Послесловие к первой части «В тылу» 27 страница

– Из этого видно, – глубокомысленно заметил Швейк, – что каждый солдат сам должен завоёвывать себе положение.

Раздался телефонный звонок. Старший писарь подошёл к телефону. Можно было разобрать голос поручика Лукаша, который спрашивал, что с консервами. Было слышно, как он давал нагоняй.

– Правда же, их нет, господин обер-лейтенант! – кричал в телефон Ванек. – Откуда им там взяться, это только фантазия интендантства. Совсем напрасно было посылать туда людей. Я хотел вам телефонировать. Я был в кантине? Кто сказал? Повар-оккультист из офицерской кухни? Действительно, я позволил себе туда зайти. Знаете, господин обер-лейтенант, как назвал этот самый оккультист всю панику с консервами? «Ужас нерождённого». Никак нет, господин обер-лейтенант, я совершенно трезв. Что делает Швейк? Он здесь. Прикажете его позвать?.. Швейк, к телефону! – крикнул старший писарь и шёпотом добавил: – Если вас спросят, в каком виде я вернулся, скажите, что в полном порядке.

Швейк у телефона:

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, у телефона Швейк.

– Послушайте, Швейк, как обстоит дело с консервами? Всё в порядке?

– Нет их, господин обер-лейтенант. Ни слуху ни духу.

– Я хотел бы, Швейк, чтобы вы, пока мы в лагере, по утрам всегда являлись ко мне с рапортом. А когда поедем, – неотлучно будете находиться при мне. Что вы делали ночью?

– Неотлучно сидел у телефона.

– Были какие-нибудь новости?

– Были, господин обер-лейтенант.

– Швейк, не валяйте опять дурака. Сообщали что-нибудь важное, срочное?

– Так точно, господин обер-лейтенант, но только к девяти часам.

– Что же вы сразу мне об этом не доложили?

– Не хотел вас беспокоить, господин обер-лейтенант, не смел об этом и помыслить.

– Так говорите же, – чёрт вас дери! – что предстоит в девять часов?!

– Телефонограмма, господин обер-лейтенант.

– Я вас не понимаю.

– Я это записал, господин обер-лейтенант. Примите телефонограмму. Кто у телефона?.. Есть? Читай… Или ещё что-то в этом роде…

– Чёрт вас побери, Швейк! Мука мне с вами… Передайте мне содержание, или я вас так тресну, что… Ну?!

– Опять какое-то совещание, господин обер-лейтенант, сегодня в девять часов утра у господина полковника. Хотел вас разбудить ночью, но потом раздумал.

– Ещё бы вы осмелились будить меня ночью из-за всякой ерунды, на это и утром времени достаточно. Wieder eine Besprechung, der Teufel soll das alles buserieren!^[160] Опустите трубку, позовите к телефону Ванека.

– Старший писарь Ванек у телефона. Rechnugsfeldwebl Vanek, Herr Oberleutnant^[161].

– Ванек, немедленно найдите мне другого денщика. Этот подлец Балоун за ночь сожрал у меня весь шоколад. Привязать? Нет, отдадим его в санитары. Детина, косая сажень в плечах, – пусть таскает раненых с поля сражения. Сейчас же и пошлю его к вам. Устройте всё это в полковой канцелярии немедленно и тотчас же возвращайтесь в роту. Как по-вашему, скоро мы тронемся?

– Торопиться некуда, господин обер-лейтенант. Когда мы отправлялись с девятой маршевой ротой, нас целых четыре дня водили за нос. С восьмой то же самое. Только с десятой дела обстояли лучше. Мы были в полной боевой готовности, в двенадцать часов получили приказ, а вечером уже ехали, но зато потом нас гоняли по всей Венгрии и не знали, какую дыру на каком фронте заткнуть нами.

С тех пор как поручик Лукаш стал командиром одиннадцатой маршевой роты, он находился в состоянии, называемом синкретизмом, – по имени той философской системы, которая старалась примирить противоречия понятий путём компромисса, доходящего до смешения противоположных взглядов. А поэтому он ответил:

– Да, может быть, это и так. По-вашему, мы сегодня не тронемся? В девять часов совещание у полковника. Да, кстати, знаете о том, что вы дежурный? Я только так. Составьте мне… Подождите, что бишь должны вы мне составить? Список унтер-офицеров с указанием, с какого времени каждый из них служит… Потом провиант для роты. Национальность? Да, да, и национальность… А главное, пришлите мне нового денщика. Что сегодня прапорщику Плешнеру делать с командой? Подготовиться к отправке. Счета?.. Приду подписать после обеда. В город никого не отпускайте. В кантину, в лагерь? После обеда на час… Позовите сюда Швейка… Швейк, вы пока останетесь у телефона.

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я ещё не пил кофе.

– Так принесите кофе и останьтесь в канцелярии у телефона, пока я вас не позову. Знаете, что такое ординарец?

– Это тот, кто на побегушках, господин обер-лейтенант.

– Итак, чтобы вы были на месте, когда я вам позвоню. Напомните ещё раз Ванеку, чтобы нашёл для меня какого-нибудь денщика. Швейк! Алло! Где вы?

– Здесь, господин обер-лейтенант, мне только что принесли кофе.

– Швейк! Алло!

– Я слушаю, господин обер-лейтенант. Кофе совсем холодный.

– Вы, Швейк, хорошо знаете, что такое денщик, поговорите с ним, а потом скажете мне, что он собой представляет. Повесьте трубку.

Ванек, прихлёбывая чёрный кофе, в который подлил рома из бутылки с надписью «Tinte»^[162], сделанной из предосторожности, посмотрел на Швейка и сказал:

– Наш обер-лейтенант так кричит в телефон, что я разобрал каждое слово. По всему видать, вы близко знакомы с господином обер-лейтенантом, Швейк?

– Я его правая рука. Рука руку моет. Попадали мы с ним в переделки. Сколько раз нас хотели разлучить, а мы опять сходились. Он на меня во всём полагается. Сколько раз я сам этому удивлялся. Вот вы только что слышали, как он сказал, чтобы я вам ещё раз напомнил о том, что вы должны ему найти нового денщика, а я должен поговорить с ним и дать о нём отзыв. Господину обер-лейтенанту не каждый денщик угодит.

 

* * *

 

Полковник Шрёдер вызвал на совещание всех офицеров маршевого батальона. Он ждал этого совещания с нетерпением, чтобы иметь возможность высказаться. Кроме того, надо было принять какое-нибудь решение по делу вольноопределяющегося Марека, который отказался чистить отхожие места и как бунтовщик был послан полковником Шрёдером в дивизионный суд.

Из арестантского отделения дивизионного суда он только вчера ночью был переведён на гауптвахту, где и находился под стражей. Одновременно в полковую канцелярию была передана до невозможности запутанная бумага дивизионного суда, в которой указывалось, что в данном случае дело идёт не о бунте, так как вольноопределяющиеся не обязаны чистить отхожие места, но тем не менее в этом усматривается нарушение дисциплины, каковой проступок может быть искуплен им примерной службой на фронте. Ввиду всего этого обвиняемый вольноопределяющийся Марек опять отсылается в свой полк, а следствие о нарушении дисциплины приостанавливается до конца войны и будет возобновлено в случае нового проступка вольноопределяющегося Марека.

Предстояло ещё одно дело. Одновременно с вольноопределяющимся Мареком из арестантского дивизионного суда был переведён на гауптвахту самозванец взводный Тевелес, который недавно появился в полку, куда был послан из загребской больницы. Он имел большую серебряную медаль, нашивки вольноопределяющегося и три звёздочки. Он рассказывал о геройских подвигах шестой маршевой роты в Сербии и о том, что от всей роты остался один он. Следствием было установлено, что с шестой маршевой ротой в начале войны действительно отправился какой-то Тевелес, который, однако, не имел прав вольноопределяющегося. Была затребована справка от бригады, к которой во время бегства из Белграда 2 декабря 1914 года была прикомандирована шестая маршевая рота, и было установлено, что в списке представленных к награде и награждённых серебряными медалями никакого Тевелеса нет. Был ли, однако, рядовой Тевелес во время белградского похода произведён во взводные – выяснить не удалось, ввиду того что вся шестая маршевая рота вместе со всеми своими офицерами после битвы у церкви св. Саввы в Белграде пропала без вести. В дивизионном суде Тевелес оправдывался тем, что действительно ему была обещана большая серебряная медаль и что поэтому он купил её у одного босняка. Что касается нашивок вольноопределяющегося, то их он себе пришил в пьяном виде, а продолжал носить потому, что пьян был постоянно, ибо организм его ослабел от дизентерии.

Открыв собрание, прежде чем приступить к обсуждению этих двух вопросов, полковник Шрёдер указал, что перед отъездом, который уже не за горами, следует почаще встречаться. Из бригады ему сообщили, что ждут приказов от дивизии. Солдаты должны быть наготове, и ротные командиры обязаны бдительно следить, за тем, чтобы никто не отлучался. Затем он ещё раз повторил всё, о чём говорил вчера. Опять сделал обзор военных событий и напомнил, что ничто не должно сломить боевой дух армии и отвагу.

На столе перед ним была прикреплена карта театра военных действий с флажками на булавках, но флажки были опрокинуты и фронты передвинулись. Вытащенные булавки с флажками валялись под столом.

Весь театр военных действий ночью до неузнаваемости разворотил кот, которого держали в полковой канцелярии писаря. Кот нагадил на австро-венгерский фронт и хотел было зарыть кучку, но повалил флажки и размазал кал по всем позициям, оросил фронты и предмостные укрепления и запакостил армейские корпуса. Полковник Шрёдер был очень близорук.

Офицеры маршевого батальона с интересом следили за тем, как палец полковника Шрёдера приближался к этим кучкам.

– Путь на Буг, господа, лежит через Сокаль, – изрёк полковник с видом прорицателя и продвинул по памяти указательный палец к Карпатам, но при этом влез в одну из тех кучек, с помощью которых кот старался сделать рельефной карту театра военных действий.

– Was ist das, meine Herren?^[163] – с удивлением обратился он к офицерам, когда что-то прилипло к его пальцу.

– Wahrscheinlich Katzendreck, Herr Oberst^[164] – очень вежливо сказал за всех капитан Сагнер.

Полковник Шрёдер ринулся в соседнюю канцелярию, откуда послышались громовые проклятия и ужасные угрозы, что он заставит всю канцелярию вылизать языком оставленные котом следы.

Допрос был краток. Выяснилось, что кота две недели тому назад притащил в канцелярию младший писарь Цвибельфиш. По выяснении дела Цвибельфиш собрал свои манатки, а старший писарь отвёл его на гауптвахту и посадил впредь до дальнейших распоряжений господина полковника.

Этим, собственно, совещание и закончилось. Вернувшись к офицерам, весь красный от злости, полковник Шрёдер забыл, что следовало ещё потолковать о судьбе вольноопределяющегося Марека и лжевзводного Тевелеса.

– Прошу господ офицеров быть готовыми и ждать моих дальнейших приказаний и инструкций, – коротко сказал он.

Так и остались под стражей на гауптвахте вольноопределяющийся и Тевелес, и когда позднее к ним присоединился Цвибельфиш, они могли составить «марьяж». а после марьяжа стали приставать к своим караульным с требованием, чтобы те выловили всех блох из тюфяков.

Потом к ним сунули ефрейтора Пероутку из тринадцатой маршевой роты. Вчера, когда распространился по лагерю слух, что отправляются на позиции, Пероутка исчез и утром был найден патрулём в Бруке у «Белой розы». Он оправдывался тем, что хотел перед отъездом посмотреть знаменитый стекольный завод графа Гарраха у Брука, а на обратном пути заблудился и только утром, совершенно измождённый, добрёл до «Белой розы» (в действительности же он спал с Розочкой из «Белой розы»).

 

* * *

 

Ситуация по-прежнему осталась неясной. Поедут они или не поедут? Швейк по телефону в канцелярии одиннадцатой маршевой роты выслушал самые разнообразные мнения: пессимистические и оптимистические. Двенадцатая маршевая рота телефонировала, будто кто-то из канцелярии слышал, что предварительно будут производиться упражнения в стрельбе по движущейся мишени и что поедут потом. Этого оптимистического взгляда не разделяла тринадцатая маршевая рота, которая телефонировала, что из города вернулся капрал Гавлик, слышавший от одного железнодорожного служащего, будто на станцию уже поданы вагоны.

Ванек вырвал у Швейка трубку и в ярости закричал, что железнодорожники ни хрена не знают и что он сам только что пришёл из полковой канцелярии.

Швейк с истинным удовольствием дежурил у телефона и на вопросы: «Что нового?» – отвечал, что ничего определённого пока не известно.

Так он ответил и на вопрос поручика Лукаша.

– Что у вас нового?

– Ничего определённого пока не известно, господин обер-лейтенант, – стереотипно ответил Швейк.

– Осёл! Повесьте трубку.

Потом пришло несколько телефонограмм, которые Швейк после всяческих недоразумений наконец принял.

В первую очередь ту, которую ему не могли продиктовать ночью из-за того, что он уснул, не повесив трубку. Телефонограмма эта касалась списка тех, кому была сделана и кому не была сделана противотифозная прививка.

Потом Швейк принял запоздавшую телефонограмму о консервах. Вопрос этот был уже выяснен вчера.

Затем поступила телефонограмма всем батальонам, ротам и подразделениям полка.

 

«Копия телефонограммы бригады № 756992. Приказ по бригаде № 172.

При отчётности о хозяйстве полевых кухонь следует при наименовании нужных продуктов придерживаться нижеследующего порядка: 1 – мясо, 2 – консервы, 3 – овощи свежие, 4 – овощи сушёные, 5 – рис, 6 – макароны, 7 – крупа, 8 – картофель, – вместо прежнего порядка: 4 – сушёные овощи, 5 – свежие овощи».

 

Когда Швейк прочёл всё это старшему писарю, Ванек торжественно заявил, что подобные телефонограммы кидают в нужник.

– Какой-нибудь болван из штаба армии придумал, а потом это идёт по всем дивизиям, бригадам, полкам.

Затем Швейк принял ещё одну телефонограмму: её продиктовали так быстро, что он успел лишь записать в блокноте что-то вроде шифра: «In der Folge genauer eriaubt gewesen oder das Selbst einern hingegen immerhin eingeholet werden»^[165].

– Всё это лишнее, – сказал Ванек после того, как Швейк страшно удивился тому, что он написал, и трижды вслух прочёл всё. – Одна ерунда, хотя – чёрт их знает! – может быть, это шифрованная телефонограмма. У нас нет в роте шифровального отделения. Это также можно выбросить.

– Я тоже так полагаю, – сказал Швейк, – если я объявлю господину обер-лейтенанту, что in der Folge genauer eriaubt gewesen Oder das selbst einern hingegen immerhin eingeholet werden, он ещё обидится, пожалуй.

– Попадаются, скажу я вам, такие недотроги, что прямо ужас! – продолжал Швейк, вновь погружаясь в воспоминания. – Ехал я однажды на трамвае с Высочан в Прагу, а в Либни подсел к нам некто пан Новотный. Как только я его узнал, я пошёл к нему на площадку и завёл разговор о том, что мы, дескать, земляки, оба из Дражова, а он на меня разорался, чтобы я к нему не приставал, что он якобы меня не знает. Я стал ему всё объяснять, чтобы он припомнил, как я, ещё маленьким мальчиком, ходил к нему с матерью, которую звали Антония, а отца звали Прокоп, и был он стражником в имении. Но он и после этого не хотел признаться, что мы знакомы. Так я ему привёл в доказательство ещё более подробные сведения: рассказал, что в Дражове было двое Новотных – Тонда и Иосиф, и он как раз тот Иосиф, и мне из Дражова о нём писали, что он застрелил свою жену за то, что она бранила его за пьянство. Тут он как замахнётся на меня, а я увернулся, и он разбил большое стекло на передней площадке перед вагоновожатым. Ну, высадили нас и отвели, а в комиссариате выяснилось, что он потому так щепетилен, что звали его вовсе не Иосиф Новотный, а Эдуард Дубрава, и был он из Монтгомери в Америке, а сюда приехал навестить родственников.

Телефонный звонок прервал рассказ Швейка, и чей-то хриплый голос из пулемётной команды опять спросил, поедут ли? Об этом будто бы с утра идёт совещание у господина полковника.

В дверях показался бледный как полотно кадет Биглер, самый большой дурак в роте, потому что в учебной команде вольноопределяющихся он старался отличиться своими познаниями. Он кивнул Ванеку, чтобы тот вышел в коридор. Там они имели продолжительный разговор.

Вернувшись, Ванек презрительно ухмыльнулся.

– Вот осёл! – воскликнул он, обращаясь к Швейку. – Нечего сказать, экземплярчик у нас в маршевой роте! Он тоже был на совещании. Напоследок при расставании господин обер-лейтенант распорядился, чтобы взводные произвели осмотр винтовок со всей строгостью. А Биглер пришёл спросить меня, должен ли он дать распоряжение связать Жлабека за то, что тот вычистил винтовку керосином. – Ванек разгорячился. – О такой глупости спрашивает, хотя знает, что едут на позиции! Господин обер-лейтенант вчера правильно сделал, что велел отвязать своего денщика. Я этому щенку сказал, чтобы он поостерёгся ожесточать солдат.

– Раз уж вы заговорили о денщике, – сказал Швейк, – вы кого-нибудь подыскали для господина обер-лейтенанта?

– Будьте благоразумнее, – ответил Ванек, – времени хватит. Между прочим, я думаю, что господин обер-лейтенант привыкнет к Балоуну, Балоун разок-другой ещё что-нибудь у него слопает, а потом это пройдёт, когда попадём на фронт. Там скорее всего ни тому, ни другому жрать будет нечего. Когда я ему скажу, что Балоун остался, он ничего не сможет поделать. Это моя забота, господина обер-лейтенанта это не касается. Главное: не торопиться! – Ванек опять лёг на свою койку и попросил: – Швейк, расскажите мне какой-нибудь анекдот из военной жизни.

– Можно, – ответил Швейк, – только я боюсь, что опять кто-нибудь позвонит.

– Так выключите телефон: отвинтите провод или снимите трубку.

– Ладно, – сказал Швейк, снимая трубку. – Я вам расскажу один случай, подходящий к нашему положению. Только тогда вместо настоящей войны были манёвры, а паника началась точь-в-точь такая же, как сегодня: мы тоже не знали, когда выступим из казарм. Служил со мной Шиц с Поржича, хороший парень, только набожный и робкий. Он представлял себе, что манёвры – это что-то ужасное и что люди на них падают от жажды, а санитары подбирают их, как опавшие плоды. Поэтому он пил про запас, а когда мы выступили из казарм на манёвры и пришли к Мнишеку, то сказал: «Я этого не выдержу, ребята, только господь бог меня может спасти!» Потом мы пришли к Горжовицам и там на два дня сделали привал, потому как из-за какой-то ошибки мы так быстро шли вперёд, что чуть было вместе с остальными полками, которые шли с нами по флангам, не захватили весь неприятельский штаб. И осрамились бы, потому что нашему корпусу полагалось про…ать, а противнику выиграть: у них там находился какой-то эрцгерцогишка-замухрышка. Шиц устроил такую штуку. Когда мы разбили лагерь, он собрался и пошёл в деревню за Горжовицами кое-что себе купить и к обеду возвращался в лагерь. Жарко было, к тому же выпил он тоже здорово, и тут увидел он при дороге столб, на столбе был ящик, а в нём под стеклом совсем маленькая статуя святого Яна Непомуцкого. Помолился он святому Яну и говорит: «Вот, чай, жарко тебе, не мешало бы тебе чего-нибудь выпить. На самом ты солнцепёке. Чай, всё время потеешь?» Взболтал походную фляжку, выпил и говорит: «Оставил я и тебе глоток, святой Ян из Непомук». Потом спохватился, вылакал всё, и святому Яну из Непомук ничего не осталось. «Иисус Мария! – воскликнул он. – Святой Ян из Непомук, ты это мне должен простить, я тебя за это вознагражу. Я возьму тебя с собой в лагерь и так тебя напою, что ты на ногах стоять не сможешь. И добрый Шиц из жалости к святому Яну из Непомук разбил стекло, вытащил статуйку святого, сунул под гимнастёрку и отнёс в лагерь. Потом святой Ян Непомуцкий вместе с ним спал на соломе. Шиц носил его с собой во время походов в ранце, и всегда ему страшно везло в карты. Где ни сделаем привал, он всегда выигрывал, пока не пришли мы в Прахенско. Квартировали мы в Драгеницах, и он вконец продулся. Утром, когда мы выступили в поход, на груше у дороги висел в петле святой Ян Непомуцкий. Вот вам и анекдот, ну, а теперь повешу трубку.

И телефон снова начал вбирать в себя судороги нервной жизни лагеря. Гармония покоя была здесь нарушена.

В это самое время поручик Лукаш изучал в своей комнате только что переданный ему из штаба полка шифр с руководством, как его расшифровать, и одновременно тайный шифрованный приказ о направлении, по которому маршевый батальон должен был двигаться к границе Галиции (первый этап).

 

7217–1238–475–2121–35 – Мошон.

8922–375–7282 – Раб.

4432–1238–7217–375–8922–35 – Комарно.

7282–9299–310–375–7881-298–475–7979 – Будапешт.

 

Расшифровывая эти цифры, поручик Лукаш вздохнул:

– Der Teufel soll das buserieren^[166].

 

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ТОРЖЕСТВЕННАЯ ПОРКА

 

 

Глава I
ПО ВЕНГРИИ

Наконец наступил момент, когда всех распихали по вагонам из расчёта сорок два человека или восемь лошадей. Лошади, разумеется, ехали с бо́льшими удобствами, так как могли спать стоя. Впрочем, это не имело ровно никакого значения: воинский поезд вёз новую партию людей в Галицию на убой.

И всё же, когда поезд тронулся, эти создания почувствовали некоторое облегчение. Теперь хоть что-то определилось, до этого же момента была лишь мучительная неизвестность, паника и бесконечные волнения, когда отправят: сегодня, завтра или послезавтра? Многие испытывали чувство приговорённых к смерти, со страхом ожидающих прихода палача. Но вот палач пришёл и наступает успокоение – наконец-то всё кончится!

Вероятно, поэтому один солдат орал точно помешанный: «Едем! Едем!»

Старший писарь Ванек был безусловно прав, когда говорил Швейку, что торопиться нечего.

Прошло несколько дней, прежде чем солдаты разместились по вагонам. И всё время не прекращались разговоры о консервах. Умудрённый опытом Ванек заявил, что это фантазия. Какие там консервы! Полевая обедня – это ещё куда ни шло. Ведь то же самое было с предыдущей маршевой ротой. Когда есть консервы, полевая обедня отпадает. В противном случае полевая обедня служит возмещением за консервы.

И правда, вместо мясных консервов появился обер-фельдкурат Ибл, который «единым махом троих побивахом». Он отслужил полевую обедню сразу для трёх маршевых батальонов. Два из них он благословил на Сербию, а один – на Россию.

 

При этом он произнёс вдохновенную речь, материал для которой, как это не трудно было заметить, был почерпнут из военных календарей. Речь настолько взволновала всех, что по дороге в Мошон Швейк, вспоминая речь, сказал старшему писарю, ехавшему вместе с ним в вагоне, служившем импровизированной канцелярией:

– Что ни говори, а это в самом деле будет шикарно. Как он расписывал! «День начнёт клониться к вечеру, солнце со своими золотыми лучами скроется за горы, а на поле брани будут слышны последние вздохи умирающих, ржание упавших коней, стоны раненых героев, плач и причитания жителей, у которых над головами загорятся крыши». Мне нравится, когда люди становятся идиотами в квадрате.

Ванек в знак согласия кивнул головой:

– Это было чертовски трогательно!

– Это было красиво и поучительно, – назидательно сказал Швейк. – Я всё прекрасно запомнил и, когда вернусь с войны, буду рассказывать об этом «У чаши». Господин фельдкурат, когда нам это выкладывал, так раскорячился, что меня взял страх, как бы он не поскользнулся да не брякнулся на полевой алтарь, ведь он мог бы разбить себе башку о дароносицу. Он привёл нам замечательный пример из истории нашей армии, когда в ней ещё служил Радецкий. Тогда над полем брани с вечерней зарёй сливался огонь пылавших амбаров. Он будто всё это видел своими собственными глазами!

В тот же день обер-фельдкурат Ибл попал в Вену, и ещё один маршевый батальон прослушал ту же поучительную историю, о которой вспоминал Швейк и которая так сильно ему понравилась, что он с полным основанием окрестил её «идиотизмом в квадрате».

– Дорогие солдаты, – ораторствовал фельдкурат Ибл, – представьте себе: сейчас сорок восьмой год и только что победоносно окончилась битва у Кустоццы146. После десятичасового упорного боя итальянский король Альберт был вынужден уступить залитое кровью поле брани фельдмаршалу Радецкому – нашему «отцу солдатам», который на восемьдесят четвёртом году своей жизни одержал столь блестящую победу. И вот, дорогие мои солдаты, на горе перед покорённой Кустоццей маститый полководец останавливает коня. Его окружают преданные генералы. Серьёзность момента овладевает всеми, ибо – солдаты! – неподалёку от фельдмаршала лежит воин, борющийся со смертью. Тяжело раненный на поле славы, с раздроблёнными членами, знаменосец Герт чувствует на себе взор фельдмаршала Радецкого. Превозмогая смертельную боль, доблестный знаменосец холодеющей рукою сжимает в восторге свою золотую медаль. При виде благородного фельдмаршала снова забилось его сердце, а изувеченное тело воспрянуло к жизни. С нечеловеческим усилием умирающий попытался подползти к своему фельдмаршалу.

«Не утруждай себя, мой доблестный воин!» – воскликнул фельдмаршал, сошёл с коня и протянул ему руку.

«Увы, господин фельдмаршал, – вздохнул умирающий воин, – у меня обе руки перебиты. Прошу вас только об одном. Скажите мне правду: победа за нами?»

«За нами, милый брат мой, – ласково ответил фельдмаршал. – Как жаль, что твоя радость омрачена ранением».

«Да, высокочтимый вождь, со мною покончено», – слабеющим голосом вымолвил умирающий, приятно улыбаясь.

«Хочешь пить?» – спросил Радецкий.

«День был жаркий, господин фельдмаршал. Свыше тридцати градусов жары».

Тогда Радецкий, взял у одного из своих адъютантов походную фляжку, подал её умирающему. Последний одним большим глотком утолил свою жажду.

«Да вознаградит вас бог за это сторицей!» – воскликнул он, пытаясь поцеловать руку своему полководцу.

«Давно ли служишь?» – спросил последний.

«Больше сорока лет, господин фельдмаршал. У Асперна147 я получил золотую медаль. Сражался и под Лейпцигом, получил „пушечный крест“.148 Пять раз я был смертельно ранен, а теперь мне пришёл конец. Но какое счастье, какое блаженство, что я дожил до сегодняшнего дня! Что мне смерть, раз мы одержали победу и императору возвращены его земли!»

В этот момент, дорогие солдаты, со стороны лагеря донеслись величественные звуки нашего гимна «Храни нам, боже, государя». Мощно и торжественно прозвучали они над полем сражения. И прощающийся с жизнью воин ещё раз попытался подняться.

«Да здравствует Австрия! – исступлённо воскликнул он. – Да здравствует Австрия! Пусть вечно звучит наш благородный гимн! Да здравствует наш полководец! Да здравствует армия!» Умирающий ещё раз склонился к правой руке фельдмаршала, облобызал её и упал; последний тихий вздох вырвался из его благородной груди. Полководец с непокрытой головой стоял перед трупом одного из лучших своих солдат.

«Можно только позавидовать такой прекрасной кончине», – прочувствованно сказал фельдмаршал и закрыл лицо руками.

Милые воины, я желаю и вам всем дожить до такой прекрасной смерти!..

Вспоминая эту речь обер-фельдкурата Ибла, Швейк имел полное право назвать его «идиотом в квадрате».

Затем Швейк поделился своими соображениями о приказах, зачитанных солдатам перед посадкой на поезд. Сначала их ознакомили с приказом по армии, подписанным Францем-Иосифом, а затем им прочитали приказ главнокомандующего Восточной армией эрцгерцога Иосифа-Фердинанда. Оба приказа касались события, происшедшего 3 апреля 1915 года на Дукельском перевале, где два батальона Двадцать восьмого полка вместе с офицерами под звуки полкового оркестра перешли на сторону русских.

Оба приказа были зачитаны с дрожью в голосе и в переводе на чешский язык гласили:

 

 

«ПРИКАЗ ПО АРМИИ ОТ 17 АПРЕЛЯ 1915 ГОДА:

Преисполненный горечью, повелеваю вычеркнуть императорский королевский 28-й пехотный полк из списков моих войск за трусость и измену. Приказываю отобрать у покрывшего себя бесчестием полка знамя и передать его в военный музей. Полк, который морально разложился уже на родине и который отправился на театр военных действий с тем, чтобы осуществить свои предательские намерения, отныне перестаёт существовать.

Франц-Иосиф I».

 

«ПРИКАЗ ЭРЦГЕРЦОГА ИОСИФА-ФЕРДИНАНДА:

Чешские воинские части не оправдали нашего доверия, особенно в последних боях. Чаще всего они не оправдывали доверия при обороне позиций. В течение продолжительного времени они находились в окопах, что постоянно использовал противник, вступая в связь с подлыми элементами этих воинских частей.

При поддержке этих изменников атаки неприятеля направлялись обычно именно на те фронтовые части, в которых находилось много предателей.

Часто неприятелю удавалось захватить нас врасплох, так сказать, без труда проникнуть на наши передовые позиции и захватить в плен большое число их защитников.

Позор, стократ позор презренным изменникам и подлецам, которые дерзнули предать императора и империю и своими злодеяниями осквернили не только славные знамёна нашей великой и мужественной армии, но и ту нацию, к которой они себя причисляют. Рано или поздно их настигнет пуля или петля палача.

Долг каждого чешского солдата, сохранившего честь, сообщить командиру о таком мерзавце, подстрекателе и предателе. Кто этого не сделает – сам предатель и негодяй. Этот приказ зачитать всем солдатам чешских полков.