Мегаобучалка Главная | О нас | Обратная связь


Послесловие к первой части «В тылу» 26 страница



2015-11-07 667 Обсуждений (0)
Послесловие к первой части «В тылу» 26 страница 0.00 из 5.00 0 оценок




– Он был в полковой канцелярии, но куда-то ушёл. Может, в кантине?.. Отправляйтесь к нему, Швейк, и передайте, чтобы он немедленно шёл на склад. Да вот ещё что; найдите немедленно капрала Блажека и скажите, чтобы он тотчас же отвязал Балоуна, и пошлите Балоуна ко мне. Повесьте трубку.

Швейк действительно принялся хлопотать, нашёл капрала Блажека и передал ему приказание поручика отвязать Балоуна. Капрал Блажек заворчал:

– Когда туго приходится, робеть начинают!

Швейк пошёл посмотреть, как будут отвязывать Балоуна, а потом проводил его, так как это было по дороге к кантине, где Швейк должен был разыскать старшего писаря Ванека.

Балоун смотрел на Швейка, как на своего спасителя, и обещал ему, что будет делиться с ним всеми посылками, которые получит из дому.

– У нас скоро будут резать свинью, – меланхолически сказал Балоун. – Ты какую свиную колбасу любишь: с кровью или без крови? Скажи, не стесняйся, я сегодня вечером буду писать домой. В моей свинье будет примерно сто пятьдесят кило. Голова у ней, как у бульдога, а такие свиньи – самые лучшие. С такими свиньями в убытке не останешься. Такая порода, брат, не подведёт! Сала на ней – пальцев на восемь. Дома я сам делал ливерную колбасу. Так, бывало, налопаешься фаршу, что чуть не лопнешь. Прошлогодняя свинья была на сто шестьдесят кило. Вот это свинья так свинья! – с восторгом сказал он на прощанье, крепко пожимая руку Швейку. – А выкормил я её на одной картошке и сам диву давался, как она у меня быстро жирела. Кусок поджаренной ветчинки, полежавшей в рассоле, да с картофельными кнедликами, посыпанными шкварками, да с капустой!.. Пальчики оближешь! После этого и пивко пьётся с удовольствием!.. Что ещё нужно человеку? И всё это у нас отняла война.

Бородатый Балоун тяжело вздохнул и пошёл в полковую канцелярию, а Швейк отправился по старой липовой аллее к кантине.

Старший писарь Ванек с блаженным видом сидел в кантине и разъяснял знакомому штабному писарю, сколько можно было заработать перед войной на эмалевых и клеевых красках.

Штабной писарь был вдребезги пьян. Днём приехал один богатый помещик из Пардубиц, сын которого был в лагерях, дал ему хорошую взятку и всё утро до обеда угощал его в городе.

Теперь штабной писарь сидел в полном отчаянии оттого, что у него пропал аппетит, не соображал, о чём идёт речь, а на трактат об эмалевых красках и вовсе не реагировал.

Он был занят собственными размышлениями и ворчал себе под нос, что железнодорожная ветка должна была бы идти из Тршебони в Пельгржимов, а потом обратно.

Когда вошёл Швейк, Ванек попытался ещё раз в цифрах объяснить штабному писарю, сколько зарабатывали на одном килограмме строительной краски, на что штабной писарь ни с того ни с сего ответил:

– На обратном пути он умер, оставив после себя только письма.

Швейка он, очевидно, принял за какого-то неприятного ему человека и начал обзывать его чревовещателем.

Швейк подошёл к Ванеку, который тоже хватил изрядно, но при этом был приветлив и мил.

– Господин старший писарь, – отрапортовал ему Швейк, – немедленно идите на склад, там вас уже ждёт взводный Фукс с десятью рядовыми, и получайте консервы. Ноги в руки, бегом – марш! Господин обер-лейтенант телефонировал уже дважды.

Ванек рассмеялся:

– Деточка моя, что я, идиот? Ведь за это мне пришлось бы самого себя изругать, ангел ты мой! Времени на всё хватит. Над нами ведь не каплет, золотце моё! Пусть сперва обер-лейтенант Лукаш отправит маршевых рот столько же, сколько я, а тогда и разговаривает; небось тогда он ни к кому не будет зря приставать со своим «бегом марш!». Я уже получил приказ в полковой канцелярии, что завтра поедем, надо укладываться и немедленно получать на дорогу провиант. А ты думаешь, что сделал я? Я самым спокойным манером зашёл сюда выпить четвертинку вина. Сидится мне здесь спокойно, и пусть всё идёт своим чередом. Консервы останутся консервами, выдача – выдачей. Я знаю склад лучше, чем господин обер-лейтенант. Я разбираюсь в том, что говорится на совещаниях господ офицеров у господина полковника. Ведь это только господину полковнику чудится, будто на складе имеются консервы. Склад нашего полка никогда никаких запасов консервов не имел, и доставали мы их от случая к случаю в бригаде или одалживали в других полках, с которыми оказывались поблизости. Одному только Бенешовскому полку мы должны больше трёхсот банок консервов. Хе, хе! Пусть на совещаниях они говорят что им вздумается. Куда спешить? Ведь всё равно, когда наши придут туда, каптенармус скажет им, что они с ума спятили. Ни одна маршевая рота не получила на дорогу консервов. Так, что ли, старая картошка? – обратился он к штабному писарю.

Тот, очевидно, засыпал, или с ним случился небольшой припадок белой горячки, только он ответил:

– Она шла, держа над собой раскрытый зонт.

– Самое лучшее, – продолжал старший писарь Ванек, – махнуть на всё рукой. Если сегодня в полковой канцелярии сказали, что завтра трогаемся, – этому и малый ребёнок не поверит. Разве мы можем уехать без вагонов? При мне ещё звонили на вокзал. Там нет ни одного свободного вагона, точь-в-точь как с последней маршевой ротой. Сидели мы тогда два дня на вокзале и ждали, пока над нами кто-нибудь смилуется и пошлёт за нами поезд. А потом мы не знали, куда поедем. Даже сам полковник ничего не знал. Мы уж всю Венгрию проехали, всё ещё никто не знал: поедем мы на Сербию или на Россию. На каждой станции говорили по прямому проводу со штабом дивизии. А были мы просто какой-то заплатой. Пришили нас наконец где-то у Дуклы. Там нас разбили наголову, и мы снова поехали формироваться. Только не торопиться! Со временем всё выяснится, а пока нечего спешить. Jawohl, noch einmal![146] Вино у них здесь замечательное, – продолжал Ванек, не слушая, как бормочет про себя штабной писарь:

– Glauben Sie mir, ichhabe bisher wenig von memem Leben gehabt. Ich wundere mich liber diese Frage[147].

– Чего же попусту беспокоиться об отъезде маршевого батальона? У первой маршевой роты, с которой я ехал, всё было готово за два часа, и всё оказалось в полном порядке. Другие роты тогдашнего нашего маршевого батальона готовились в дорогу целых два дня, а наш ротный командир, лейтенант Пршеносил (франт такой был), нам прямо сказал: «Ребята, не спешите!» – и всё шло как по маслу. Только за два часа перед отходом поезда мы начали укладываться. Самое лучшее – подсаживайтесь…

– Не могу, – с геройской самоотверженностью ответил бравый солдат Швейк. – Я должен идти в канцелярию. Что, если кто-нибудь позвонит?

– Ну, так идите, моё золотце. Но только запомните раз навсегда, что это некрасиво с вашей стороны и что настоящий ординарец никогда не должен быть там, где он нужен. Никогда не относитесь столь рьяно к своим обязанностям. Поверьте, душка, нет ничего хуже суетливого ординарца, который хотел бы всю войну взвалить на себя. Так-то, душенька.

Но Швейк был уже за дверью, он спешил в канцелярию своей маршевой роты.

Ванек остался в одиночестве – никак нельзя было сказать, чтобы штабной писарь составлял ему компанию. Последний совершенно ушёл в себя и бормотал, умилённо гладя четвертинку вина, самые удивительные вещи без всякой связи между собой, то по-чешски, то по-немецки.

– Я много раз проходил по этой деревне, но и понятия не имел о том, что она существует на свете. In einern halben Jahre habe ich meine Staatsprufung hinter mir und meinen Doktor gemacht[148]. Я стал старым калекой. Благодарю вас, Люси. Erscheinen sie in schon ausgestatteten Banden[149] – может быть, найдётся среди вас кто-нибудь, кто помнит это?

Старший писарь от скуки стал выстукивать какой-то марш, но долго скучать ему не пришлось: дверь отворилась, вошёл повар Юрайда с офицерской кухни и плюхнулся на стул.

– Нам сегодня дали приказ, – залопотал он, – получить на дорогу коньяк. Но в нашей бутыли ещё оставался ром, и нам пришлось её опорожнить. Здорово пришлось-таки приналечь! Вся кухонная прислуга – в лёжку! Я обсчитался на несколько порций. Полковник опоздал, и ему не хватило. Поэтому ему теперь делают омлет. Вот, я вам скажу, комедия!

– Занятная авантюра, – заметил Ванек, который за вином всегда любил вставить красивенькое словцо.

Повар Юрайда принялся философствовать, что отвечало его бывшей профессии. Перед войной он издавал оккультный журнал и серию книг под названием «Загадки жизни и смерти». На военной службе он примазался к полковой офицерской кухне, и, когда, бывало, увлечётся чтением древнеиндийских сутр Прагна Парамита («Откровения мудрости»),142 у него частенько подгорало жаркое.

Полковник Шрёдер ценил его как полковую достопримечательность. Действительно, какая офицерская кухня могла бы похвалиться поваром-оккультистом, который, заглядывая в тайны жизни и смерти, удивлял всех таким филе в сметане или рагу, что смертельно раненный под Комаровом подпоручик Дуфек всё время звал Юрайду.

– Да, – сказал ни с того ни с сего еле державшийся на стуле Юрайда: от него на десять шагов разило ромом. – Когда сегодня не хватило на господина полковника и когда он увидел, что осталась только тушёная картошка, он впал в состояние гаки. Знаете, что такое «гаки»? Это состояние голодных духов. И вот тогда я ему сказал: «Обладаете ли вы достаточной силой, господин полковник, чтобы устоять перед роковым предначертанием судьбы, а именно: выдержать то, что на вашу долю не хватило телячьей почки? В карме143 предопределено, чтобы вы, господин полковник, сегодня на ужин получили божественный омлет с рубленой тушёной телячьей печёнкой».

– Милый друг, – после небольшой паузы обратился он вполголоса к старшему писарю, сделав при этом непроизвольный жест рукой и опрокинув все стоявшие перед ним на столе стаканы, – существует небытие всех явлений, форм и вещей, – мрачно произнёс после всего содеянного повар-оккультист. – Форма есть небытие, а небытие есть форма. Небытие неотделимо от формы, форма неотделима от небытия. То, что является небытием, является и формой, то, что есть форма, есть небытие.

Повар-оккультист погрузился в молчание, подпёр рукой голову и стал созерцать мокрый, облитый вином стол.

Штабной писарь продолжал мычать что-то, не имевшее ни начала, ни конца:

– Хлеб исчез с полей, исчез – in dieser Stimmung erhielt erEinladungund ging zu ihr[150], праздник троицы бывает весной.

Старший писарь Ванек продолжал барабанить по столу, пил и время от времени вспоминал, что у продовольственного склада его ждут десять солдат во главе со взводным.

При этом воспоминании он улыбался и махал рукой.

Вернувшись поздно в канцелярию одиннадцатой маршевой роты, он нашёл Швейка у телефона.

– Форма есть небытие, а небытие есть форма, – произнёс он с трудом, завалился одетый на койку и сразу уснул.

Швейк неотлучно сидел у телефона, так как два часа назад поручик Лукаш по телефону сообщил ему, что он всё ещё на совещании у господина полковника, но сказать, что Швейк может отойти от телефона, забыл.

Потом со Швейком по телефону говорил взводный Фукс, который вместе с десятью рядовыми напрасно всё это время ждал старшего писаря. И только теперь разглядел, что склад заперт.

Наконец Фукс ушёл куда-то, и десять рядовых один за другим вернулись в свой барак.

Время от времени Швейк развлекался тем, что снимал телефонную трубку и слушал. Телефон был новейшей системы, недавно введённой в армии, и обладал тем преимуществом, что можно было вполне отчётливо слышать чужие телефонные разговоры по всей линии.

Обоз переругивался с артиллерийскими казармами, сапёры угрожали военной почте, полигон ругал пулемётную команду.

А Швейк, не вставая, всё сидел да сидел у телефона…

Совещание у полковника продолжалось. Полковник Шрёдер развивал новейшую теорию полевой службы и особенно подчёркивал значение гранатомётчиков.

Перескакивая с пятого на десятое, он говорил о расположении фронта два месяца тому назад на юге и на востоке, о важности тесной связи между отдельными частями, об удушливых газах, о стрельбе по неприятельским аэропланам, о снабжении солдат на фронте и потом перешёл к внутренним взаимоотношениям в армии.

Он разговорился об отношении офицеров к нижним чинам, нижних чинов к унтер-офицерам, о перебежчиках во вражеский стан, о политических событиях и о том, что пятьдесят процентов чешских солдат politisch verdachtig[151].

– Jawohl, meine Herren der Kramarsch,144 Scheiner und Klofatsch…[152]

Офицеры в своём большинстве во время доклада думали о том, когда наконец старый пустомеля перестанет нести эту белиберду, но полковник продолжал городить всякий вздор о новых задачах новых маршевых батальонов, о павших в бою офицерах полка, о цеппелинах, проволочных заграждениях, присяге…

Тут поручик Лукаш вспомнил, что в то время, когда весь маршевый батальон присягал, бравый солдат Швейк к присяге приведён не был, так как в те дни сидел в дивизионном суде.

При этом воспоминании он вдруг рассмеялся.

Это было что-то вроде истерического смеха, которым он заразил нескольких офицеров, сидевших рядом. Его смех привлёк внимание полковника, только что заговорившего об опыте, приобретённом при отступлении германских армий в Арденнах. Смешав всё это в одну кучу, полковник закончил:

– Господа, здесь нет ничего смешного.

Потом все отправились в Офицерское собрание, так как полковника Шрёдера вызвал к телефону штаб бригады.

Швейк дремал у телефона, когда его вдруг разбудил звонок.

– Алло! – послышалось в телефоне. – У телефона Regimentskanzlei.

– Алло! – ответил Швейк. – Здесь канцелярия одиннадцатой роты.

– Не задерживай, – послышался голос, – возьми карандаш и пиши. Прими телефонограмму, – Одиннадцатой маршевой роте…

Затем последовали одна за другой какие-то странные фразы, так как одновременно говорили двенадцатая и тринадцатая маршевые роты, и телефонограмма совершенно растворилась в этом хаосе звуков. Швейк не мог понять ни слова. Наконец всё утихло и Швейк разобрал:

– Алло! Алло! Повтори и не задерживай!

– Что повторить?

– Что повторить, дубина! Телефонограмму!

– Какую телефонограмму?

– Чёрт побери! Глухой ты, что ли? Телефонограм которую я продиктовал тебе, балбес!

– Я ничего не слышал, здесь ещё кто-то вмешался в наш разговор.

– Осёл ты, и больше ничего! Ты что думаешь, я с тобой валять дурака буду? Примешь ты телефонограмму или нет? Есть у тебя карандаш и бумага? Что?.. Нет?.. Скотина! Мне ждать, пока ты найдёшь? Ну и солдаты пошли!.. Ну, так как же? Может, ты ещё не подготовился? Наконец-то раскачался! Так слушай: 11. Marschkumpanie[153]. Повтори!

– 11. Marschkumpanie.

– Kumpaniekommandant.[154]. Есть?.. Повтори!

– Kumpaniekommandant…

– Zur Besprechung morgen.[155]. Готов? Повтори!

– Zur Besprechung morgen…

– Um neun Uhr – Unterschrift[156]. Понимаешь, что такое Unterschrift, обезьяна? Это подпись! Повтори это!

– Um neun Uhr – Unterschrift. Понимаешь… что… такое Unterschrift, обезьяна, это – подпись.

– Дурак! Подпись: Oberst Schroder[157], скотина! Есть? Повтори!

– Oberst Schroder, скотина…

– Наконец-то, дубина! Кто принял телефонограмму?

– Я.

– Himmelherrgott![158] Кто это – «я»?

– Швейк. Что ещё?

– Слава богу, больше ничего. Тебя надо было назвать «Ослов». Что у вас там нового?

– Ничего нет. Всё по-старому.

– Тебе небось всё нравится? Говорят, у вас сегодня кого-то привязывали?

– Всего-навсего денщика господина обер-лейтенанта он у него обед слопал. Не знаешь, когда мы едем?

– Это, брат, вопрос!.. Старик и тот этого не знает. Спокойной ночи! Блох у вас там много?

Швейк положил трубку и принялся будить старшего писаря Ванека, который отчаянно сопротивлялся; когда же Швейк начал его трясти, писарь заехал ему в нос. Потом перевернулся на живот и стал брыкаться.

Всё-таки Швейку удалось его разбудить и писарь, протирая глаза, повернулся к нему лицом и испуганно спросил:

– Что случилось?

– Ничего особенного, – ответил Швейк, – я хотел с вами посоветоваться. Только что мы получили телефонограмму: завтра в девять часов господин обер-лейтенант Лукаш должен явиться на совещание к господину полковнику. Я не знаю, как мне поступить. Должен ли я пойти передать ему это сейчас, немедленно, или завтра утром. Я долго колебался: стоит мне вас будить или не стоит, ведь вы так славно храпели… А потом решил, куда ни шло: ум хорошо, два лучше…

– Ради бога, прошу вас, не мешайте спать, – завопил Ванек, зевая во весь рот, – отправляйтесь туда утром и не будите меня!

Он повернулся на бок и тотчас заснул.

Швейк опять сел около телефона и, положив голову на стол, задремал. Его разбудил телефонный звонок.

– Алло! Одиннадцатая маршевая рота?

– Да, одиннадцатая маршевая рота. Кто там?

– Тринадцатая маршевая рота. Алло! Который час? Я никак не могу созвониться с телефонной станцией. Что-то долго не идут меня сменять.

– У нас часы стоят.

– Значит, как и у нас. Не знаешь, когда трогаемся? Ты не говорил с полковой канцелярией?

– Там ни хрена не знают, как и мы.

– Не грубите, барышня! Вы уже получили консервы? От нас туда ходили и ничего не принесли. Склад был закрыт.

– Наши тоже пришли с пустыми руками.

– Зря только панику подымают. Как думаешь, куда мы поедем?

– В Россию.

– А я думаю, что, скорее, в Сербию. Посмотрим, когда будем в Будапеште. Если нас повезут направо – так Сербия, а налево – Россия. У вас уже есть вещевые мешки? Говорят, жалованье повысят. А ты играешь в три листика? Играешь – так приходи завтра. Мы наяриваем каждый вечер. Сколько вас сидит у телефона? Один? Так наплюй на всё и ступай дрыхать. Странные у вас порядки! Ты небось попал как кур во щи. Ну, наконец-то меня пришли сменять. Дрыхни на здоровье!

Швейк и в самом деле сладко уснул у телефона, забыв повесить трубку, так что никто не мог потревожить его сна. А телефонист в полковой канцелярии всю ночь чертыхался: ему никак не удавалось дозвониться до одиннадцатой маршевой роты и передать новую телефонограмму о том, что завтра до двенадцати часов дня в полковую канцелярию должен быть представлен список солдат, которым ещё не сделана противотифозная прививка.

Поручик Лукаш всё ещё сидел в Офицерском собрании с военным врачом Шанцлером, который, усевшись верхом на стул, размеренно стучал бильярдным кием об пол и произносил при этом следующие фразы:

«Сарацинский султан Салах-Эддин первый признал нейтральность санитарного персонала.

Следует подавать помощь раненым вне зависимости от того, к какому лагерю они принадлежат.

Каждая сторона должна покрыть расходы за лекарство и лечение другой стороне. Следует разрешить посылать врачей и фельдшеров с генеральскими удостоверениями для оказания помощи раненым врагам.

Точно так же попавших в плен раненых следует под охраною и поручительством генералов отсылать назад или же обменивать. Потом они могут продолжать службу в строю.

Больных с обеих сторон не разрешается ни брать в плен, ни убивать, их следует отправлять в безопасные места, в госпитали.

Разрешается оставить при них стражу, которая, как и больные, должна вернуться с генеральскими удостоверениями. Всё это распространяется и на фронтовых священнослужителей, на врачей, хирургов, аптекарей, фельдшеров, санитаров и других лиц, обслуживающих больных. Все они не могут быть взяты в плен, но тем же самым порядком должны быть посланы обратно».

Доктор Шанцлер уже сломал при этом два кия и всё ещё не закончил своей странной лекции об охране раненых на войне, постоянно впутывая в свою речь какие-то непонятные генеральские удостоверения.

Поручик Лукаш допил свой чёрный кофе и пошёл домой, где нашёл бородатого великана Балоуна, который в это время поджаривал в котелке колбасу на его спиртовке.

– Я осмелился, – заикаясь, сказал Балоун, – я позволил себе, осмелюсь доложить…

Лукаш с любопытством посмотрел на него. В этот момент Балоун показался ему большим ребёнком, наивным созданием, и поручик Лукаш пожалел, что приказал привязать его за неутолимый аппетит.

– Жарь, жарь, Балоун, – сказал он, отстёгивая саблю, – с завтрашнего дня я прикажу выписывать для тебе лишнюю порцию хлеба.

Поручик сел к столу. И вдруг ему захотелось написать сентиментальное письмо своей тёте.

 

«Милая тётенька!

Только что получил приказ подготовиться к отъезду на фронт со своей маршевой ротой. Может, это письмо будет последним моим письмом к тебе. Повсюду идут жестокие бои, наши потери велики. И мне трудно закончить это письмо словом „до свидания“; правильнее написать „прощай“».

 

«Докончу завтра утром», – подумал поручик Лукаш и пошёл спать.

Увидев, что поручик Лукаш крепко уснул, Балоун опять начал шнырять и шарить по квартире, как тараканы ночью; он открыл чемоданчик поручика и откусил кусок шоколаду. И вдруг Балоун испугался, – поручик зашевелился во сне, – быстро положил надкусанный шоколад в чемоданчик и притих.

Потом потихоньку пошёл посмотреть, что написал поручик.

Прочёл и был тронут, особенно словом «прощай». Он лёг на свой соломенный матрац у дверей и вспомнил родной дом и дни, когда резали свиней.

Балоун никак не мог отогнать от себя ту незабываемую яркую картину, как он прокалывает тлаченку,145 чтобы из неё вышел воздух: иначе во время варки она лопнет.

При воспоминании о том, как у соседей однажды лопнула и разварилась целая колбаса, он уснул беспокойным сном.

Ему приснилось, что он позвал к себе неумелого колбасника, который до того плохо набивал ливерные колбасы, что они тут же лопались. Потом оказалось, что мясник забыл сделать кровяную колбасу, пропала буженина и для ливерных колбас не хватает лучинок. Потом ему приснился полевой суд, будто его поймали, когда он крал из походной кухни кусок мяса. Наконец он увидел себя повешенным на липе в аллее военного лагеря в Бруке-на-Лейте.

Швейк проснулся вместе с пробуждающимся солнышком, которое взошло в благоухании сгущённого кофе, доносившемся изо всех ротных кухонь. Он машинально, как будто только что кончил разговаривать по телефону, повесил трубку и совершил по канцелярии утренний моцион. При этом он пел. Начал он сразу с середины песни о том, как солдат переодевается девицей и идёт к своей возлюбленной на мельницу, а мельник кладёт его спать к своей дочери, но прежде кричит мельничихе:

 

Подавай, старуха, кашу,

Да попотчуй гостью нашу!

 

Мельничиха кормит нахального парня, а потом начинается семейная трагедия.

 

Утром мельник встал чуть свет,

На дверях прочёл куплет:

«Потеряла в эту ночь

Честь девичью ваша дочь».

 

Швейк пропел конец так громко, что вся канцелярия ожила: старший писарь Ванек проснулся и спросил:

– Который час?

– Только что играли утреннюю зорю.

– Встану уж после кофе, – решил Ванек: торопиться было не в его правилах, – и без того опять начнут приставать и гонять понапрасну, как вчера с этими консервами. – Ванек зевнул и спросил: – Не наболтал ли я лишнего, когда вернулся домой?

– Так кое-что невпопад, – сказал Швейк. – Вы всё время рассуждали сами с собой о каких-то формах: мол, форма не есть форма, а то, что не есть форма, есть форма, и та форма опять не есть форма. Но это вас быстро утомило, и вы сразу захрапели, словно пила в работе.

Швейк замолчал, дошёл до двери, опять повернул к койке старшего писаря, остановился и начал:

– Что касается меня лично, господин старший писарь, то когда я услышал, что вы говорите об этих формах, я вспомнил о фонарщике Затке. Он служил на газовой станции на Летне, в обязанности его входило зажигать и тушить фонари. Просвещённый был человек, он ходил по разным ночным кабачкам на Летне: ведь от зажигания до гашения фонарей времени хватает. Утром на газовой станции он вёл точь-в-точь такие же разговоры, как, например, вы вчера, только говорил он так: «Эти кости для играния, потому что на них вижу рёбра и грани я». Я это собственными ушами слышал, когда один пьяный полицейский по ошибке привёл меня за несоблюдение чистоты на улице вместо полицейского комиссариата на газовую станцию.

В конце концов, – добавил Швейк тихо, – Затка этот кончил очень плохо. Вступил он в конгрегацию святой Марии, ходил с небесными козами на проповеди патера Емельки к святому Игнатию на Карлову площадь и, когда к святому Игнатию приехали миссионеры, забыл погасить все газовые фонари в своём районе, так что там беспрерывно три дня и три ночи горел газ на улицах.

Беда, – продолжал Швейк, – когда человек вдруг примется философствовать, – это всегда пахнет белой горячкой. Несколько лет тому назад к нам из Семьдесят пятого полка перевели майора Блюгера. Тот, бывало, раз в месяц соберёт нас, выстроит в каре и начнёт вместе с нами философствовать: «Что такое офицерское звание?» Он ничего, кроме сливянки, не пил. «Каждый офицер, солдаты, – разъяснял он нам на казарменном дворе, – сам по себе является совершеннейшим существом, которое наделено умом в сто раз большим, чем вы все вместе взятые. Вы не можете представить себе ничего более совершенного, чем офицер, даже если будете размышлять над этим всю жизнь. Каждый офицер есть существо необходимое, в то время как вы, рядовые, случайный элемент, ваше существование допустимо, но не обязательно. Если бы дело дошло до войны и вы пали бы за государя императора – прекрасно. От этого немногое бы изменилось, но если бы первым пал ваш офицер, тогда бы вы почувствовали, в какой степени вы от него зависите и сколь велика ваша потеря. Офицер должен существовать, и вы своим существованием обязаны только господам офицерам; вы от них происходите, вы без них не обойдётесь, вы без начальства и пёрнуть не можете. Офицер для вас, солдаты, закон нравственности – всё равно, понимаете вы это или нет, – а так как каждый закон должен иметь своего законодателя, то таким для вас, солдаты, является только офицер, которому вы себя чувствуете – и должны чувствовать – обязанными во всём, и каждое без исключения его приказание должно вами исполняться, независимо от того, нравится это вам или нет».

А однажды, после того как майор Блюгер закончил свою речь, он стал обходить каре и спрашивать одного за другим:

 

 

«Что ты чувствуешь, когда хватишь лишнего?»

Ну, ему отвечали как-то нескладно: дескать, или ещё никогда до этого не доходило, или всякий раз, как хватишь лишнего, начинает тошнить, а один даже сразу почувствовал, что останется без отпуска. Майор Блюгер тут же приказал отвести всех в сторону, чтобы они после обеда на дворе поупражнялись в вольной гимнастике в наказание за то, что не умеют выразить то, что они чувствуют. Ожидая своей очереди, я вспомнил, о чём он распространялся в последний раз, и когда майор подошёл ко мне, я совершенно спокойно ему ответил:

«Осмелюсь доложить, господин майор, когда я хвачу лишнее, то всегда чувствую внутри какое-то беслокойство, страх и угрызение совести. А когда я вовремя возвращаюсь из отпуска в казармы, мною овладевает блаженный покой и лезет внутреннее удовлетворение».

Все кругом расхохотались, а майор Блюгер заорал:

«По тебе, балда, клопы только лезут, когда ты дрыхнешь на койке! Он ещё острит, сукин сын!» – и вкатил мне такие шпангли – моё почтение!

– На военной службе иначе нельзя, – сказал старший писарь, лениво потягиваясь на своей койке, – это уж так исстари ведётся: как ни ответь, как ни сделай – всегда над тобой тучи и в тебя мечут гром и молнии. Без этого нет дисциплины!

– Правильно сказано, – заявил Швейк. – Никогда не забуду, как посадили рекрута Пеха. Ротным командиром был у нас лейтенант Моц. Вот собрал он рекрутов и спрашивает: кто откуда? «Перво-наперво, желторотые, – обратился он к ним, – вы должны научиться отвечать коротко и ясно, точно кнутом щёлкнуть. Итак, начнём. Откуда вы, Пех?» Пех был интеллигентный малый и ответил так: «Нижний Боусов, Unter Bautzen, двести шестьдесят семь домов, тысяча девятьсот тридцать шесть чешских обывателей, округ Ичин, волость Соботка, бывшая вотчина Кост, приходская церковь святой Екатерины, построенная в четырнадцатом столетии и реставрированная графом Вацлавом Вратиславом Нетолицким, школа, почта, телеграф, станция чешской товарной линии, сахарный завод, мельница, лесопилка, хутор Вальха, шесть ярмарок в году…»

Лейтенант Моц кинулся на него и стал бить его по морде, приговаривая: «Вот тебе первая ярмарка, вот тебе другая, третья, четвёртая, пятая, шестая…» А Пех, хоть и был рекрут, потребовал, чтобы его допустили на батальонный рапорт. В канцелярии была тогда развесёлая шатия. Ну, и написали они там, что он направляется на батальонный рапорт по поводу ежегодных ярмарок в Нижнем Боусове. Командиром батальона был тогда майор Рогелль. «Also, was gibts?»[159] – спросил он Пеха, а тот выпалил: «Осмелюсь доложить, господин майор, в Нижнем Боусове шесть ярмарок в году». Ну, здесь майор Рогелль на него заорал, затопал ногами и немедленно приказал отвести в военный госпиталь в отделение для сумасшедших. С той поры стал из Пеха самый что ни на есть последний солдат, – не солдат, а одно наказание.

– Солдата воспитать дело нелёгкое, – сказал, зевая, старший писарь Ванек. – Солдат, который ни разу не был наказан на военной службе, не солдат. Это, может, в мирное время так было, что солдат, отбывший свою службу без единого наказания, потом имел всякие преимущества на гражданке. Теперь как раз наоборот: самые плохие солдаты, которые в мирное время не выходили из-под ареста, на войне оказались самыми лучшими. Помню я рядового из восьмой маршевой роты Сильвануса. У того, бывало, что ни день – то наказание. Да какие наказания! Не стыдился украсть у товарища последний крейцер. А когда попал в бой, так первый перерезал проволочные заграждения, трёх взял в плен и одного тут же по дороге застрелил, – дескать, он не внушал мне доверия. Он получил большую серебряную медаль, нашили ему две звёздочки, и, если бы потом его не повесили у Дукельского перевала, он давно бы уже ходил во взводных. А не повесить его после боя никак нельзя было. Раз вызвался он идти на рекогносцировку, а патруль другого полка застиг его за обшариванием трупов. Нашли у него часов штук восемь и много колец. Повесили у штаба бригады.



2015-11-07 667 Обсуждений (0)
Послесловие к первой части «В тылу» 26 страница 0.00 из 5.00 0 оценок









Обсуждение в статье: Послесловие к первой части «В тылу» 26 страница

Обсуждений еще не было, будьте первым... ↓↓↓

Отправить сообщение

Популярное:
Как выбрать специалиста по управлению гостиницей: Понятно, что управление гостиницей невозможно без специальных знаний. Соответственно, важна квалификация...
Как распознать напряжение: Говоря о мышечном напряжении, мы в первую очередь имеем в виду мускулы, прикрепленные к костям ...
Генезис конфликтологии как науки в древней Греции: Для уяснения предыстории конфликтологии существенное значение имеет обращение к античной...



©2015-2020 megaobuchalka.ru Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. (667)

Почему 1285321 студент выбрали МегаОбучалку...

Система поиска информации

Мобильная версия сайта

Удобная навигация

Нет шокирующей рекламы



(0.011 сек.)