимость сжатости и лаконичности. Разве не удивительно, как многое может вообразить человеческий разум при одном лишь виде теннисных туфель и полбутылки кетчупа в соответствующей обстановке? Он привлек ее к себе и улыбнулся, будто извиняясь. – Представляешь, все наши умозаключения об окружающем мире основаны всего лишь на совершенно случайных фактах. Что является реальностью и что таковой не является – вся Вселенная предстает перед нами в виде сырого материала. Мы создаем действительность посредством слов, Падма, слов в нашем сознании и на бумаге. Понимаешь? Он говорил так, будто присутствовал на одной из факультетских вечеринок. Ему был не понятен ее гнев – он думал, что, как только пройдет первый испуг, она посмеется вместе с ним. Но, несмотря на имеющуюся у нее степень бакалавра в области социологии – теперь уже никому не нужную и потраченную впустую, как и все остальное, – ей все же не хватало утонченности, чтобы оценить по достоинству его ум. И все то время, когда она воспитывала мальчиков, подрабатывала в различных местах, пополняя семейный бюджет, когда готовила еду, прибиралась в доме, читала свои любимые мистические романы – она смутно осознавала свою несостоятельность… На университетских приемах она, в своем шелковом сари, испытывала неловкость оттого, что, как ей казалось, одежда ее была чересчур нарядна и не подходила для подобных случаев, тогда как вокруг лились потоки речей и шампанского. Жены преподавателей поглядывали на нее с любопытством и жалостью, преподаватели, не стесняясь, обсуждали ее, экзотическую новобрачную такого блестящего, непредсказуемого Кешава Малика, как если бы она была музейным экспонатом. Спустя несколько лет он уже перестал подшучивать над ней, у него случались периоды черной депрессии, которые могли длиться неделями, тогда он запирался у себя в кабинете или скрывался в подвале, оставляя ее наедине с детьми и с домашними заботами. Исподволь он отдалялся от нее. Она могла бы простить его увлечение женщинами, поскольку он все превращал в игру, но ей так и не удалось понять и простить то, что он от нее отрывался. Тонкая трещина, образовавшаяся между ними, с годами постепенно увеличивалась, правда иногда им приходилось вместе переживать события, на какое-то время объединявшие их: так это было, когда серьезно заболел старший сын или когда умерла мать Кешава – женщина, которую они оба любили. Когда сыновья были детьми, она совсем не задумывалась о хрупкости этого мира; все казалось ей высеченным из камня – замужество, домашние уроки с мальчиками по вечерам, ритуалы приготовления пищи, шитья, занятия любовью. Теперь же прошлое представало перед ней разрозненными кусками. Обрывки, вырванные из контекста и не имеющие смысла, как, например, тот случай, когда Кешав и мальчики наловили сачками бабочек и выпустили их в гостиной… Старший сын – ему тогда исполнилось одиннадцать – прибежал за ней, задыхаясь от смеха, и со словами «Мам, пойдем, посмотришь!» потащил ее из кухни. Тут и там, в солнечных лучах трепетали бабочки, словно изящные волшебные коврики. Они сидели на музыкальном центре. Облепили репродукции с пейзажами, развешенные на стенах. Кешав раскрыл книгу и начал сравнивать бабочек, пытаясь определить их названия. – Вот эта – белая капустница. Смотрите, бабочка-парусник, а эта бабочка – из семейства белянок… Вдруг ей стало невмоготу. Потянув на себя раму, она открыла окно и выбила москитную сетку. Кешав внимательно посмотрел на нее и затем рассмеялся. Все вместе они стали проворно изгонять безумно метавшихся по комнате бабочек в окно, наружу, туда, где светло. Когда окно было снова закрыто, Падма заметила двух мертвых бабочек, одну – на акустической колонке, другую – на кофейном столике. Первая была желтого цвета, вторая – оранжево-черная. На полках и мебели осталась лежать пыльца. – Там еще одна, попалась в ловушку, – громко сказала она, – На картине. За стеклом. Это была оранжевая бабочка. Падме показалось тогда, что ее крылышки бьются о стекло. – Глупая, она же нарисованная. – Кешав стоял позади нее, мягко трогая пальцем бабочку, другой рукой гладя жену по волосам. И она увидела, что так оно и есть.
Она часто сидела, размышляя о недавнем прошлом, безуспешно стараясь найти какой-нибудь вещий знак, хотя бы намек на то, что все окончится для нее вот так, и нить воспоминаний, разматываясь, неизбежно приводила ее в далекие времена ее детства в Индии. Перед глазами вставал огромный неухоженный дом, где в многолюдных комнатах жили четыре поколения их семьи – яркие стайки тетушек, трещавших, словно сороки, корова молочника, приходившая каждое утро к их воротам, плеск молока в ведре. Старое манговое дерево – любимое место, где она могла прятаться, – похожее на темную многорукую богиню, его перепутавшиеся стволы стремились прямо в небо, а длинные зеленые вощеные листья перешептывались, подобно жрицам. В воробьином гнезде полно голых птенцов – они пищат, широко раскрыв рты. Она лежит на широкой ветке, прижавшись щекой к шершавой коре, и смотрит вниз на плоскую крышу дома, видит цветочные горшки на невысокой стене вдоль крыши, одежду, цветными флажками развевающуюся на натянутой веревке. Вот бабушка собирает дикий жасмин в заросшем саду позади дома, поднимает голову и видит Падму, улыбается, качает головой и называет ее обезьянкой. Но всякий раз, подобно ненужному воздушному змею, парящему кругами, ее мысли возвращаются в тот самый день, когда остановилось время. В тот яркий безоблачный летний день она со своего дерева увидела, как ее слабоумный дядя поднялся на крышу. Она с интересом наблюдала за ним: для чего понадобилось взрослому человеку с разумом трехлетнего ребенка – его выходки неизменно веселили младшее поколение семьи, ее родных и двоюродных братьев и сестер – залезать на крышу, куда ему строго-настрого запретили подниматься. Обычно ему нравилось представлять себя на месте кого-то или чего-то. Однажды он просидел на полу в гостиной несколько часов, притворяясь или действительно решив, что он стул. В другой раз дядя вообразил, что он выхухоль, побежал вдоль стен за дом, где стал зарываться в землю под кустами и сопеть. Он не должен был быть на крыше, Падма знала это – бабушка живет в страхе, что когда-нибудь ее младшему сыну захочется стать птицей. Но этот день был таким солнечным, дышал светом, воздухом, покоем, что она не думала о несчастье. Сначала дядя просто ходил кругами, двигаясь неуклюже и напоминая жирафа, он постукивал по цветочным горшкам и хлопал по белью на веревке своими мягкими, но цепкими руками. Восьмилетней Падме пришло в голову, что, наверное, нужно позвать кого-нибудь и сказать, что Чотей-Маму один на крыше, но смотреть на него было так увлекательно. Она еще раздумывала, что ему бросить – веточку или листик, чтобы посмотреть, что будет, – как он полез на крышу лестничного колодца. Крыша лестничного колодца возвышалась над домом на пятнадцать футов. Дядя поднимался наверх, ставя ноги в пустоты между кирпичами. Девочка, наблюдая за ним, наконец-то стала осознавать, что он – в опасности, что нужно обязательно кому-нибудь сообщить. Но голос как будто замер у нее в горле. Ее дядя уже стоял на крыше лестничного колодца, широко раскинув руки, а ветер раздувал его белую хлопковую рубашку и пижамные штаны. От вымощенной камнем поверхности двора его отделял всего лишь прыжок. И он прыгнул.
Даже сейчас, спустя столько лет, стоит ей закрыть глаза, она видит его. Он парит в горячем голубом небе, размахивая руками, оторвавшись от крыши колодца на несколько футов. Неописуемый крик восторга срывается с его губ. Он летит, он легче пушинки. Целую вечность он плывет по воздуху, за спиной его развеваются дикие, непокорные волосы. А потом небо опустело. Она услышала звук падения, но не сразу связала его с тем, что дядя исчез. Маленькая Падма продолжала оставаться на дереве, она видела, как в дом все идут и идут соседи, как подъехала машина врача и любопытствующая толпа собралась у главных ворот. Когда стемнело, в их доме и в домах по соседству зажегся свет. Она слышала, как в комнатах и во дворе плачут, причитая, женщины, раздаются еще чьи-то голоса, но никто не зовет ее и не ищет. Ни мама, ни бабушка. Она лежала на ветке мангового дерева, ей все сильнее хотелось спать и есть, но ничто на свете не могло заставить ее самостоятельно спуститься вниз. Она останется здесь навечно… Затем ей вдруг послышалось, как кто-то зовет ее снизу из темноты, и она наконец слезла с дерева – медленно, как во сне, – повинуясь голосу, который вел ее сквозь кустарник, все дальше и дальше, в самые дикие заросли в глубине сада. Теперь уже не вспомнить, чей это был голос, – может, самого Чотей-Маму, или бабушки, или какой-то птички, эта песня, похожая на звуки флейты, доносилась до нее из скрытого от глаз дупла на дереве. Но она шла на этот зов через джунгли по тропинке, которая тонкой нитью из лунного света пролегала среди черных деревьев и кустарников. Спотыкаясь, царапаясь о колючки, она добралась наконец-то до теплого, мягкого уголка и, свернувшись калачиком, приготовилась спать – успокоенная, прощенная, с мыслями о том, как хорошо оказаться дома, в безопасности. Следующее воспоминание – яркий свет дня. Падма стоит одна под манговым деревом. На губах у нее кровь, и несколько пятен осталось на ситцевом платье. Ей не хочется ни есть, ни пить, ей кажется, что она только что очнулась после глубокого сна. Слышно, как в доме громко плачет какая-то женщина. Резко открывается дверь во двор. За ней стоит отец, оглядываясь по сторонам. У него лохматые, непричесанные волосы и мятая рубашка. Он видит ее, застывает на месте, затем бежит к ней, зовя по имени, подхватывает на руки. В доме пахнет смертью и дезинфицирующими средствами. Незнакомая женщина с растрепанными волосами и красными глазами, которая заворачивает ее в складки своего сари со следами от слез, оказывается ее матерью. Пальцы приглаживают спутанные волосы Падмы, убирают из них листья.
Популярное: Как вы ведете себя при стрессе?: Вы можете самостоятельно управлять стрессом! Каждый из нас имеет право и возможность уменьшить его воздействие на нас... Как построить свою речь (словесное оформление):
При подготовке публичного выступления перед оратором возникает вопрос, как лучше словесно оформить свою... Как распознать напряжение: Говоря о мышечном напряжении, мы в первую очередь имеем в виду мускулы, прикрепленные к костям ... ©2015-2024 megaobuchalka.ru Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. (562)
|
Почему 1285321 студент выбрали МегаОбучалку... Система поиска информации Мобильная версия сайта Удобная навигация Нет шокирующей рекламы |