ПРОВОЗВЕСТНИКИ СОКРОВЕННОГО

Прошло полстолетия, пока ислам, который запечат­лел картину мира и жизненную среду подчиненного на­селения, привлек в Иране ильханов новых властителей; они показали пристрастие к другим чертам этой рели­гии, чем к тем, которые издавна обсуждались правове­дами и теологами и признавались султанами полезны­ми для осуществления власти. Эпизод, относящийся к 1300 году, может это пояснить: один монгольский князь стал христианином; кто-то из его окружения однажды поносил пророка Мухаммеда; сильная собака, которая сидела на цепи поблизости, сорвалась и напала на бо­гохульника, однако он не смог увидеть в этом предос­тережения — животное только неправильно поняло ка­кой-то жест, думал он. Однако при следующей насмешке над Пророком взбешенное животное вцепилось в глот­ку и убило его. После этого случая, говорят, сорок тысяч монголов приняли ислам³¹ — чудесные силы этой веры убедили их, не шариат.

Переход ильханов в ислам был, конечно, важным шагом к преобразованию империи кочевников в им­перию, основной слой которой представляли бы осед­лые. В Мавераннахре, и только по-настоящему в стра­нах по ту сторону Яксарта, началось позже подобное развитие и к тому же много раз прерывалось. В ос­тальном следует сделать различие между симпатией к определенным чертам исламского учения и формаль­ным переходом в ислам. Олджайту приказал дать ему уроки права, религиозных обрядов и вероучения . При этом споры ученых подействовали на него так отталкивающе, что он начал раздумывать о своем шаге. Несмотря на это, его сердце принадлежало уже давно исламскому святому, которого он так сильно по­читал, что своих сыновей назвал в его честь: Баязиду Бистами (ум. 874). Баязид, над могилой которого Олджайту велел в 1313 г. построить здание с купо­лом³³, — это многозначная фигура раннеисламской мистики. Ему принадлежат восклицания восторжен­ного божественного учения, причудливые слова, в ко­торых он надеется выразить невыразимое —опыт встречи с Богом³⁴. Говорят о его путешествии на не­беса, которое с ним произошло и привело его к Богу. Он, Бистами, свидетельствовал о том, что остается скрытым от массы людей, даже если они совершают прилежно обряды, серьезно изучают учение.

Таков образ, который создали во времена ильханов. С историческим Баязидом Бистами это, конечно, име­ет мало общего, даже если и сложилось из определен­ных ранних преданий о нем³⁵. Уже аль-Джунаид (ум. 910), ранее возглавлявший багдадскую школу суфиз­ма, основанного на полном и сомнительном выполне­нии шариата, согласился, что поколение, следующее после Бистами, рассказывало очень много противоре­чивого об этом человеке и его словах. Джунаид обоб­щил некоторые высказывания Бистами, среди них одно, которое должен был воспринимать особенно ос­корбительно суннитский мусульманин, сведущий в догматике. «Однажды Господь поднял меня к себе и поставил перед собой. «О Баязид, мои творения хоте­ли бы видеть тебя», — говорил он, на что я ответил: «Одень меня в твое совершенство, наполни меня тво­им «Я», возвысь меня до твоей исключительности, на что твои творения, когда они меня увидят, восклик­нут: «Тебя мы видели!» Так как это должен быть ты, не я хочу быть там!» Эта просьба, говорит аль-Джунайд, показала Бистами как искателя, который уже да­леко шагнул по пути к подлинной вере в единого Бога, но цели еще не достиг³⁶. Такое толкование хочет в ци­тируемых словах видеть не больше, чем смелое описа­ние отрезка той тропы, по которому прошло бесконеч­ное количество суфитов и который должен привести через многие определенные в своем своеобразии сте­пени наконец к полному самоотречению странника, к его растворению в поразительном обозрении Бога. Другими словами, аль-Джунаид хотел бы спасти свои­ми разъяснениями Бистами для суннитского суфизма.

Все же очевидно, что изречения Бистами содержат мысли, выходящие за рамки правоверного суфизма, связанного с шариатом, которые поэтому стремятся скрыть. В одиннадцатом веке, однако, они проложи­ли себе дорогу. Баязид Бистами теперь был в поче­те, при жизни он стал «аргументом Бога» по отно­шению к созданиям. Именно Бог послал Пророка не только в определенное время мировой истории, что­бы провозгласить людям свои законы и открыть им этим путь к спасению от пламени преисподней. Нет, он никогда не оставляет свою землю без указания на более высокий, приносящий исцеление порядок, ко­торый поручил осуществить людям. Все снова и сно­ва грешат они против божьего закона, но в день суда они должны будут держать отчет перед своим созда­телем, и отговорки, что они ничего не знали о зако­не божьем, не будут услышаны — благодаря тем му­жам, которые жили как его неопровержимый аргу­мент во все времена среди грешных масс. Это пред­ставление возникло в раннем шиизме, который указал имамам их роль³⁷. Теперь, в период быстро распрос­траняющегося почитания святых, это представление будет перенесено на них, а значит, и часть исламско­го смирения особого рода, которое больше уже нелья определить как специфично суннитское или шиитское.

Баязид Бистами, «аргумент Бога», узнает непосред­ственную близость к нему. Дух Баязида возносится над семью небесами, рай и ад лежат у его ног, но они не могут притянуть к себе его взгляды, так как они сво­бодны теперь от пелены (завесы), которую образует мир феноменов. Он видит только Всевышнего и узнает, глубоко потрясенный, что это он и есть! «О Боже, в моем «Я» я же никогда не смогу достичь тебя, не смо­гу уйти от моего собственного «я». Что мне делать?» И Бог отвечает: «Баязид, ты должен отрешиться от своего «я», следуя за моим любимым пророком Мухам­медом!»³⁸ Здесь, пожалуй, впервые говорится о путе­шествии на небеса Баязида Бистами. Конечно, речь идет еще о самоотречении с целью в совершенстве познать Бога. Но речь идет также и о непосредственном узна­вании Бога, которое нельзя получить выполнением и перевыполнением шариата и в котором, согласно уче­нию суннитов, вообще отказано людям. Легенда о пу­тешествии в небеса пророка Мухаммеда стала уже тог­да, в одиннадцатом веке, достоянием мусульман. Наш источник старается найти отличие от такого же путе­шествия Баязида. У Пророка это происходило на те­лесном уровне, у святого — только на духовном. Если святые попадают в состояние экстаза и упоения, то они удаляются сами по себе и через спиритическую лестни­цу, уходят в близость к Богу. Когда они возвращаются в трезвое состояние, то тот опыт (события) запечатле­вается в их уме³⁹. Так святые становятся провозвестни­ками потустороннего, скрытого.

Существует один, может быть, относящийся уже к одиннадцатому веку рассказ о небесном путешествии Баязида Бистами, в котором суфистские идеалы, как их понимал аль-Джунаид и как они еще ощутимы в только что названной версии, отступают на задний план. Об отбрасывании своего «я» больше нет речи. Баязид во сне поднимается через семь небес, одно ве­ликолепнее другого, каждое заманивает все большими искушениями, у каждого на службе более могуществен­ный ангел, и каждое «предлагало мне столько власти, что любой потерял бы дар речи. При всем при этом, однако, я знал, что Он этим меня испытывает, и я от­ветил: «Всемогущий! Не к тому, что ты мне предлага­ешь, я стремлюсь!» Когда Бог убедился в честности Баязида, он привлек его к себе ближе, чем находится «дух и тело». Рассказ заканчивается тем, что Баязид наталкивается на дух Мухаммеда, и тот поручает ему заставить обпиты мусульман быть более прилежны­ми верующими. Фантастическое приукрашивание пу­тешествия по небу указывает на популяризацию мате­риала. Смысл искушения можно лишь с трудом разо­брать в банальном финале, встрече с Мухаммедом. Это просто средство создании напряженности, путешествие само по себе решающее. Неизвестный автор, который посвятил ему в справочнике о пути в мистический мир главу, добавляет, что знатоки эту формулировку счи­тают истинной. Есть скрытые знания о божественных делах, которые доступны не каждому и не могут быть переданы путем доводов и доказательств невеждам⁴⁰. Небесное путешествие превращается в событие, недо­ступное разуму, но возможное как результат мук са­моотречения.

Таким образом, становится понятным, что тайфурие, направление внутри суфизма, которое видело в Баязиде своего прародителя, наталкивается на острую критику, даже на отказ у поборников мистической тропы, важнейшими признаками которой были трез­вость и усердие в шариате. Опьянение и экстаз ха­рактеризуют тайфуриев. Но ни те, ни другие ничего не могут получить через кастовость; это можно толь­ко симулировать, а это идолопоклонство, возражают критики. «Опьянение означает состояние самоотрече­ния, тогда как в действительности собственные атри­буты продолжают существовать. Трезвость — это ви­дение продолжения существования, в то время как ат­рибуты уничтожены». Объяснение никогда не может быть шагом к исчезновению, так как оно означает уве­личение атрибутов человека; следовательно, он оста­ется без истинного познания Бога⁴¹.

Сомнения суфиев, запечатленные мужами, такими как аль-Джунаид, по поводу направления, противоре­чащего старым идеалам, основывающегося на учении Баязида Бистами, очевидно, не могли воспрепятство­вать тому, что как раз оно все больше распространя­лось в исламском мире. Именно оно было более попу­лярным; оно отказывалось от того самоистязающего формализма шариата, который мог быть только делом ученых-законников; они обозревали сильное, почти не­измеримое количество казуистических определений, на которые стоило обратить внимание, и сумели приме­нить их к бесчисленным жизненным событиям. Чтобы воздать должное всем мыслимым определениям и ука­заниям, необразованные должны были бы постоянно подстраховываться советом тех специалистов — и как бы это могло случиться, тем более в незначительных местечках, в которых, как мы должны предположить, никто не мог бы дать необходимые разъяснения. Со­мнительная законопослушность и родственный ей су­физм скорее дело образованных слоев городов⁴², но верой святых и восторженных он вряд ли мог быть⁴³. Случайно ли, что именно учение Баязида все сильнее определяло картину исламской культуры, с тех пор как в переселении на запад среднеазиатских народностей, начавшемся в 1000 году, проходившем волнообразно, большие города Ирана потеряли политический вес, пока, наконец, во время монгольских штурмов под уг­розой не оказалось даже их существование? Новые монгольские правители, которые сами не были горо­жанами, смогли привлечь некоторых представителей ис­ламской образованной элиты; но ислам, который встре­чал их в никогда не кончающихся походах, должно быть, имел другие устремления.

«Итак, Бог умножил мое понимание действительного бытия. Из Бога я смотрел на Бога и увидел его в его подлинной сущности. Там пребывая, я остановился. Я прислушался, насколько мои уши могли постигнуть; теперь меня больше не угнетают муки бесполезных поис­ков. Полученные знания я стал использовать. Я подавил свою страстную душу, которая постоянно подстрекает меня к греху. Некоторое время я оставался как бы с собой. С божьей помощью вымел я мусор болтовни с тропы, ведущей к сути веры. Милость оказал мне Бог, он подарил мне знание того, что вечно без начала». Эти слова сказал Баязид Бистами в сообщении о сво­ем небесном путешествии у Фарид-ад-дина Аттара (ум. 1220)⁴⁴. Полученные через Бога знания, знания теоло­гии, которые ощущают последствия тонких и запутан­ных проблем рационального познания и понимания Бога, упорная борьба со страстной душой, которая должна заставить ее быть под властью шариата — все это тщетно и ничтожно. Что имеет смысл — так это опыт видения себя невыразимым образом вместе с еди­ным Богом — после сбрасывания своего «я». Почита­ние шариата и подражание речам и действиям Пророка, к которому Баязид призывался и у Аттара, не могут поэтому иметь в виду овладение его Сунной, достига­ющей мельчайших подробностей. В день воскрешения соберутся все творцы и пророки под его, Баязида, знаменем, а не под знаменем Мухаммеда. Для многих мусульман скандальны эти слова, однако Аттар истол­ковывает их по той картине, которую сам создал в рас­сказе о Баязиде: ни на небесах, ни на земле нет ниче­го, качественно соответствующего тому «я» Бистами, которое идентично единому Богу: истинная суть этого «я» остается непонятой; это не та личность, на долю которой выпадет все-таки речь Бога: Бог был орато­ром, совсем таким же, каким он однажды перед ли­цом Моисея явил свой голос из куста терна⁴⁵. После­дователь пророка Мухаммеда больше не является под­ражателем его конкретного превратившегося в закон действия; оно заключается теперь для медиума в из­брании единого Бога.

РОДСТВО ДУШ

Ильханы, как мы знаем, были известны тем, что были способны на сверхъестественные ощущения. Святые, передававшие послания из мира «сокровен­ного», были уже давно знакомы монголам; их сове­там они придавали большое значение. В «Тайной истории монголов» речь идет о близком соратнике Чингисхана Мунлике⁴⁶, от семи сыновей которого принял один человек пророчества «главнокомандую­щего вечного неба» и передал их дальше правителю⁴⁷. Земные события определяются на небе, и ясновидя­щий, шаман, может это разузнать⁴⁸. Когда монголы закрепили свое господство в Китае, они едва не пе­реняли интеллектуально усовершенствованную фор­му местного буддизма. Намного больше воспринял Хубилай-хан в 1253 г. учение ламаистского направления, в котором отношение к сверхчувственному необычай­но значительно. Лама Фагс-па, посвятивший велико­го хана в религиозные обряды тантрийского божества Хевейра, получил титул «императорского учителя» и был тесно связан с правителем, которому служил и как волшебник. Фагс-па был в дальнейшем покро­вителем — если вообще не создателем — идеологии о двух устройствах, а именно земного, центр которо­го был в великом хане, властителе всей земли, и ре­лигиозного, который присутствует в иерархии лам⁴⁹.

В исламе такое разделение не могло произойти. Ильханов лишь изредка называли в источниках «Сул­тан ислама». Но имеются признаки того, что на прак­тике и у них образовывались подобные отношения между властителем и духовным наставником или ру­ководителем, взаимоотношения, которые не обязатель­но должны были привести к официальному переходу хана в ислам. Те наставники или руководители, ка­жется, и без того не были защитниками шариат-ис­лама; они принадлежали к направлениям, которые не боялись удовлетворять ту потребность сверхъестес­твенной истины, которая в Китае привязала велико­го хана Хубилая к такому человеку, как Фагс-па.

Чагатай, сын Чингисхана, был, как мы знали, надеж­ным хранителем Ясы; он, бесспорно, всю свою жизнь придерживался религии монгольского народа. Его му­сульманские администраторы представили ему, однако, некоего Абу Якуб Саккаки. Он был очень сведущим в мусульманских и греческих науках; мог подчинять себе планеты и разбирался во всех видах волшебства. Чага­тай доверял ему и наконец был им полностью одура­чен. Абу Якуб произвел на него впечатление множест­вом фокусов; так, он нарисовал однажды круг на зем­ле, указал пальцем на птиц в небе, и они упали. Перед Чагатаем Абу Якуб хвастался еще совсем другими ус­пехами. Будто однажды в Багдаде визирь халифа ос­корбил его, за что он на три дня заколдовал огонь вез­де, так что он нигде не хотел гореть. Раздался крик боли. По Абу Якуб настаивал на том, чтобы не снимать колдовства, прежде чем визирь поцелует собаку в зад. В конце концом визирь должен был выполнить это тре­бование. И Хайду⁵⁰, наследник Угедея, хотя сам не был мусульманином, всегда держал возле себя муллу Зайн-ад-дина аль-Кудзи; конечно, мулла тоже был ловок в подобных искусствах⁵¹. И того шейха Абу ар-Рахмана, который справился с тем, чтобы уговорить ильхана Те-гудера принять ислам, мы не можем представить, ко­нечно, как борца за строгую набожность шариата. Он много раз со своим питомцем усердно практиковался в экстазе. Эта практика в трезвом суфизме старого стиля считалась предосудительной⁵².

Особое значение имели при исламизации монголь­ского руководства ученики и внуки учеников суфия Надж-ад-дина Кубры, который нашел свою смерть во время осады Хорезма Чингисханом весной 1221 г. За­воеватель призвал очень уважаемого шейха ввиду за­планированных массовых убийств в Хорезме бежать в надежное место. О подобных предупреждениях со­общается также в связи с другими знаменитыми уче­ными; здесь, кажется, сообщение отражает скорее тес­ные связи между монголами и адептами Кубры в те времена⁵³. Один из последователей Кубры, Саиф-ад-дин Бахарзи, завоевал благосклонность матери Мункэ, которая пожертвовала ему деньги для строитель­ства медресе в Бухаре, управление которым он взял на себя. Берке, четвертый сын Джучи, должно быть, по настоянию своего отца познакомился с исламом. Уже взрослым он совершил паломничество к Бахар­зи, чтобы открыто в его присутствии показать при­знание религии Пророка⁵⁴. И обращение в ислам Газан-хана в 1295 г. произошло перед одним из кубрави-шейхов⁵⁵.

Суфизм Кубры и его последователей не исчерпы­вался внутренними переживаниями без всяких образов; для него характерны большие видения и истории во сне. Учитель наглядно описал их в своих сочинениях. Во сне происходил обмен пятью чувствами, которыми мы пользуемся в состоянии бодрствования, и благода­ря этому возможны переживания сокрытого. «Когда кто-то спит, освобождается немного от тягот существо­вания, и его способность воспринимать море жизнен­ных событий закрыта, открываются другие чувства к миру сокрытого — глаз, ухо, обоняние, рот, рука, нога, даже другое тело! И так он видит и слышит из сокрытого, откусывает от него и съедает, и иногда он ощущает, если он во сне ел, приятный вкус той еды во рту, — и он говорит (во сне), ходит, действует, до­бирается до далеких стран, причем расстояние ему не может быть препятствием. Это более совершенное су­ществование, чем здешнее. Иногда в том существова­нии он переживает в себе способность летать, ходить по воде или шагать по огню, не сгорая. Не считай это болтовней! Это действительность. Сон — это брат смерти. Что ощущает неуч во сне соответственно силе, вытекающей из его низкого существования, это ощущает тот, кто шагает по тропе уже в состоянии между бодрствованием и сном, так как его общее существо­вание выражено слабо, его благородное и ценное су­ществование наоборот сильно, а (во сне) становится еще сильнее, так что потом необыкновенное даже слу­чается в мире, доступном нормальным чувствам: он ле­тает, ходит по воде, идет через огонь, причем тот ему не приносит вреда, видит, слышит, берет, поднимает­ся или опускается, преследует свои цели, в то время как все это остается недоступным присутствующему при этом из-за грубого вещества его существования» . Кубра и конечно же его последователи взяли для себя обязательным после строгой учебы в практике их суфизма уметь восстанавливать связи с потусторонним миром и совершать хотя бы частичное очищение су­ществования от избытка грубого вещества дела, что обычный человек называет чудесами. Теория, на ос­нове которой могло утверждаться подобное, ни в коем случае не была ограничена кругом кубрави и похожих направлений. Это было давно известное направление о том, что дух состоит из тонкого вещества будучи за­ключенным в тело с грубым веществом этой утончен­ной сферы, стремится снова обрести свою близкую к Богу родину. Во сне и окончательно в смерти это воз­можно. Дух вбирает в себя там, куда он, пока чело­век живет, может отвлечься только на время, карти­ны сверхъестественного, которые являются спящему в форме отображений, знакомых ему из мира чувств. Эта теория лежала в основе тогдашнего толкования снови­дений ⁵⁷.

Фахр ад-дин ар-Рази (ум. 1209), современник Кубры, обучавший и участвовавший в диспутах в Герате и Мавераннахре, знал о ней и одобрял ее. Но он был сторонником трезвого шариата — суфизма аль-Джунаида, изложенного в сочинениях его знаменитых ни-шапурских представителей одиннадцатого столетия. Ар-Раджи высказывается на эту тему при освещении вопроса, кто настоящий святой, — и в то же время видно большое различие, которое отделяет его от су­физма экстаза. Конечно, святой может влиять на суб­станцию духа, которая не равна подлунной материи, и совершать таким образом чудеса. Ар-Раджи этого не опровергает ⁵⁸. Но каждый святой должен остере­гаться сознательного использования этой способнос­ти ⁵⁹. Если кто-нибудь из них будет пренебрегать этим предупреждением, Бог заставит его отступиться! По­добные тревоги Надж-ад-дина Кубру не мучали. Он не боялся во многих статьях описывать и подразде­лять признаки своей святости самым точным образом. Он прославлял свой опыт со сверхъестественным, в котором мы узнаем черты небесного путешествия Баязида Бистами. Для теолога и последователя шариа­та ар-Раджи не подлежит сомнению, что только про­рок Мухаммед однажды совершил небесное путешес­твие, которое никак нельзя иначе понимать, кроме как выражение совершенной покорности Богу ⁶⁰.

ДВОЯКИЙ ИСЛАМ

Все подготовлено так, чтобы после катастрофы на­шествия монголов еще отчетливее могло проявиться разделение исламской культуры на две части, которые нельзя понимать только в плане географии, — продол­жение существования шариатского ислама в империи мамлюков и западнее от нее; расцвет когда-то отчека­ненного святыми посредниками ислама на Востоке, на иранском культурном пространстве, где так ужасно страдал когда-то определяющий слой — работающие в городах ученые шариата. И в Северной Африке, и в империи мамлюков свирепствовала вера в посредников, и здесь тоже были стоящие у власти эмиры из чужих родов, склонные к этой вере. И здесь, иначе чем в Иране ильханов и их наследников или в улусе Чага-тая, были также сильные противники тех новых тече­ний, в которых мир веры и практики, уходящий кор­нями в передаваемый пример Пророка, подвергался сомнению. Такие люди очень четко чувствовали, что ислам, каким он расцвел теперь на монгольском поко­ренном Востоке, больше не был лишним.

В конце ноября 1305 года в резиденции дамасско­го наместника мамлюкского султана рассматривалось знаменательное дело. Появилась со своим руководи­телем группа дервишей, которые относились к орде­ну рифайя, и ханбалит Ибн Таймия, уже известный нам по его правовым оценкам ильханов. Часто, как сообщает Ибн Таймия, он вздорил с этими дервиша­ми, которые, как он сумел рассказать, во время мо­литвы вдруг издавали нечленораздельные звуки или вообще говорили непристойности⁶¹. Теперь, когда Ибн Таймия вызвал их после богослужения снова на дис­куссию, они собрались толпой. Горланя-и пронзитель­но крича, дрожа, с дергающимися головами и члена­ми тела, они буйствовали по всему городу.

Столпотворение и отвратительное зрелище застави­ли наместника спросить об их жалобах, и он узнал, что Ибн Таймия и его сторонники враждебно к ним относились. Так дело дошло до переговоров перед высочайшими представителями мамлюкского режима в Дамаске⁶². Предводитель дервишей требовал, чтобы прекратились препятствия, от которых приходилось страдать ордену. Ибн Таймия возразил, что каждый мусульманин должен руководствоваться в словах и де­лах кораном и сунной. Жалобщики хотели показать наместнику некоторые из своих религиозных обрядов, очевидно, чтобы убедить его в их пристойности, но Ибн Таймия заявил протест против этого; будто бы это сатанинские обряды — ничего кроме лжи и обмана⁶³.

Среди их трюков были такие, когда они на своей коже зажигают огонь, покрывают себя змеями, колдуют на крови, ладане, шафране, розовой воде, меде, сахаре и тому подобном. Если они делали это честно, — это Ибн Таймия им часто ставил в упрек, — тогда он хотел бы вместе с ними шагать через огонь, конечно, только после того, как они тщательно очистили бы себе кожу уксусом и щелочью⁶⁴.

Пустыми трюками Ибн Таймия не позволит провести себя. Дервиши многих эмиров вводили в заблуждение. Они могли бы им показать людей сокровенного мира. Они устанавливали деревянный помост и балансиро­вали над ним; эмиры наблюдали издали, думали, что те парят в воздухе, были потрясены и соответственно жертвовали. Другому простофиле дервиши показали на одном кладбище Дамаска давно умершего святого Ливанской горы; он требовал щедрых даров, толкова­ли они удивляющемуся эмиру, который, конечно, раз­гневался, так как названная сумма превышала его со­стояние. Он схватил мнимого посланника из потусторонннего мира за волосы, и это оказался совсем обыч­ный мошенник, который напялил на себя козью шкуру⁶⁵. Обо всех этих скандалах Ибн Таймия теперь рассказал и не забыл подчеркнуть, что эти мошенни­ки требовали от тех, кто попадал под их влияние, непременного послушания именно потому, что они были кудесниками, в противном случае с помощью своих волшебных⁶⁶ сил зло отомстили бы всем непослуш­ным⁶⁷. Все это позорные иллюзии; строгое следование шариату — это единственное, по чему можно узнать, действительно ли кто-то является верующим. «Если вы увидите, что кто-то летит по воздуху, идет по воде, не давайте ему обмануть себя. Смотрите больше на то, как он себя ведет в отношении заповедей и запретов (веры)». Этими словами предостерегал от шарлатанов сам Баязид Бистами⁶⁸.

Нельзя было считать решенным делом, что партия Ибн Таймия обеспечит себе государственный автори­тет. Те дервиши тоже имели много приверженцев сре­ди сановников Дамаска⁶⁹. Дервиши почти повсюду утвердились в исламском мире; и прежде всего они были в большом почете у военачальников, выходцев из Сред­ней Азии и юга России. Совершенно спокойно они могли находиться на землях татар⁷⁰. Шейх, который теперь подал жалобу против Ибн Таймия, Салих Аб-даллах аль-Батайджи, был родом из Ирака, но бро­дил по татарским областям. К концу тринадцатого сто­летия жизненный путь привел его в Египет, где он ско­ро смог оказывать влияние на мамлюка Байдара, намес­тника султана аль-Мансура Калауна (прав. 1280-1290), таким образом, что тот «поверил в него» — этим обо­ротом обычно источники называли своеобразную зави­симость человека от его посредника в мире скрытого. Со времени смерти Байдара — он погиб в 1293 году во время мятежа в Дамаске — Абдаллах находился в Сирии. Когда в 1299 году ильхан Газан завоевал Да­маск, один из его великих эмиров остановился у того бродячего дервиша, и другие монголы тоже узнали в нем старого знакомого . Совершенно ни на что не надеясь, этот человек, по-видимому, не обратился к на­местнику Дамаска, чтобы обезопасить себя от пресле­дований непримиримых ханбалитов.

Однако не только из-за тесных связей некоторых во­еначальников с дервишами мог бы потерпеть неудачу Ибн Таймия. Дело обстояло не так, что укротитель сверхъестественных сил на одной стороне, а отрицаю­щий эти силы на другой стороне противостояли друг другу. Нет, как уже было показано на примере Фахр-ад-дина ар-Рази, самые строгие защитники шариата верили во влияние потусторонних сил; они охотно объ­ясняли это влияние сатанинским происхождением и надеялись, что они застрахованы от их нападок благо­даря очень точному исполнению божьего закона. Один дервиш рифайя однажды рассказал ему, что татары — чистой воды идолопоклонники и даже верят, что их па­мятники едят пожертвованную еду. В присутствии дер­вишей это чудо однако не происходило. Ибн Таймия объясняет рассказчику, что сатана, спрятанный в идоле, был запуган взглядом мусульман, поэтому он не отва­живался высунуться. А дервиши — тоже мусульмане, хотя и «пестрые», не совсем чистые⁷². Вместе с тем Ибн Таймия боролся против распространяющихся обычаев, космологическую основу которых он не отрицал, раз­растание которой, однако, должно было принести вред вере шариата и отдать людей в руки сатаны. После того как Ибн Таймия вызвался пройти с адептами Салих Аб-даллаха через огонь, конечно, при наличии защиты на коже, дервиши осознали, что они должны пойти на примирение. Они сняли свой неприличный наряд, к ко­торому принадлежали и железные цепи, и их предво­дитель сказал: «Что касается нашего поведения, то толь­ко у татар есть для этого рынок, но не перед лицом шариата»⁷³. Очень похоже прозвучали слова Салиха Аб-даллаха в воспоминаниях Ибн Таймия⁷⁴. Успех ханба-литов в этом деле можно было не в последнюю очередь приписать тогдашней политической ситуации. Салих Аб-даллаха уважали у татар, а это, конечно, делало подо­зрительным его и его последователей в глазах мамлюк-ского режима, который уже десятилетиями боролся против них.

Такие фигуры, как Салих Абдаллах, встречались не­редко. Только год или два назад выступал другой дер­виш со своей свитой в Дамаске. Они постригли себе бородку, зато носили густые усы, и на них вообще было неприятно смотреть: на плечах лежит клюка, на голове шапка из фетра с рогами, на которых висят колоколь­чики; были они подпоясаны веревкой, на которую по­весили кости рогатого скота, одеты в белый войлок и шкуру, окрашенную хной, верхние зубы выбиты. А перед ними вышагивал барабанщик. Другим дервишам в насмешку должно было служить это шествие.

Стрижка бороды — признак сильнейшего унижения в мире; подлинных ученых, хранителей и толкователей закона божьего можно было узнать по их длинной бороде ⁷⁵. Ханафитский нотариус по прозвищу «лягушка», пользующийся дурной славой из-за своих остроумных пасквильных стихов, так настроил однажды против себя знатных персон из каравана паломников, что ему на скорую руку обрезали бороду и водили его повсюду, лишенного признака достоинства. Через несколько дней он скончался от этого оскорбления⁷⁶. Когда странствующие дервиши сбривали себе бороды, то все могли вос­принимать это не только как акт самоунижения, но, по­жалуй, думали также о бессовестном надругательстве над исламскими учеными и шариатом: предполагали, что они самоутверждались непристойными выступлениями и неприличной одеждой. Газан-хан однажды, как поговаривали, убедился в святости названного странствую щего дервиша: он натравил на него хищную кошку, тигра, которого дервиш сразу использовал как ручное скаковое животное и, таким образом, «завоевал уваже­ние Газана». В Дамаске он еще раз показал по приказу правителя свой фокус. Там была птица страус, которая причинила много вреда, но была такая сильная, что никто не отваживался подойти к ней близко.

Такого склада были люди, против которых выступал Ибн Таймия. Что было в них от шарлатанства, что от одержимости и что от восторженного экстаза, пере хода в область сверхчувственного растворения в исти­не единого Бога, — мы никогда не сможем узнать. Во всяком случае, об этих людях были высокого мнения; эмиры и ученые-правоведы имели, конечно, для этого различные причины. В сирийских и египетских источ­никах есть частые ссылки на меры, принимаемые про­тив таких одержимых суфиев. Так, в начале ноября 1359 года в Дамаске был провозглашен указ султана, который предписывал дервишам одеваться по-мусуль­мански, а не как волшебникам, а также отказываться сбривать бороду, брови и усы. Если все же этот за прет нарушался, они лишались права находиться на территории империи мамлюков. Дамасский хронист полагает, что нужно было бы намного энергичнее преследовать тех пьяниц и наркоманов⁷⁷.

ВТОРАЯ КНИГА