Общественная библиотека Дерри, 1.55

 

…наблюдают.

Майк Хэнлон отложил ручку в сторону и посмотрел на отбрасывающую тень перевёрнутую нишу главной комнаты библиотеки. Он увидел островки света, отброшенные висящими лампами, увидел книги, тонущие в дымке, увидел лестницу, протягивающую свои грациозные решётчатые спирали к стеллажам. Всё было на месте.

И в то же самое время он не верил, что он здесь один. И что больше никого нет.

После того как остальные ушли, Майк сделал уборку с тщательностью, которая вошла в привычку. Он работал на автопилоте, его разум находился за миллион миль… и двадцать семь лет. Он вытряхнул пепельницы и выбросил пустые бутылки из-под спиртного (положив на них слой мусора, чтобы Кэрол не была шокирована) в ящик за своим столом. Затем он взял швабру и вымел остатки бутылки из-под джина, которую разбил Эдди.

Когда стол был убран, он прошёл в читальный зал периодики и собрал разбросанные журналы. Когда он делал эти простые процедуры, его ум перебирал истории, которые они рассказали, концентрируясь на самом главном из того, что они изложили. Они считали, что помнят всё; он полагал, что Билл и Беверли – почти всё. Но было больше. Это пришло бы к ним… если бы Оно дало им время. В 1958-м не было возможности подготовиться. Они говорили до бесконечности и, может быть, в конце концов приблизились… Затем подошло 14 августа, и Генри с дружками просто загнали их в канализационные трубы.

Может, я должен был бы рассказать им, – подумал он, кладя на место последние журналы. Но что-то сильно протестовало против этой мысли – голос Черепахи, подумал он. Возможно, это была часть её, а возможно, частью её было и это чувство округлости, приближённости. Может быть, этот последний акт тоже должен повториться, каким-то более современным образом. Он аккуратно сложил фонарики и шахтёрские шлемы к завтрашнему дню; у него был план канализации и очистной системы Дерри, они были разложены в том же гамом шкафу. Но когда они были детьми, все их разговоры и все их планы, продуманные или нет, в конце концов упирались в ничто; в конце концов их просто загоняли в канализационные трубы, припирали к стене. Должно ли это случиться опять? Он пришёл к заключению, что вера и сила взаимозаменяемы, равноценны. Была ли даже проще окончательная истина? Что никакой акт веры невозможен до тех пор, пока тебя грубо не втолкнули в самую суть вещей, как новорождённого младенца без парашюта выпускают в небо из материнского лона? Когда ты падаешь, тебя заставляют верить в парашют, в существование, не так ли? Дёрнуть кольцо, когда ты упал – вот и всё, что тут можно придумать.

Иисус Христос, я как Фултон Шил в роли негра, – подумал Майк и улыбнулся.

Майк всё обдумал и аккуратно разложил свои мысли по полочкам, в то время как другая часть его мозга ждала, что он найдёт себя уставшим достаточно, чтобы пойти домой и поспать пару часов. Но когда он действительно закончил, он нашёл себя, как всегда, бодрым. Поэтому он пошёл к единственному закрытому стеллажу за своей конторкой, открыв проволочную дверцу ключом и заглянул внутрь. Этот стеллаж, якобы огнеупорный, когда сводчатого типа дверь закрывалась и запиралась на замок, содержал ценные первые издания библиотеки, книги, подписанные писателями, давно уже умершими (среди подписанных изданий были «Моби Дик» и «Листья травы» Уитмена), исторические материалы, касающиеся города, и личные бумаги нескольких из тех немногих писателей, которые жили и работали в Дерри. Майк надеялся, если всё это кончится хорошо, убедить Билла оставить свои рукописи общественной библиотеке в Дерри. Двигаясь по третьему проходу хранилищ при свете ламп, покрытых жестью, вдыхая знакомые библиотечные запахи пыли, плесени и коричневой, увядающей бумаги, он думал: Когда я умру, я думаю, я пойду туда с библиотечной карточкой в одной руке и штампом «ПРОСРОЧЕНО» в другой. Что ж, может быть, есть и худшие пути.

Он остановился на полпути по третьему проходу. Его записная книжка для стенографических записей с загнутыми уголками, содержащая бегло записанные рассказы о Дерри и его беспокойных похождениях, была засунута между «Старым городом Дерри» Фрика и «Историей Дерри» Мичеда. Он запрятал книжку так далеко, что она была почти не видна. Никто не наткнулся бы на неё, если бы не искал.

Майк взял её и вернулся к столу, около которого у них было собрание, не забыв выключить свет в закрытом книгохранилище и ещё раз запереть проволочную западню. Он сел и просмотрел исписанные страницы, думая о том, какое это странное, изуродованное свидетельское показание: частично история, частично скандал, частично дневник, частично признание. Он не работал над ней с 6 апреля. Скоро мне понадобится новая книга, – подумал он, перелистывая несколько пустых страниц, которые остались. Потом он открыл ручку и написал «31 мая» двумя строками ниже последней записи. Он помедлил, отсутствующим взглядом посмотрел на пустую библиотеку и затем начал писать обо всём, что случилось за последние три дня, начиная с телефонного звонка Стэнли Урису.

Он спокойно писал в течение пятнадцати минут, затем начал рассредоточиваться. Он всё чаще и чаще останавливался. Образ отрезанной головы Стэна Уриса в холодильнике всё время старался вторгнуться в его мысли, окровавленной головы Стэна с открытым ртом, набитым перьями, вываливающейся из холодильника и катящейся по полу по направлению к нему. Он с усилием отогнал это от себя и продолжал писать. Через пять минут он выпрямился и посмотрел вокруг, убеждённый, что сейчас увидит, как эта голова катится по старой чёрно-красной плитке бельэтажа, и глаза у неё такие же стеклянные и пустые, как глаза головы северного оленя в музее.

Не было ничего. Ни головы, ни звука, кроме напряжённого биения его собственного сердца.

Ты должен держаться, Майк. Это просто мандраж, вот и всё. Больше ничего.

Но это было бесполезно. Слова начали уходить от него, мысли, казалось, рассыпались в разные стороны. Что-то давило на его затылок, и давление, казалось, усиливалось.

За ним наблюдают.

Он положил ручку и встал из-за стола.

– Здесь кто-нибудь есть? – позвал он, и его голос эхом разнёсся по залу, отрезвив его. Он облизал губы и попытался снова:

– Билл?.. Бен?..

Билллл… Бенин…

Вдруг Майк решил, что пора домой. Он просто возьмёт с собой свою записную книжку. Он потянулся к ней и услышал слабые, скользящие шаги.

Он посмотрел вверх. Пятна света были окружены углубляющимися островками тени. Больше ничего… по крайней мере, он ничего не мог увидеть. Он ждал, сердце учащённо билось.

Шаги послышались снова, на этот раз он определил направление. Стеклянный переход, который соединял взрослую библиотеку с детской. Там… Кто-то… Что-то…

Двигаясь тихо, Майк прошёл к абонементному столику. Двойные двери, ведущие в проход, были открыты и удерживались деревянными распорками, и он мог заглянуть внутрь. Он смог увидеть то, что казалось ногами, и с внезапным обморочным ужасом он подумал, может, это Стэн пришёл в конце концов, может, Стэн собирается выйти из тени со своей книжкой про птиц в руках, лицо у него белое, губы пунцовые, на запястьях и до локтя открытые порезы. Я в конце концов пришёл, – сказал бы Стэн. – На это ушло какое-то время, потому что мне нужно было вылезти через дыру в земле, но я в конце концов пришёл…

Раздались его шаги, и теперь Майк мог явственно видеть ботинки – ботинки и рваные хлопчатобумажные штаны. Выцветшие синие тесёмки болтались на лодыжках без носков. И в темноте на уровне примерно в шесть футов над этими лодыжками – мерцающие глаза.

Он схватился за поверхность полукруглого абонементного стола, не отводя взгляда от этих глаз. Его пальцы нащупали деревянный угол маленького ящичка – карточки с просроченными книгами. Меньший ящичек – канцелярские скрепки и резинки. Они были на чём-то металлическом и держали его. Это был нож для вскрытия писем со словами «ИИСУС СПАСАЕТ», выдавленными на рукоятке. Хрупкая вещица, которая пришла по почте от баптистской церкви Милости Господней как часть кампании по сбору средств. Майк не посещал службы в течение пятнадцати лет, но церковь Милости Господней была его родной церковью, и он послал им пять долларов – всё, что мог. Он давно хотел выбросить это приспособление для вскрытия писем, но оно оставалось там, среди всего этого беспорядка на его стороне абонемента (сторона Кэрол всегда была безукоризненно чистой).

Он плотно обхватил его и уставился в затемнённый проход.

Раздался ещё один шаг… ещё один. Теперь рваные хлопчатобумажные штаны были видны до колен. Он мог видеть тело, которому они принадлежали: оно было большим, массивным, неуклюжим. Плечи были округлые, волосах нечесаны. Фигура была похожа на обезьянью.

– Кто вы?

Фигура просто стояла там, пристально его рассматривая.

Всё ещё испуганный, Майк пришёл к мысли, что это не может быть Стэн Урис. Кто бы это ни был, это не Стэн У рис.

Фигура сделала ещё один шаг, и теперь свет от лампы, ближайшей к проходу, упал на петли без ремня на джинсах вокруг талии.

Внезапно Майк узнал. Даже перед тем как фигура заговорила, он узнал.

– Привет, ниггер, – сказала фигура. – В кого ты тут кидал камни? Хочешь знать, кто отравил твою чёртову собаку?

Фигура сделала ещё один шаг вперёд, и свет упал на лицо Генри Бауэрса. Он стал толстым и обрюзгшим, кожа имела нездоровый сальный оттенок, щёки опали и покрылись щетиной, и в щетине этой было белого так же много, как и чёрного. Три большие волнистые морщины выступали на лбу и над кустистыми бровями. Другие морщины скобками окружали уголки рта с толстыми губами. Глазки были маленькие и ничтожные внутри обесцвеченных мешков плоти – налитые кровью и бессмысленные. Лицо человека, год у которого идёт за два, человека, которому в его тридцать девять лет набежало семьдесят три. Но это также было лицо двенадцатилетнего мальчика. Одежда Генри была всё ещё зелёная от каких-то кустарников, в которых он прятался днём.

– Ты не хочешь поздороваться, ниггер? – спросил Генри.

– Привет, Генри, – ему смутно пришло в голову, что он последние два дня не слушал радио, даже не читал газет, что было его каждодневным ритуалом. Слишком много происходило. Слишком он был занят.

Жаль.

Генри выплыл из коридора между детской и взрослой библиотеками и стоял там, глядя на Майка своими свинячьими глазками. Его губы разошлись в отвратительной усмешке, обнажив гнилые зубы.

– Голоса, – сказал он. – Ты когда-нибудь слышал голоса, ниггер?

– Чьи голоса, Генри? – он заложил обе руки за спину, как школьник, вызванный декламировать стихи, и переложил приспособление для вскрытия писем из левой руки в правую. Старинные часы, подаренные Хорогом Мюллером в 1923 году, мерно отсчитывали секунды в гладком пруду библиотечной тишины.

– С луны, – сказал Генри. Он сунул руку в карман. – Они шли с луны. Множество голосов.

Он помедлил, слегка нахмурился, потом покачал головой.

– Множество, но в действительности только один. Его голос.

– Ты видел Его, Генри?

– Да, – сказал Генри. – Франкенштейн. Оторвал голову Виктору. Ты, должно быть, читал об этом. Звук был как у громадной молнии. Потом Оно пришло за Белчем. Белч дрался с ним.

– Неужели?

– Да. Так я удрал.

– Ты оставил его умирать.

– Не говори этого! – Щёки Генри вспыхнули тусклым красным цветом. Он сделал два шага вперёд. Чем дальше он проходил от пуповины, связывающей детскую библиотеку со взрослой, тем моложе он казался Майку. Он видел следы распада на лице Генри, но он видел также ещё что-то: ребёнок, которого воспитывал сумасшедший Батч Бауэре, стал с годами чёрт знает чем. – Не говори так! Это тоже: убивает меня!

– Оно не убило нас.

Глаза Генри злобно ухмыльнулись.

– Пока нет. Но Оно убьёт. И я не оставлю вас, пока Оно не придёт, – он вытащил свою руку из кармана. В ней была изящная девятидюймовая штуковина с отделкой под слоновую кость по бокам. Маленькая хромовая кнопочка блестела на одном конце этого сомнительного предмета прикладного искусства. Генри нажал её. Шестидюймовое стальное лезвие показалось из щели на одном конце рукоятки. Он подкинул лезвие на ладони и двинулся к абонементному с голу несколько быстрее.

– Смотри, что я нашёл, – сказал он. – Я знал, где смотреть. Его набухшее красное веко хитро подмигнуло.

– Человек на луне сказал мне, – Генри снова обнажил зубы. – сегодня прятался. Вечером подъехал на попутках. Старик. Я ударил его. Наверное убил. Бросил машину в Ньюпорте. Прямо за городской чертой Дерри я услышал тот голос. Я посмотрел в канаву. Там была одежда. И нож. Мой старый нож.

– Ты что-то путаешь, Генри. Мы сбежали и вы сбежали. Если ОНО хочет нас, оно хочет и вас.

Генри, нахмурясь, покачал головой.

– Нет.

– Я думаю, да. Может быть, ты и делал Его работу, но Оно не играло на фаворитов, правда? Оно получило обоих твоих друзей, и пока Белч дрался с Ним, ты убежал. Но теперь ты здесь. Я думаю, что ты часть Его неоконченного дела, Генри. Я действительно так думаю.

– Нет!

– Может быть, Франкенштейн – это то, чем он тебе являлся? Или оборотень? Вампир? Клоун? А, Генри? Может быть, ты действительно хочешь увидеть то, на что Оно похоже, Генри? Мы видели. Хочешь, чтобы я тебе сказал? Хочешь, чтобы я…

– Замолчи! – закричал Генри и двинулся на Майка.

Майк отступил и выставил одну ногу. Генри запнулся о неё и упал, скользя по истоптанным плиткам, как полотёр. Он ударился головой о ножку стола, где этим вечером сидели Неудачники, рассказывая свои истории. Нож выпал из его руки.

Майк пошёл за ним. В этот момент он мог прикончить Генри, можно было бы всадить ножик для вскрытия писем «Иисус спасает», пришедший по почте от старой родной церкви, в затылок Генри и затем вызвать полицию. Было бы много официальной чепухи, но не слишком много – не в Дерри, где такие сверхъестественные и дикие события не были чем-то необычным.

То, что остановило его, было осознание, пронизывающее подобно молнии, что, если он убьёт Генри, он сделает Его работу так же, как сделал бы Генри Его работу, убивая Майка. И ещё что-то: тот, другой взгляд, который он видел на лице Генри, – усталый затравленный взгляд ребёнка, с которым плохо обходятся, которого втравили в грязное дело с какой-то неизвестной целью. Генри вырос под действием безумного сознания Батча Бауэрса, наверняка он принадлежал Ему даже прежде, чем он заподозрил, что Оно существует.

Поэтому вместо того, чтобы всадить ножик для вскрытия писем в уязвимую шею Генри, он попытался схватить его нож. Он неудачно взял его, и его пальцы сомкнулись на лезвии. Не было никакой особенной боли; только красная кровь потекла из трёх пальцев правой руки на ладонь, изборождённую шрамами.

Он подался назад. Генри развернулся и снова схватил нож. Майк встал на колени, и оба они сейчас находились друг против друга, кровоточащие: у Майка пальцы, у Генри нос. Генри мотнул головой, и капли улетели в темноту.

– Думаешь, ты такой красавчик! – взвизгнул он хрипло. – Херовы маменькины сынки – вот кто вы все были! Мы могли бы побить вас в честном бою!

– Положи нож. Генри, – сказал спокойно Майк. – Я вызову полицию. Они приедут, возьмут тебя и увезут в Джанипер-Хилл. Ты будешь вне Дерри. Ты будешь в безопасности.

Генри пытался говорить и не мог. Он не мог вынести эту ненавистную шутку, что он будет спасён в Джанипер-Хилл или в Лос-Анджелесе, или в джунглях Тимбукту. Рано или поздно взойдёт луна, белая как кость и холодная как снег, и придут голоса-призраки, и лицо луны преобразится в Его лицо, невнятно говоря и смеясь, и приказывая. Он сглотнул липкую кровь.

– Вы никогда не дрались честно!

– А вы? – спросил Майк.

– У, ниггерсволочьпадлафянь! – закричал Генри и снова прыгнул на Майка.

Майк наклонился, чтобы избежать его неуклюжего, медвежьего броска, не удержал равновесия и упал на спину. Генри снова ударился о стол, отпрянул, повернулся и схватил руку Майка. Майк взмахнул приспособлением для вскрытия писем и почувствовал, как оно глубоко входит в предплечье Генри. Генри вскрикнул, но вместо того, чтобы отпустить, ухватился сильнее. Он тянулся к Майку, волосы лезли ему в глаза, кровь текла из разбитого носа на толстые губы. Майк попытался оттолкнуть Генри. Генри метнул лезвие блестящей дугой. Все шесть дюймов его вошли в бедро Майка. Оно вошло без всяких усилий, как будто в тёплый кусок масла. Генри вытянул его, хлынула кровь, и, крича от боли, Майк сильно оттолкнул его.

Он с трудом встал на ноги, но Генри проделал это быстрее, и Майк едва-едва смог избежать следующего неистового броска. Он чувствовал, как кровь течёт из раны ручьём, заполняя ботинок.

Он попал в мою бедренную артерию, я думаю. Боже, он сильно задел меня. Везде кровь. Кровь на полу. Ботинкам капут, чёрт, купил их только два месяца назад…

Генри снова пошёл, тяжело дыша и сопя, как бешеный буйвол. Майк отступил назад и снова замахнулся приспособлением для вскрытия писем. Оно разорвало грязную рубашку Генри и оставило глубокий порез на рёбрах. Генри взревел, когда Майк оттолкнул его.

– Грязный мерзкий нигтер! – всхлипнул он. – Смотри, что ты сделал!

– Брось нож, Генри, – сказал Майк.

Позади них послышалось хихиканье. Генри оглянулся… и затем закричал в совершенном ужасе, прижав руки к щекам, как старая обиженная горничная. Взгляд Майка устремился к абонементному столу. Раздалось «ну, давай!» – и голова Стэна Уриса вырвалась из-за стола. Пружина поддерживала его перерезанную мокрую шею. Его лицо было синевато-серым от грязи. На каждой щеке – горячечное пятно красного цвета. Большие оранжевые помпоны болтались на месте глаз. Эта гротескная голова Стэна в ящике наклонялась взад-вперёд на конце пружины, как один из гигантских подсолнухов рядом с домом на Нейболт-стрит. Её рот открывался, и визжащий, смеющийся голос монотонно повторял: Убей его, Генри! Убей ниггера, убей черномазого, убей его, убей его, УБЕЙ ЕГО!

Майк обернулся к Генри, угрюмо сознавая, что его обманули, устало соображая, чью голову видел Генри. Стэна? Виктора Крисса? Может, своего отца?

Генри взревел и бросился на Майка, лезвие двигалось вверх-вниз, как игла швейной машинки.

– Гей, ниггер! – кричал Генри. – Геееей, ниггер! гееей, ниггер!

Майк отступил, и порезанная нога почти тотчас же подогнулась, и он упал на пол. Он вообще вряд ли чувствовал что-либо в этой ноге. Она была холодной и чужой. Посмотрев вниз, он увидел, что его кремовые туфли теперь стали ярко-красными.

Лезвие Генри мелькало у него перед носом.

Майк нанёс удар ножиком для вскрытия писем «ИИСУС СПАСАЕТ», когда Генри сделал вторую попытку. Генри напоролся на него, как жук на булавку. Тёплая кровь брызнула на руку Майка. Раздался треск, и, когда он вытащил свою руку, у него была только половина ножика. Остальная часть торчала из живота Генри.

– Геееей, ниггер! – орал Генри, схватившись за сломанное ост-рис. Кровь текла у него по пальцам. Он смотрел на неё округлившимися, непонимающими глазами. Голова в конце ящика, со скрипом подскакивающая на пружине, пронзительно кричала и смеялась. Майк, чувствуя теперь боль и головокружение, обернулся и увидел голову Белча Хаггинса, – это была пробка от шампанского в человеческом обличье, на ней была бейсбольная шапочка Нью-йоркских «Янкиз», повёрнутая назад. Он громко застонал, и звук улетел в пространство, отдаваясь эхом в собственных ушах. Он сознавал, что он сидит в луже тёплой крови. Если я не наложу жгут на ногу, я умру.

– Гееей! Ниптггеееееррррр! – кричал Генри. Всё ещё сжимая свой кровоточащий живот одной рукой и лезвие другой, он, спотыкаясь, пошёл от Майка к библиотечным дверям. Он, как пьяный, шатаясь из стороны в сторону, шёл по главной комнате. Генри задел один из пустых стульев и опрокинул его. Дрожащей рукой свалил стопку газет на пол. Он дошёл до двери, открыл её скрюченной рукой и растворился в ночи.

Сознание оставляло Майка. Он старался расстегнуть пряжку своего ремня пальцами, которые он едва чувствовал. Наконец ему удалось открыть её и вытащить пояс из штанов. Он наложил ремень на кровоточащую ногу прямо под пахом и сильно затянул его. Держа его одной рукой, он пополз к абонементному столу. Там был телефон. Он не знал, как он доберётся до него, но в данный момент это не имело значения. Надо было просто добраться туда. Всё кругом качалось, стиралось, скрывалось в серых волнах. Он нащупал зубами язык и сильно укусил его. Боль была немедленной и сильной. Всё снова вошло в фокус. Он стал сознавать, что всё ещё держит сломанную ручку ножика для вскрытия писем, и отбросил её. Вот, наконец, и абонементный стол – высокий, как Эверест.

Майк поджал здоровую ногу и оттолкнулся вверх, держась за край стола рукой, которая не была на ремне. Его рот растянулся в дрожащую гримасу, глаза сощурились. Наконец ему удалось подняться. Он стоял там, похожий на аиста, и подтягивал к себе телефон. На ленте сбоку были три номера: пожарная, полиция, больница. Дрожащим пальцем Майк набрал номер больницы: 555-3711. Он закрыл глаза, когда телефон начал давать гудки и… затем они широко открылись, так как ответил голос клоуна Пеннивайза.

– Привет, ниггер! – крикнул Пеннивайз и затем его острый, как разбитое стекло, смех проник в ухо Майка. – Что ты говоришь? Как у тебя? Мне кажется, ты мёртв, как ты думаешь? Я думаю, Генри сделал с тобой дело! Хочешь шарик, Майки? Хочешь шарик? Как у тебя? Эй, эй!

Глаза Майка поднялись к циферблату старинных мюллеровских часов, и он увидел без всякого удивления, что их циферблат сменился лицом его отца, серым и осунувшимся от рака. Глаза были обращены наверх, показывая только выпученные белки. Вдруг отец высунул язык, и часы начали бить.

Майк выпустил край абонементного стола. Он качнулся на здоровой ноге и снова упал. Трубка болталась перед ним на проводе, как амулет духовидца. Становилось очень трудно держаться за ремень.

– Привет тебе, Амсс! – кричал Пеннивайз из висящей телефонной трубки. – Вот Король-Рыболов! Я и есть Король-Рыболов так или иначе, и это правда. Ты не знал этого, мальчик?

– Если кто-нибудь там есть, – слабо сказал Майк, – настоящий голос за тем, который я слышу, пожалуйста, помогите мне. Меня зовут Майк Хэнлон, и я в общественной библиотеке Дерри. Я опасно ранен и истекаю кровью. Если вы там, я не могу вас слышать. Мне не дают слышать вас… Если вы там, пожалуйста, поспешите.

Он лёг на бок и подтянул ноги так, что оказался в положении плода во чреве матери. Потом два раза обернул правую руку ремнём и сосредоточился на том, чтобы держать её, в то время как мир уплывал в хлопковых, похожих на воздушные шарики, облаках серого цвета.

– Привет, эй там! – кричал Пеннивайз из свистящего, качающегося телефона. – Как ты, грязный черномазый? Привет…

 

Канзас-стрит, 12.30

 

…тебе, – сказал Генри Бауэре. – Как дела, маленькая сука? Беверли моментально среагировала, пустившись бежать. Это была более быстрая реакция, чем они ожидали. Она действительно смогла бы убежать, если бы не её волосы. Генри схватил их длинную прядь и потянул назад. Он ухмыльнулся ей в лицо. Его дыхание было густым, тёплым и вонючим.

– Привет! – сказал Генри. – Куда идёшь? Снова играть со своими вшивыми дружками? Я думаю, что отрежу твой нос и заставлю его съесть. Тебе это нравится?

Она пыталась освободиться. Генри смеялся, таская её за волосы взад-вперёд. Опасно блеснул нож на подёрнутом дымкой августовском солнце.

Внезапно просигналила машина – длинным гудком.

– Эй! Эй! Что вы, ребята, делаете? А ну отпустите девчонку! За рулём хорошо сохранившегося «Форда» марки 1950 года сидела пожилая дама. Она подъехала к обочине и облокотилась на покрытое одеялом сиденье, пристально всматриваясь через окно со стороны пассажира. При виде её сердитого честного лица ошеломлённый взгляд Виктора Крисса переключился на Генри.

– Что…

– Помогите! – закричала пронзительно Бев. – У него нож. Нож! Гнев пожилой леди обернулся беспокойством, удивлением и даже ужасом.

– Что вы, мальчики, делаете? Отпустите её!

Через улицу – Бев видела это совершенно отчётливо – Герберт Росс встал со своего шезлонга на крыльце, подошёл к перилам и посмотрел окрест. Его лицо было таким же отсутствующим, как у Белча Хаггинса. Он свернул газету, повернулся и спокойно пошёл в дом.

– Оставьте её! – пронзительно закричала старая женщина.

Генри обнажил зубы и вдруг побежал к её машине, волоча за собой за волосы Беверли. Она споткнулась, упала на одно колено, её тошнило. Боль в волосах была чудовищной, непереносимой. Она чувствовала, что часть её волос вырвана с корнем.

Пожилая женщина закричала и закрыла окно со своей стороны. Генри размахнулся, и лезвие разбило стекло. Нога женщины нажала на педаль сцепления маленького «Форда», и машина выехала на Канзас-стрит тремя большими рывками, влетев на обочину, где и застряла. Генри шёл за машиной, всё ещё волоча Беверли за волосы. Виктор облизал губы и огляделся вокруг. Белч надвинул на лоб бейсбольную кепку, которую он носил – «Нью-Йорк Янкиз» и застыл, ничего не понимая.

Бев видела испуганное лицо пожилой женщины в течение какого-то мгновения, затем женщина схватилась за дверцу сначала со стороны пассажира, затем со своей стороны. Двигатель «форда» со скрежетом заработал и пошёл. Генри поднял ногу в ботинке и ударил в задний фонарь.

– Убирайся отсюда, тощая старая сука!

Шины заскрипели, когда старая женщина снова выехала на улицу. Приближавшийся пикап свернул в сторону, чтобы не столкнуться с ней, он сигналил не умолкая. Генри повернулся к Беверли, снова начиная улыбаться, и тут она ногой в спортивном кеде ударила его прямо по яйцам.

Улыбка на лице Генри сменилась гримасой дикой боли. Нож выпал из рук и стукнулся о мостовую. Другая рука отпустила её волосы (отпуская, дёрнула ещё раз, очень сильно), и он упал на колени, крича и держась за пах. Она видела прядь своих собственных волос у него в руке, и в этот момент весь её ужас превратился в бешеную ненависть. Она сделала глубокий, толчком, вздох и нанесла сильный удар по голове.

Затем повернулась и побежала.

Белч проковылял за ней три шага и остановился. Он и Виктор подошли к Генри, который отстранил их и пытался подняться на ноги, обеими руками всё ещё держась за яйца; не в первый раз в то лето его били в это место.

Он наклонился и подобрал лезвие.

–…вай, – хрипел он.

– Что, Генри? – озабоченно спросил Белч.

Генри повернул к нему лицо, в котором было столько физической боли и неприкрытой ненависти, что Белч отступил на шаг.

– Я сказал… давай! – закричал он и неуклюже заковылял по улице за Беверли, держась за пах.

– Мы не сможем теперь её поймать, Генри, – сказал Виктор озабоченно. – Чёрт, ты еле ходишь.

– Мы поймаем её, – тяжело дышал Генри. Его верхняя губа поднималась и опускалась в бессознательной, собачьей ухмылке. Капли пота скопились у него на лбу и сбегали вниз по разгорячённым щекам. – Мы поймаем её, да. Потому что я знаю, куда она идёт. Она идёт в Барренс к своим дерьмовым…

 

Гостиница Дерри, 2.00

 

…друзьям, – сказала Беверли.

– Хмм? – Билл посмотрел на неё. Его мысли были далеко. Они шли, держась за руки, молчание между ними было красноречивее слов – они были захвачены друг другом. Он уяснил только последнее слово из того, что она говорила. За квартал от них, в густом тумане светились огни гостиницы.

– Я говорю, что вы были моими лучшими друзьями. Единственными друзьями, которые у меня когда-либо были, – она улыбнулась. – Дружить я никогда не умела, как мне кажется, хотя у меня есть в Чикаго хороший друг. Женщина, которую зовут Кэй Макколл. Я думаю, тебе бы она понравилась, Билл.

– Возможно. Я сам никогда особенно не умел дружить, – он улыбнулся. – Тогда, тогда мы были всем, в чём мы нуждались.

Он увидел капельки влаги на её волосах и подумал про себя, что свет образовал нимб вокруг её головы. Её серьёзные глаза повернулись к нему.

– Мне сейчас что-то нужно, – сказала она.

– Чччто это?

– Мне нужно, чтобы ты поцеловал меня, – сказала она. Он подумал об Одре, и в первый раз ему пришло в голову, что она похожа на Беверли, Он подумал, что, может быть, это всё время привязывало его к Одре, по этой причине он нашёл достаточно смелости пригласить Одру к концу голливудской вечеринки, на которой они познакомились. Он почувствовал острую боль вины… и заключил Беверли, друга детства, в свои объятия.

Её поцелуй был крепким, и тёплым, и сладостным. Её груди касались его открытого пальто, и бёдра её двигались к его… назад… и снова к его бёдрам. Когда её бёдра отодвинулись назад во второй раз, он запустил обе руки в её волосы и приблизился к ней. Когда она почувствовала, как она напрягается, она издала лёгкий стон и уткнулись лицом в его шею. Он почувствовал слёзы на своей коже, тёплые и таинственные.

– Пошли, – сказала она. – Быстро.

Он взял её за руку и так они прошли до гостиницы. Вестибюль был старый, увитый растениями, на нём лежало какое-то увядающее очарование. Убранство очень напоминало девятнадцатый век. В этот час здесь не было никого, кроме администратора, который был едва виден за своей конторкой; он смотрел телевизор, постукивая ногами по столу. Билл нажал кнопку третьего этажа пальцем, который немного дрожал – возбуждение? нервозность? вина? всё вместе? О, да, конечно, и ещё какая-то безумная радость вместе со страхом. Это смешение чувств было неприятно, но чувства эти казались необходимыми. Он провёл её по коридору до своего номера, как-то смущённо решая, что если ему суждено быть неверным, то этот факт измены должен завершиться у него, а не у неё. Он понял вдруг, что вспоминает о Сьюзен Браун, своём первом литературном агенте и своей первой любовнице.

Обманывать. Обманывать свою жену. Он пытался обдумать это, но оно казалось одновременно и реальным, и нереальным. Что было самым сильным – так это несчастное чувство ностальгии, старомодное чувство измены. Одра была сейчас дома, варила кофе, сидя за кухонным столом в своём халате, может быть, учила роль, может, читала роман Дика Френсиса.

Его ключ задвигался в замке номера 311. Если бы они вошли в номер Беверли на пятом этаже, они бы увидели зажжённый огонёк на её телефонном аппарате, администратор, который смотрел телевизор, оставил ей извещение позвонить подруге Кэй в Чикаго (после третьего неистового звонка Кэй он в конце концов вспомнил об этом), дело, возможно, приняло бы другой оборот: им пятерым можно было бы не скрываться от деррийской полиции, когда наступит тот день. Но они пошли в его номер – так, возможно, было предначертано.

Дверь открылась. Они были внутри. Она посмотрела на него. Глаза её горели, щёки пылали, грудь быстро вздымалась и опускалась. Она взял её руки и был ошеломлён чувством правдивости, справедливости – чувством соединения прошлого и настоящего, и на этом соединении не было никаких швов. Он неуклюже захлопнул дверь одной ногой, и она тепло улыбнулась ему.

– Моё сердце, – сказала она и положила его руку на свою грудь. Он чувствовал его под этой твёрдой, сводящей с ума мягкостью, оно работало как мотор.

– Твоё сссердце…

– Моё сердце.

Они сидели на кровати, всё ещё одетые, целуясь. Её рука скользнула внутрь его рубашки, затем назад. Она нащупала пальцами ряд пуговиц, задержалась на талии… и затем тем же пальцем скользнула ниже, нащупывая твёрдую упругость его члена. Мышцы, о которых он и не думал, напряглись и задрожали у него в паху. Он оборвал поцелуй и отодвинулся от неё на кровати.

– Билл?

– Должен осссстановиться на минуту, – сказал он. – Иначе я выпущу в шшшштаны, как мальчишка.

Она снова нежно улыбнулась, и посмотрела на него.

– Так ли? Или у тебя какие-то подспудные мысли?

– Подспудные мысли, – сказал Билл. – У меня они вввсегда.

– У меня нет. Я ненавижу его, – сказала она. Он посмотрел на неё, её улыбка погасла.

– Я этого не знала даже отдалённо всего две ночи назад, – сказала она. – О, я знала это, где-то там, с самого начала. Он бьёт и причиняет мне боль. Я вышла за него замуж, потому что… потому что мой отец всегда беспокоился обо мне, я думаю. Как бы я ни страдала, он всё-таки беспокоился. Я думаю, я знала, что он одобрил бы Тома. Потому что Том тоже беспокоился. Он сильно беспокоился. И пока кто-то заботился обо мне, я была цела и невредима. Более чем цела. Реальна.

Она посмотрела на него серьёзно. Её блузка вылезла из брюк, обнажив белую полоску живота. Он захотел поцеловать её.

– Но это не было реальным. Это был кошмар. Быть замужем за Томом походило на возвращение в кошмар. Почему человек так поступает, Билл? Почему человек сам, по собственному желанию, возвращает себя в кошмар?

Билл сказал:

– Единственная причина, которую я могу пппредставить, это что лллюди возвращаются, чччтобы нннайти ссебя.

– Кошмар здесь, – сказала Бев. – Кошмар – это Дерри. Том кажется мелочью по сравнению с этим. Я сейчас могу лучше его видеть. Я ненавижу себя за годы, проведённые с ним… Ты не знаешь… то, что он заставлял меня делать, и, ох, я была достаточно рада делать это, ты знаешь, потому что он заботился обо мне. Я бы заплакала… но иногда слишком стыдно. Ты знаешь?

– Не надо, – сказал он спокойно, и положил свою руку на её. Она плотно её сжала. Её глаза были полны блеска, но слёзы не шли. – Это есть у каждого. Но это не эээкзамен. Просто ты проходишь это так, кккак ты можешь.

– Я имею в виду, – сказала она, – что я не обманываю Тома и не пытаюсь использовать тебя, чтобы как-то отомстить ему или что-нибудь в этом роде. Для меня это что-то естественное, здоровое, сладкое. Но я не хочу причинять тебе боль, Билл. Или втягивать тебя во что-то, о чём бы ты потом жалел.

Он думал об этом, думал об этом по-настоящему глубоко и серьёзно. Но маленькое странное воспоминание – он стучится ко мне и так далее – снова задвигалось в нём, врываясь в его мысли. Это был длинный, долгий день. Звонок Майка и его приглашение пообедать были сто лет назад. Так много всего случилось с тех пор.

– Друзья не ооообманывают друг дддруга, – сказал он и наклонился над ней. Их губы сомкнулись, и он начал расстёгивать её блузку.

Одна её рука переместилась к нему на затылок и прижала его к себе, а другая сначала расстегнула молнию на слаксах, а потом сдёрнула их. Какой-то момент его рука, тёплая рука, лежала на её животе, стягивая трусы; потом лёгкий толчок, и она сама направила его.

Когда он вошёл в неё, она мягко изогнулась под ним и пробормотала:

– Будь моим. Я люблю тебя, Билл.

– Я тоже люблю тебя, – сказал он, улыбаясь в её голое плечо. Они начали медленно, и он почувствовал, как пот начинает стекать по его коже, когда она задвигалась быстрее под ним. Его сознание начало растворяться, сосредоточиваясь всё более и более на их единении. Её поры раскрылись, издавая прекрасный мускусный запах.

Беверли почувствовала приближение оргазма. Она шла к нему, работая для него, никогда не сомневаясь, что он наступит. Вдруг её тело замерло и, казалось, взлетело вверх, но не в оргазме, а в чём-то гораздо высшем, чем то, что она имела с Томом или с двумя любовниками, которых имела до Тома. Она стала сознавать, что она не просто кончит – это будет тактическое оружие. Она немного испугалась… но её тело снова подхватило ритм. Она чувствовала твёрдую плоть Билла, всё его тело вдруг стало таким же твёрдым, как часть его в её лоне, и в этот самый момент она достигла высшей точки – начала достигать высшей точки, удовлетворения настолько огромного, что оно было почти агонией, затопившей все глубинные шлюзы, и она укусила его плечо, чтобы подавить крик.

– О, Боже мой, – он глубоко, счастливо вздохнул, и, хотя она потом не была в этом полностью уверена, она подумала, что он плачет. Он отодвинулся, и она подумала, что он собирается выйти из неё – она пыталась подготовиться к этому моменту, который всегда приносил скоротечное, необъяснимое чувство потери и пустоты, и затем он снова с силой вошёл в неё. Прямо тут же у неё был второй оргазм, чего она за собой раньше не знала, и окошко памяти открылось снова, и она увидела птиц, тысячи птиц, спускающихся на конёк каждой крыши, телефонные провода, на каждый почтовый ящик в Дерри, весенних птиц в белом апрельском небе, и пришла