СОН КАДЕТА БИГЛЕРА ПЕРЕД ПРИЕЗДОМ В БУДАПЕШТ

 

Он – майор, на груди у него signum laudis^[200] и железный крест. Он едет инспектировать участок вверенной ему бригады. Но не может уяснить себе, каким образом он, кому подчинена целая бригада, всё ещё остаётся в чине майора. Он подозревает, что ему был присвоен чин генерал-майора, но «генерал» затерялся в бумагах на полевой почте.

В душе он смеялся над капитаном Сагнером, который тогда, в поезде, грозился послать его резать проволочные заграждения. Впрочем, капитан Сагнер вместе с поручиком Лукашем уже давно, согласно его – Биглера предложению, были переведены в другой полк, в другую дивизию, в другой армейский корпус.

Кто-то ему даже рассказывал, что оба они, удирая от врага, позорно погибли в каких-то болотах. Когда он ехал в автомобиле на позиции для инспектирования участка своей бригады, для него всё было ясно. Собственно, он послан генеральным штабом армии.

Мимо идут солдаты и поют песню, которую он читал в сборнике австрийских песен «Es gilt»:^[201]

 

Halt euch brav, ihr tapf'ren Brüder,

werft den Feind nur herzhaft nieder?

last des Kaisers Fahne weh'n… i^[202]

 

Пейзаж напоминает иллюстрации из «Wiener Illustrierte Zeitung»^[203].

На правой стороне у амбара разместилась артиллерия. Она обстреливает неприятельские окопы, расположенные у шоссе, по которому он едет в автомобиле. Слева стоит дом, из которого стреляют, в то время как неприятель пытается ружейными прикладами вышибить двери. Возле шоссе горит вражеский аэроплан. Вдали виднеются кавалерия и пылающие деревни. Дальше, на небольшой возвышенности, расположены окопы маршевого батальона, откуда ведётся пулемётный огонь. Вдоль шоссе тянутся окопы неприятеля. Шофёр ведёт машину по шоссе в сторону неприятеля. Генерал орёт в трубку шофёру:

– Не видишь, что ли, куда едем? Там неприятель.

Но шофёр спокойно отвечает:

– Господин генерал, это единственная приличная дорога. И в хорошем состоянии. На соседних дорогах шины не выдержат.

Чем ближе к позициям врага, тем сильнее огонь. Снаряды рвутся над кюветами по обеим сторонам сливовой аллеи. Но шофёр спокойно передаёт в трубку:

– Это отличное шоссе, господин генерал! Едешь как по маслу. Если мы уклонимся в сторону, в поле, у нас лопнет шина… Посмотрите, господин генерал! – снова кричит шофёр. – Это шоссе так хорошо построено, что даже тридцатисполовинойсантиметровые мортиры нам ничего не сделают. Шоссе словно гумно. А на этих каменистых просёлочных дорогах у нас бы лопнули шины. Вернуться обратно мы также не можем, господин генерал!

 

 

«Дз-дз-дз-дзум!» – слышит Биглер, и автомобиль делает огромный скачок.

– Не говорил ли я вам, господин генерал, – орёт шофёр в трубку, – что шоссе чертовски хорошо построено. Вот сейчас совсем рядом разорвалась тридцативосьмисантиметровка, а ямы никакой, шоссе как гумно. Но стоит заехать в поле – и шинам конец. Теперь по нас стреляют с расстояния четырёх километров.

– Куда мы едем?

– Это будет видно, – отвечал шофёр, – пока шоссе такое, я за всё ручаюсь.

Рывок! Страшный полёт, и машина останавливается.

– Господин генерал, – кричит шофёр, – есть у вас карта генерального штаба?

Генерал Биглер зажигает электрический фонарик и видит, что у него на коленях лежит карта генерального штаба. Но это морская карта гельголандского побережья 1864 года, времён войны Пруссии и Австрии с Данией за Шлезвиг.

– Здесь перекрёсток, – говорит шофёр, – обе дороги ведут к вражеским позициям. Однако для меня важно только одно – хорошее шоссе, чтобы не пострадали шины, господин генерал… Я отвечаю за штабной автомобиль…

Вдруг удар, оглушительный удар, и звёзды становятся большими, как колёса. Млечный Путь густой, словно сливки.

Он – Биглер – возносится во вселенную на одном сиденье с шофёром. Всё остальное обрезано, как ножницами. От автомобиля остался только боевой атакующий передок.

– Ваше счастье, – говорит шофёр, – что вы мне через плечо показывали карту. Вы перелетели ко мне, остальное взорвалось. Это была сорокадвухсантиметровка. Я это предчувствовал. Раз перекрёсток, то шоссе ни черта не стоит. После тридцативосьмисантиметровки могла быть только сорокадвухсантиметровка. Ведь других пока не производят,160 господин генерал.

– Куда вы правите?

– Летим на небо, господин генерал, нам необходимо сторониться комет. Они пострашнее сорокадвухсантиметровок.

– Теперь под нами Марс, – сообщает шофёр после долгой паузы.

Биглер снова почувствовал себя вполне спокойным.

– Вы знаете историю битвы народов под Лейпцигом? – спрашивает он. – Фельдмаршал князь Шварценберг четырнадцатого октября тысяча восемьсот тринадцатого года шёл на Либертковице, шестнадцатого октября произошло сражение за Линденау, бой генерала Мервельдта. Австрийские войска заняли Вахав, а когда девятнадцатого октября пал Лейпциг…

– Господин генерал, – вдруг перебил его шофёр, – мы у врат небесных, вылезайте, господин генерал. Мы не можем проехать через небесные врата, здесь давка. Куда ни глянь – одни войска.

– Задавите кого-нибудь, – кричит он шофёру, – сразу посторонятся!

И, высунувшись из автомобиля, генерал Биглер орёт:

– Achtung, sie Schweinbande!^[204] Вот скоты, видят генерала и не подумают сделать равнение направо!

Шофёр его успокаивает:

– Это им нелегко, господин генерал: у большинства оторваны головы.

 

 

Генерал Биглер только теперь замечает, что толпа состоит из инвалидов, лишившихся на войне отдельных частей тела: головы, руки, ноги. Однако недостающее они носят с собой в рюкзаке. У какого-то праведного артиллериста, толкавшегося у небесных врат в разорванной шинели, в мешке был сложен весь его живот с нижними конечностями. Из мешка какого-то праведного ополченца на генерала Биглера любовалась половина задницы, которую ополченец потерял под Львовом.

– Таков порядок, – опять поясняет шофёр, проезжая сквозь густую толпу, – вероятно, они должны пройти высшую небесную комиссию.

В небесные врата пропускают только по паролю, который генерал Биглер тут же вспомнил: «Fur Gott und Kaiser»^[205].

Автомобиль въезжает в рай.

– Господин генерал, – обращается к Биглеру офицер-ангел с крыльями, когда они проезжают мимо казармы для рекрутов-ангелов, – вы должны явиться в ставку главнокомандующего.

Миновали учебный плац, кишевший рекрутами-ангелами, которых учили кричать «аллилуйя».

Проехали мимо группы солдат, где рыжий капрал-ангел муштровал растяпу рекрута-ангела в полной форме, бил его кулаком в живот и орал: «Шире раскрывай глотку, грязная вифлеемская свинья. Разве так кричат „аллилуйя“? Словно кнедлик застрял у тебя во рту. Хотел бы я знать, какой осёл впустил тебя, скотину, сюда в рай? Попробуй ещё раз…» – «Гла-гли-гля!» – «Ты что, бестия, и в раю у нас будешь гнусить? Ещё раз попробуй, ты, кедр ливанский!»

Поехали дальше, но ещё долго был слышен рёв напуганного гнусавого ангела-рекрута: «Гла-гли-глу-гля» и крик ангела-капрала: «А-ли-лу-и-я-а-и лу-и-я, корова ты иорданская!»

Потом они увидели величественное сияние над большим зданием, вроде Мариинских казарм в Чешских Будейовицах, а над зданием – два аэроплана, один слева, другой справа; между ними, посредине, натянуто громадное полотно с колоссальной надписью:

 

 

К. U. K. GOTTES HAUPTQUARTIER^[206]

 

Два ангела в форме полевой жандармерии высаживают генерала Биглера из автомобиля, берут его за шиворот и отводят наверх, на второй этаж.

– Ведите себя прилично перед господом богом, – говорят они ему у дверей и вталкивают внутрь.

Посреди комнаты, на стенах которой висят портреты Франца-Иосифа и Вильгельма, наследника престола Карла-Франца-Иосифа,161 генерала Виктора Данкеля,162 эрцгерцога Фридриха163 и начальника генерального штаба Конрада фон Гетцендорфа, стоит господь бог.

– Кадет Биглер, – строго спрашивает бог, – вы меня узнаёте? Я бывший капитан Сагнер из одиннадцатой маршевой роты.

Биглер оцепенел.

– Кадет Биглер, – возглашает опять господь бог, – по какому праву вы присвоили себе титул генерал-майора? По какому праву вы, кадет Биглер, разъезжали в штабном автомобиле по шоссе между вражескими позициями?

– Осмелюсь доложить…

– Молчать, кадет Биглер, когда с вами разговаривает бог.

– Осмелюсь доложить, – ещё раз, заикаясь, начинает Биглер.

– Так вы не изволите замолчать? – кричит на него бог, открывает дверь и зовёт: – Два ангела, сюда!

В помещение входят два ангела с ружьями через левое крыло. Биглер узнаёт в них Матушича и Батцера.

Уста господа бога вещают:

– Бросьте его в сортир!

Кадет Биглер проваливается куда-то, откуда несёт страшной вонью.

 

* * *

 

Напротив спящего кадета сидели Матушич с денщиком капитана Сагнера Батцером и всё время играли в «шестьдесят шесть».

– Stink awer d'Kerl wie a'Stockfisch^[207], – сказал Батцер, который с интересом наблюдал, как спящий кадет Биглер подозрительно вертится, – mus d'Hosen voll ha'n^[208].

– Это с каждым может случиться, – философски заметил Матушич. – Не обращай внимания. Не тебе его переодевать. Сдавай-ка лучше карты.

Уже было видно зарево огней над Будапештом. Над Дунаем ощупывал небо прожектор.

Кадету Биглеру, очевидно, снилось уже другое. Он бормотал:

– Sagen sie meiner tapferen Armee, das sie sich in meinem Herzen ein unvergängliches Denkmal der Liebe und Dankbarkeit errichtet hat^[209]. – Так как при этих словах он заворочался, вонь опять ударила Батцеру в нос, он сплюнул и проворчал:

– Stink, wie a'Haizlputza, wie a'bescheisena Haizlputza!^[210]

А кадет Биглер ворочался всё беспокойнее и беспокойнее. Его новый сон был необычайно фантастичен: он защищал Линц в войне за австрийское наследство. Ему снились редуты и укрепления вокруг города. Его главная ставка превращена в большой госпиталь. Повсюду лежат раненые и держатся за животы. Мимо палисадов города Линца проезжают французские драгуны Наполеона I.

А он, комендант города, стоит над всеми ними, тоже держится за живот и кричит французскому парламентёру:

– Передайте своему императору, что я не сдамся!

Потом боли в животе как будто утихли, и он со своим батальоном через палисады бежит из города, вперёд, к славе и победе, и видит, как поручик Лукаш подставляет свою грудь под палаш французского драгуна, чтобы отвести удар, направленный на него – Биглера – защитника осаждённого Линца.

Поручик Лукаш умирает у его ног, восклицая:

– Ein Mann, wie Sie, Herr Oberst, ist nötiger, als ein nichtsnutziger Oberleutnant!^[211]

Растроганный защитник Линца отворачивается от умирающего, но тут картечь попадает ему в седалищные мышцы. Биглер машинально ощупывает штаны и чувствует на руке что-то липкое. Он кричит:

– Санитары! Санитары! – и падает с коня…

Батцер и Матушич подняли свалившегося с лавки кадета Биглера. Затем Матушич направился к капитану Сагнеру и доложил, что с кадетом Биглером творится что-то неладное.

– Это не с коньяку, – сказал он. – Вернее всего – холера. Кадет Биглер на всех станциях пил воду. В Мошоне я видел, как он…

– Холеру сразу не схватишь, Матушич. Скажите врачу – он рядом в купе, пусть его осмотрит.

К батальону был прикомандирован «врач военного времени», вечный студент-медик и корпорант164 Вельфер. Он любил выпить и подраться, но медицину знал как свои пять пальцев. Он прослушал курс медицинских факультетов в различных университетских городах Австро-Венгрии, был на практике в самых разнообразных клиниках, но не имел звания доктора по той простой причине, что по завещанию покойного дяди студенту-медику Фридриху Вельферу выплачивалась ежегодная стипендия до получения им диплома врача. Эта стипендия была приблизительно раза в четыре больше жалованья ассистента в больнице. И кандидат медицинских наук Фридрих Вельфер добросовестно стремился по возможности отсрочить получение звания доктора медицины.

Наследники чуть не сошли с ума, объявляли его идиотом, делали попытки женить на богатой невесте, только бы избавиться от него. Член приблизительно двенадцати корпорантских кружков, кандидат медицинских наук Фридрих Вельфер, чтобы позлить наследников, издал несколько сборников весьма приличных стихов в Вене, Лейпциге, Берлине, печатался в «Sirnplicissimus»165 и спокойно продолжал учиться: над ним не каплет!

Но вот разыгралась война и коварно нанесла ему удар в спину. Поэта, автора книг «Lachende Lieder»^[212], «Krug und Wissenschaft»^[213], «Märchen und Parabein»^[214], забрали безо всяких, а один из наследников приложил все усилия, чтобы беззаботный Фридрих Вельфер получил звание «лекаря военного времени». Он выдержал экзамен. В письменной форме ему был предложен ряд вопросов, на которые он обязан был прислать ответы. На все вопросы он дал стереотипный ответ: «Lecken sie mir Arsch!»^[215] Три дня спустя полковник торжественно объявил, что Фридрих Вельфер получил диплом доктора медицинских наук, который давно заслужил, и что старший штабной врач назначает его в госпиталь пополнения. Теперь от его поведения будет зависеть быстрое продвижение по службе. Известно, правда, что в разных городах у Фридриха Вельфера были дуэли с офицерами, но сейчас время военное, и это всё предано забвению.

Автор книги стихов «Кружка и наука» закусил губы и пошёл служить. После того как было установлено, что по отношению к солдатам он вёл себя чрезвычайно снисходительно и задерживал их в больнице по возможности дольше, в то время когда лозунгом было: «Валяться и подохнуть в больнице или валяться и подохнуть в окопах – всё равно подохнуть», – доктора Вельфера отправили с тринадцатым маршевым батальоном на фронт.

 

 

Кадровые офицеры батальона считали его неполноценным, офицеры запаса, чтобы не углублять пропасть между собой и кадровиками, также не замечали его и не дружили с ним.

Капитан Сагнер, естественно, чувствовал себя намного выше бывшего кандидата медицинских наук, изрезавшего за время своей долголетней учёбы множество офицеров. Когда Вельфер – «лекарь военного времени» – прошёл мимо Сагнера, тот даже не посмотрел на него и продолжал разговаривать с поручиком Лукашем о каких-то пустяках, вроде того, что около Будапешта разводят тыкву. В связи с этим поручик Лукаш вспомнил, как на третьем году обучения в кадетской школе он с товарищами «из штатских» был в Словакии. Раз они пришли к евангелическому пастору-словаку. Тот угостил их жареной свининой с гарниром из тыквы. Потом налил им вина и сказал: «Тыква, свинья, хочет вина», – на что Лукаш страшно обиделся^[216].

– Будапешта мы почти не увидим, – с сожалением заметил капитан Сагнер. – Согласно маршруту, мы должны простоять здесь только два часа.

– Думаю, что будут переформировывать состав, – ответил поручик Лукаш. – Мы прибудем на сортировочную станцию Transport-Militär-Bahnhof^[217].

К ним подошёл «лекарь военного времени» Вельфер.

– Пустяки, – сказал он, улыбаясь. – Господ, которые мечтают со временем стать офицерами и хвастаются в Офицерском собрании своими стратегическо-историческими познаниями, следовало бы предупредить, что вредно в один присест съедать посылку со сластями. С момента отъезда из Брука кадет Биглер проглотил, как он сам признаётся, тридцать трубочек с кремом, а на вокзалах пил только кипячёную воду. Это напоминает мне, господин капитан, стихи Шиллера: «Wer sagt von…»^[218]

– Послушайте, доктор, – прервал его капитан Сагнер, – не о Шиллере речь. Что, собственно, случилось с кадетом Биглером?

«Лекарь военного времени» Вельфер ухмыльнулся:

– Кандидат в офицеры, ваш кадет, просто обделался. Это не холера и не дизентерия, а самый простой и обыкновенный случай. Ничего особенного, человек всего-навсего обделался. Ваш господин кандидат в офицеры выпил коньяку больше, чем следовало, и обделался. Но, по-видимому, он обделался бы и без коньяку, с одних только трубочек, которые ему прислали из дому. Это ребёнок. Насколько мне известно, в Офицерском собрании он всегда выпивал только четвертинку вина. Он абстинент…

Доктор Вельфер сплюнул.

– Он покупал всегда линцские пирожные!

– Значит, ничего серьёзного? – переспросил капитан Сагнер. – Но… получив огласку, такое дело…

Поручик Лукаш встал и заявил, обращаясь к Сагнеру:

– Благодарю покорно за такого взводного командира!

– Я помог ему стать на ноги, – сказал Вельфер, не переставая улыбаться. – Об остальном соблаговолите распорядиться сами, господин батальонный командир. Я сдам кадета Биглера в здешний госпиталь и выдам справку, что у него дизентерия. Тяжёлый случай дизентерии… необходима изоляция. Кадет Биглер попадёт в заразный барак… Это, без сомнения, лучший выход из положения, – продолжал Вельфер с тою же отвратительной улыбкой. – Одно дело – обделавшийся кадет, другое – кадет, заболевший дизентерией.

Капитан Сагнер строго официально обратился к своему приятелю Лукашу:

– Господин поручик, кадет вашей роты Биглер заболел дизентерией и останется для лечения в Будапеште.

Капитану Сагнеру показалось, что Вельфер вызывающе смеётся, но, когда он взглянул на «лекаря военного времени», лицо того выражало полное безразличие.

– Итак, всё в порядке, господин капитан, – спокойно произнёс Вельфер, – кандидат на офицерский чин… – Он махнул рукой: – При дизентерии каждый может наложить в штаны.

Таким образом, доблестный кадет Биглер был отправлен в военный изолятор в Уй-Буда.

Его обделанные брюки исчезли в водовороте мировой войны. Грёзы кадета Биглера о великих победах были заключены в одну из палат изоляционных бараков.

Когда кадет Биглер узнал, что у него дизентерия, он пришёл в восторг. Велика ли разница: быть раненым или заболеть за своего государя императора при исполнении своего долга?

В госпитале с ним произошла маленькая неприятность: ввиду того что в дизентерийном бараке все места были заняты, кадета перевели в холерный барак.

Когда Биглера выкупали и сунули под мышку термометр, штабной врач-мадьяр задумчиво покачал головой: «37,1°! Худший симптом при холере – сильное падение температуры. Больной становится апатичным…»

Действительно, кадет Биглер не проявлял ни малейших признаков волнения. Он был необычайно спокоен, повторяя про себя, что всё равно страдает за государя императора.

Штабной врач приказал поставить термометр в задний проход.

– Последняя стадия холеры, – решил он. – Начало конца. Крайняя слабость, больной перестаёт реагировать на окружающее, сознание его затемнено. Умирающий улыбается в предсмертной агонии.

Действительно, кадет Биглер улыбался улыбкой мученика и даже не пошевелился, когда ему в задний проход ставили термометр. Он воображал себя героем.

– Симптомы медленного умирания, – определил штабной врач. – Пассивность…

Для верности он спросил венгерского санитара унтер-офицера, была ли у кадета рвота и понос в ванне.

Получив отрицательный ответ, врач посмотрел на Биглера. Если при холере прекращаются понос и рвота, то наряду с предшествующими симптомами это типичная картина последних часов перед смертью.

Кадет Биглер, которого вынули из тёплой ванны и совершенно голого положили на койку, страшно озяб. У него зуб на зуб не попадал, а всё тело покрылось гусиной кожей.

– Вот видите, – по-венгерски сказал штабной врач. – Сильный озноб и похолодевшие конечности. Это – конец.

Наклонившись к кадету Биглеру, он спросил его по-немецки:

– Also, wie geht's?^[219]

– S-s-se-hr-hr gu-gu-tt, – застучал зубами кадет Биглер. –…Eine De-deck-ke!^[220]

– Сознание моментами затемнено, моментами просветляется, – опять по-венгерски сказал штабной врач. – Тело худое. Губы и ногти должны бы почернеть. Третий случай у меня, когда больной умирает от холеры, а ногти и губы не чернеют. – Он снова наклонился к кадету Биглеру и по-венгерски продолжал: – Сердце не прослушивается.

– Ei-ei-ne-ne De-de-de-deck-ke-ke, – стуча зубами, снова попросил кадет Биглер.

– Это его последние слова, – обращаясь к санитару унтер-офицеру по-венгерски, предсказал штабной врач. – Завтра мы его похороним вместе с майором Кохом. Сейчас он потеряет сознание. Его бумаги в канцелярии?

– Будут там, – спокойно ответил санитар унтер-офицер.

– Ei-ei-ne-ne De-de-de-deck-ke-ke, – умоляюще проговорил кадет Биглер вслед уходящим.

В палате, где стояло шестнадцать коек, лежало всего пять человек, один из них – мёртвый. Он умер два часа назад и был накрыт простынёй. Умерший носил фамилию учёного, открывшего бациллы холеры. Это был капитан Кох, вместе с которым штабной врач намеревался завтра похоронить кадета Биглера.

Кадет Биглер приподнялся на койке и тут впервые увидел, как умирают от холеры за государя императора. Из четырёх оставшихся в живых двое умирали, задыхались, посинели и выдавливали из себя какие-то слова. Невозможно было разобрать, что и на каком языке они говорят. Это скорее походило на хрипение.

У двух других наступила бурная реакция, свидетельствовавшая о выздоровлении. Оба походили на больных, охваченных тифозной горячкой. Они кричали что-то непонятное и выбрасывали из-под одеяла тощие ноги. Над ними склонился бородатый санитар, говоривший на штирийском наречии (как разобрал кадет Биглер), и успокаивал их.

– И у меня была холера, дорогие господа, но я так не брыкался. Вот вам и лучше стало. Получите отпуск и…

– Да не дрыгай ты ногами! – прикрикнул он на одного из больных, который наподдал ногой одеяло так, что оно перелетело к нему на голову. – У нас это не полагается. Скажи спасибо, что у тебя горячка. Теперь, по крайней мере, тебя не повезут отсюда с музыкой. Оба вы уже отделались.

Он оглянулся.

– Вон те двое померли. Мы так и знали, – сказал он добродушно. – Будьте довольны, что отделались. Пойду за простынями.

Через минуту он вернулся и прикрыл простынями умерших. Губы у них совершенно почернели. Санитар сложил их растопыренные и скрюченные в предсмертной агонии руки с почерневшими ногтями, попытался всунуть языки назад в рот, затем опустился на колени и начал:

– Heilige Marie, Mutter Gottes!^[221]

При этом старый санитар из Штирии глядел на своих выздоравливающих пациентов, бред которых свидетельствовал о возвращении их к жизни.

– Heilige Marie, Mutter Gottes! – набожно повторял санитар, как вдруг какой-то голый человек похлопал его по плечу. Это был кадет Биглер.

– Послушайте… – сказал он. – Я купался… То есть меня купали… Мне нужно одеяло… Мне холодно…

– Исключительный случай, – полчаса спустя сообщил штабной врач кадету Биглеру, отдыхавшему под одеялом. – Вы, господин кадет, на пути к выздоровлению. Завтра мы отправляем вас в Тарнов, в запасный госпиталь. Вы являетесь носителем холерных бацилл… Наша наука так далеко ушла вперёд, что мы точно можем это установить. Вы из Девяносто первого полка?

– Тринадцатого маршевого батальона, одиннадцатой роты, – ответил за кадета Биглера санитарный унтер-офицер.

– Пишите, – приказал штабной врач: – «Кадет Биглер тринадцатого маршевого батальона, одиннадцатой маршевой роты Девяносто первого полка направляется для врачебного наблюдения в холерный барак в Тарнов. Носитель холерных бацилл…»

Так, полный энтузиазма воин, кадет Биглер стал носителем холерных бацилл.

 

Глава II
В БУДАПЕШТЕ

 

 

На будапештском воинском вокзале Матушич принёс капитану Сагнеру телеграмму, которую послал несчастный командир бригады, отправленный в санаторий. Телеграмма была нешифрованная и того же содержания, что и предыдущая: «Быстро сварить обед и наступать на Сокаль». К этому было прибавлено: «Обоз зачислить в восточную группу. Разведочная служба отменяется. Тринадцатому маршевому батальону построить мост через реку Буг. Подробности в газетах».

Капитан Сагнер немедленно отправился к коменданту вокзала. Его приветливо встретил маленький толстый офицер.

– Ну и наворотил ваш бригадный генерал, – сказал, заливаясь смехом, маленький офицер. – Но всё же мы были обязаны вручить вам эту ерунду, так как от дивизии ещё не пришло распоряжения не доставлять адресатам его телеграммы. Вчера здесь проезжал четырнадцатый маршевый батальон Семьдесят пятого полка, и командир батальона получил телеграмму: выдать всей команде по шесть крон в качестве особой награды за Перемышль. К тому же было отдано распоряжение: две из этих шести крон каждый солдат должен внести на военный заём… По достоверным сведениям, вашего бригадного генерала хватил паралич.

– Господин майор, – осведомился капитан Сагнер у коменданта военного вокзала. – Согласно приказам по полку, мы едем по маршруту в Гёдёлле.166 Команде полагается получить здесь по сто пятьдесят граммов швейцарского сыра. На последней станции солдатам должны были выдать по сто пятьдесят граммов венгерской колбасы, но они ничего не получили.

– И здесь вы едва ли чего-нибудь добьётесь, – по-прежнему улыбаясь, ответил майор. – Мне неизвестен такой приказ для полков из Чехии. Впрочем, это не моё дело, обратитесь в управление по снабжению.

– Когда мы отправляемся, господин майор?

– Впереди вас стоит поезд с тяжёлой артиллерией, направляющийся в Галицию. Мы отправим его через час, господин капитан. На третьем пути стоит санитарный поезд. Он отходит спустя двадцать пять минут после артиллерии. На двенадцатом пути стоит поезд с боеприпасами. Он отправляется десять минут спустя после санитарного, и через двадцать минут после него мы отправим ваш поезд. Конечно, если не будет каких-либо изменений, – прибавил он, улыбнувшись, чем совершенно опротивел капитану Сагнеру.

– Извините, господин майор, – решив выяснить всё до конца, допытывался Сагнер, – можете ли вы дать справку о том, что вам ничего не известно о ста пятидесяти граммах швейцарского сыра для полков из Чехии.

– Это секретный приказ, – ответил, не переставая приятно улыбаться, комендант воинского вокзала в Будапеште.

«Нечего сказать, сел я в лужу, – подумал капитан Сагнер, выходя из здания комендатуры. – На кой чёрт я велел поручику Лукашу собрать командиров и идти вместе с ними и с солдатами на продовольственный склад?»

Командир одиннадцатой роты поручик Лукаш, согласно распоряжению капитана Сагнера, намеревался отдать приказ двинуться к складу за получением швейцарского сыра по сто пятьдесят граммов на человека, но именно в этот момент перед ним предстал Швейк с несчастным Балоуном. Балоун весь трясся.

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, – сказал Швейк с обычной для него расторопностью, – дело чрезвычайно серьёзное. Смею просить, господин обер-лейтенант, справить это дело где-нибудь в сторонке. Так выразился один мой товарищ, Шпатина из Згоржа, когда был шафером на свадьбе и ему в церкви вдруг захотелось…

– В чём дело, Швейк? – не вытерпел поручик Лукаш, который соскучился по Швейку, так же как и Швейк по поручику Лукашу. – Отойдём.

Балоун поплёлся за ними. Этот великан совершенно утратил душевное равновесие и в полном отчаянии размахивал руками.

– Так в чём дело, Швейк? – спросил поручик Лукаш, когда они отошли в сторону.

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, – выпалил Швейк, – всегда лучше сознаться самому, чем ждать, пока дело откроется. Вы отдали вполне ясный приказ, господин обер-лейтанант, чтобы Балоун, когда мы прибудем в Будапешт, принёс вам печёночный паштет и булочку. Получил ты этот приказ или нет? – обратился Швейк к Балоуну.

Балоун ещё отчаяннее замахал руками, словно защищаясь от нападающего противника.

– К сожалению, господин обер-лейтенант, – продолжал Швейк, – этот приказ не мог быть выполнен. Ваш печёночный паштет сожрал я… Я его сожрал, – повторил Швейк, толкнув в бок обезумевшего Балоуна. – Я подумал, что печёночный паштет может испортиться. Я не раз читал в газетах, как целые семьи отравлялись паштетом из печёнки. Раз это произошло в Здеразе, раз в Бероуне, раз в Таборе, раз в Младой Болеславе, раз в Пршибраме. Все отравленные умерли. Паштет из печёнки – ужаснейшая мерзость…

Балоун, трясясь всем телом, отошёл в сторону и сунул палец в рот. Его вырвало.

– Что с вами, Балоун?

– Блю-блю-ю, го-го-сподин об-бе-бер-лей-те-нант, – между приступами рвоты кричал несчастный Балоун. – Э-э-э-то я со-со-жрал… – Изо рта страдальца Балоуна лезли также куски станиолевой обёртки паштета.

– Как видите, господин обер-лейтенант, – ничуть не растерявшись, сказал Швейк, – каждый сожранный паштет всегда лезет наружу, как шило из мешка. Я хотел взять вину на себя, а он, болван, сам себя выдал. Балоун вполне порядочный человек, но сожрёт всё, что ни доверь. Я знал ещё одного такого субъекта, тот служил курьером в банке. Этому можно было доверить тысячи. Как-то раз он получал деньги в другом банке, и ему передали лишних тысячу крон. Он тут же вернул их. Но послать его купить копчёного ошейка на пятнадцать крейцеров было невозможно: обязательно по дороге сожрёт половину. Он был таким невоздержанным по части жратвы, что, когда его посылали за ливерными колбасками, он по дороге распарывал их перочинным ножиком, а дыры залеплял английским пластырем. Пластырь для пяти маленьких ливерных колбасок обходился ему дороже, чем одна большая ливерная колбаса.

Поручик Лукаш вздохнул и пошёл прочь.

– Не будет ли каких приказаний, господин обер-лейтенант? – прокричал вслед ему Швейк, в то время как несчастный Балоун беспрерывно совал палец в глотку.

Поручик Лукаш махнул рукой и направился к продовольственному складу. На ум ему пришла парадоксальная мысль: раз солдаты жрут печёночные паштеты своих офицеров – Австрия выиграть войну не сможет.

Между тем Швейк перевёл Балоуна на другую сторону железнодорожного пути. По дороге он утешал его, говоря, что они вместе осмотрят город и оттуда принесут поручику дебреценских сосисок. Представление Швейка о столице венгерского королевства, естественно, ограничивалось представлением об особом сорте копчёностей.

 

 

– Как бы наш поезд не ушёл, – заныл Балоун, ненасытность которого сочеталась с исключительной скупостью.

– Когда едешь на фронт, – убеждённо заявил Швейк, – то никогда не опоздаешь, потому как каждый поезд, отправляющийся на фронт, прекрасно понимает, что если он будет торопиться, то привезёт на конечную станцию только половину эшелона. Впрочем, я тебя прекрасно понимаю, Балоун! Дрожишь за свой карман.

Однако пойти им никуда не удалось, так как вдруг раздалась команда «по вагонам». Солдаты разных рот возвращались к своим вагонам не солоно хлебавши. Вместо ста пятидесяти граммов швейцарского сыра, которые им должны были здесь выдать, они получили по коробке спичек и по открытке, изданной комитетом по охране воинских могил в Австрии (Вена, XIX/4, ул. Канизиус). Вместо ста пятидесяти граммов швейцарского сыра им вручили Седлецкое солдатское кладбище в Западной Галиции с памятником несчастным ополченцам. Этот монумент был создан скульптором, отвертевшимся от фронта, вольноопределяющимся старшим писарем Шольцем.

У штабного вагона царило необычайное оживление. Офицеры маршевого батальона толпились вокруг капитана Сагнера, который взволнованно что-то рассказывал. Он только что вернулся из комендатуры вокзала и держал в руках строго секретную телеграмму из штаба бригады, очень длинную, с инструкциями и указаниями, как действовать в новой ситуации, в которой очутилась Австрия 23 мая 1915 года.

Штаб телеграфировал, что Италия объявила войну Австро-Венгрии. Ещё в Бруке-на-Лейте в Офицерском собрании во время сытных обедов и ужинов с полным ртом говорили о странном поведении Италии, однако никто не ожидал, что исполнятся пророческие слова идиота Биглера, который как-то за ужином оттолкнул тарелку с макаронами и заявил: «Этого-то я вдоволь наемся у врат Вероны».

Капитан Сагнер, изучив полученную из бригады инструкцию, приказал трубить тревогу.

Когда все солдаты маршевого батальона были собраны, их построили в каре, и капитан Сагнер необычайно торжественно прочитал солдатам переданный ему по телеграфу приказ:

– «Итальянский король, влекомый алчностью, совершил акт неслыханного предательства, забыв о своих братских обязательствах, которыми он был связан как союзник нашей державы. С самого начала войны, в которой он, как союзник, должен был стать бок о бок с нашими мужественными войсками, изменник – итальянский король – играл роль замаскированного предателя, занимаясь двурушничеством, ведя тайные переговоры с нашими врагами. Это предательство завершилось в ночь с двадцать второго на двадцать третье мая, когда он объявил войну нашей монархии. Наш верховный главнокомандующий выражает уверенность, что наша мужественная и славная армия ответит на постыдное предательство коварного врага таким сокрушительным ударом, что предатель поймёт, что, позорно и коварно начав войну, он погубил самого себя. Мы твёрдо верим, что с божьей помощью скоро наступит день, когда итальянские равнины опять увидят победителя при Санта-Лючии, Виченце, Новаре, Кустоцце. Мы хотим, мы должны победить, и мы, несомненно, победим!»

Потом последовало обычное «dreimal hoch»^[222], и приунывшее воинство село в поезд. Вместо ста пятидесяти граммов швейцарского сыра на голову солдатам свалилась война с Италией.

 

* * *

 

В вагоне, где сидели Швейк, старший писарь Ванек, телефонист Ходоунский, Балоун и повар Юрайда, завязался интересный разговор о вступлении Италии в войну.

– Подобный же случай произошёл в Праге на Таборской улице, – начал Швейк. – Там жил купец Горжейший. Неподалёку от него, напротив, в своей лавчонке хозяйничал купец Пошмоурный. Между ними держал мелочную лавочку Гавласа.

Так вот, купцу Горжейшему как-то взбрело в голову объединиться с лавочником Гавласой против купца Пошмоурного, и он начал вести переговоры с Гавласой о том, как бы им объединить обе лавки под одной фирмой «Горжейший и Гавласа». Но лавочник Гавласа пошёл к купцу Пошмоурному да и рассказал ему, что Горжейший даёт тысячу двести крон за его лавчонку и предлагает войти с ним в компанию. Но если Пошмоурный даст ему тысячу восемьсот, то он предпочтёт заключить союз с ним против Горжейшего. Договорились. Однако Гавласа, предав Горжейшего, всё время тёрся около него и делал вид, будто он его ближайший друг, а когда заходила речь о совместном ведении дел, отвечал: «Да-да, скоро, скоро. Я только жду, когда вернутся жильцы с дач». Ну, а когда жильцы вернулись, то уже действительно всё было готово для совместной работы, как он и обещал Горжейшему. Вот раз утром пошёл Горжейший открывать свою лавку и видит над лавкой своего конкурента большую вывеску, а на ней большущими буквами выведено название фирмы «Пошмоурный и Гавласа».

– У нас, – вмешался глуповатый Балоун, – тоже был такой случай. Хотел я в соседней деревне купить тёлку, уже договорился, а вотицкий мясник возьми и перехвати её у меня под самым носом.

– Раз опять новая война, – продолжал Швейк, – раз у нас теперь одним врагом больше, раз открылся новый фронт, то боеприпасы придётся экономить. Чем больше в семье детей, тем больше требуется розог, говорил, бывало, дедушка Хованец из Мотоле, который за небольшое вознаграждение сёк соседских детей.

– Я боюсь только, – высказал свои опасения Балоун, задрожав всем телом, – что из-за этой самой Италии нам пайки сократят.

Старший писарь Ванек задумался и серьёзно ответил:

– Всё может быть, ибо теперь, несомненно, наша победа несколько отдалится.

– Эх, нам бы нового Радецкого, – сказал Швейк. – Вот кто был знаком с тамошним краем! Уж он знал, где у итальянцев слабое место, что нужно штурмовать и с какой стороны. Оно ведь не легко – куда-нибудь влезть. Влезть-то сумеет каждый, но вылезть – в этом и заключается настоящее военное искусство. Когда человек куда-нибудь лезет, он должен знать, что вокруг