Д. Р. РОГАЛЬ-ЛЕВИЦКОМУ

24 апреля 1925 г.

[Нью-Йорк]

 

Милостивый государь, Ваша первая просьба¹ относительно моей 1-й симфонии не может быть исполнена потому, что партитуры этой при мне нет².

Что касается Вашей второй просьбы, то по этому поводу Вам надлежит обратиться к моему издателю — «Русское музыкальное издательство», от которого зависит разрешить Вам воспользоваться примерами из моих изданных сочинений³.

С совершенным почтением.

С. Рахманинов

 

П. В. ЧАЙКОВСКОЙ

25 апреля 1925 г.

[Нью-Йорк]

 

Многоуважаемая Прасковья Владимировна, В ответ на Ваше письмо от 5-го апреля считаю долгом сообщить Вам, что я не надеюсь на то, что мне удастся исхлопотать для Вас какое-либо пособие музыкальных обществ Америки¹.Помимо того, что между Россией и Америкой не существует музыкальной конвенции, серьезным препятствием является также невозможность точно установить в настоящее время, кого именно следует считать прямым наследником покойного Петра Ильича.

Во всяком случае я попытаюсь сделать, что могу, а пока прошу Вас принять лично от меня небольшое вспомоществование.

Прилагаю при сем чек на сто американских долларов, по которому Вы сможете получить в любом банке в Ницце, несмотря на то, что чек написан на Париж.

[С. Рахманинов]

 

П. А. КАЛУЖСКОЙ

3 мая 1925 г.

[Нью-Йорк]

 

Дорогая «наша» Перетта Александровна, Мои дети и Сонечка, которым Вы пишете, разрешают мне всегда читать Ваши письма. А это для меня большая радость, потому что письма Ваши такие же удивительные, сердечные, как Вы сами. Вы не рассердитесь на меня за такое излияние?

Перед пасхой послал Вам посылки. Хотел, чтобы они пришли к празднику, разговению. Пришли ли они вовремя? Боюсь, что нет. И за них не сердитесь на меня! Верьте, что послал их от чистого сердца! Примите мои лучшие пожелания. Кланяйтесь от меня Василию Васильевичу и Вашим детям.

Ваш С. Р.

Через месяц ровно рассчитываю быть в Дрездене, где «помещаюсь» в тот же Sanatorium, где была Ольга Леонардовна. Со мной едет Танюша!

 

 

В. Р. ВИЛЬШАУ

16 мая 1925 г.

[Нью-Йорк]

 

Милый мой друг, Владимир Робертович, наконец вчера закончил свою работу. Последний месяц это уже не концерты были, а делание рекордов для граммофона, механических роялей и т. д. и попутно масса всяких дел перед отъездом. Уезжаем мы все, т. е.: я, Наташа, Таня и двое Волконских через неделю в Европу. Наташа с Волконскими вылезает с парохода во Франции: едут в Париж, где Волконские останутся и лето и будущую зиму. Наташа же будет искать нам всем дачу на лето около Парижа и квартиру на зиму Волконским. Я же и Таня едем на пароходе до Голландии, и оттуда в Дрезден, где я думаю пробыть в санатории пять недель, и Танюшка проживет с Сатиными. Как немного поправлюсь, мы двинемся в Париж к нашим.

Пишу тебе вот с какой целью. Так как в Дрездене я пробуду приблизительно до 10-го июля, то ты, вероятно, успеешь, если захочешь, мне написать по адресу: Woldemar von Satin, Arnstädtstr[aße], 22, Dresden А письмо о себе, о своих и т. д. Очень буду рад получить его¹.

На будущий год резко меняю свой образ жизни. Концертный сезон мой будет длиться здесь всего 5 недель от 2-го ноября до 5-го декабря. За это время дам не более 22—25 концертов. Затем две недели на рекорды граммофонов и роялей и затем Scluß². Где буду жить остальное время, еще не решил. Вероятно, частью здесь, но уже только с женой (Танюша останется с Волконскими в Париже), частью в Европе с детьми. Здесь я все дела свои ликвидировал, включая наш дом здесь, который мы все очень любили и который я теперь продал. Устроил также все свои дела по отношению к жене и детям, а посему имею полное право умереть, «когда вздумается» или когда придется. Ну это я шучу, конечно. А вот что серьезно и искренне: очень тебя люблю, твою дружбу ко мне очень ценю и жду от тебя вестей. Всем твоим поклон. Тебя обнимаю.

Твой С. Р.

P. S. Каждое первое число тебе буду высылать отсюда по-прежнему.

 

 

С. А. САТИНОЙ

1 июня 1925 г.

[На пароходе по пути в Европу]

 

Милая моя Сонечка!

Мы добрались почти до цели нашего путешествия. Мы уже в Европе, так как сегодня ночью проехали Плимут. Не считая разницы в часах, вот уже ровно девять суток, что мы на воде. По предварительным предположениям мы должны были быть сегодня утром в Boulogne, но опоздали и приедем туда сегодня вечером. Почему мы опоздали, трудно понять. Погода была все время в общем хорошая. Дня два нас только не сильно качало. Единственная причина опоздания — это, вероятно, слабосилие нашего корабля.

Танечка все время декламировала и напевала следующее четверостишие:

 

По синим волнам океана,

Лишь звезды блеснут в небесах,

Корабль голландский плетется,

Плетется на всех парусах.

 

И действительно плетется. Вообще, веру свою в голландскую линию я утерял безвозвратно. В общем, все скверно здесь или посредственно. Никакой особенной чистоты, удобств, превосходной кухни, что так нам рекомендовали,— я не заметил. А кухня меня даже больно задела. Что-то я съел, наверное, нехорошее и вот уже три дня сижу на диете. Принимал касторку, пью капли Иноземцева, которые на счастье оказались у Сомика, и все еще живот побаливает, что меня очень пугает.

Сегодня вечером наша компания разделяется. Вечером Наташа, Волконские и Сомик вылезают в Boulogne и попадают в Париж около полуночи. Мы же надеемся прибыть в Роттердам завтра около 12 ч[асов] дня и, если все будет благополучно, возьмем прямой поезд в Дрезден в 6 ч[асов] вечера, где будем (не заезжая в Берлин) послезавтра в 11 ч[асов] утра.

Погода здесь ясная, но холодная. Хожу все время в пальто и в пальто же отогреваюсь, сидя на солнце. А в тени уже холодно. Зато первые четыре дня от Нью-Йорка была жара. Я был доволен, а Волконские ворчали. Ирина перенесла путешествие довольно хорошо.

 

 

Только первые дня три ее тошнило, а затем и она обошлась. Каждый вечер после ужина нас посещал Сомик, раза два играли по вечерам в покер, причем я, к великому огорчению Наташи, оба раза всех обыгрывал. Затем прочел все твои данные книжки. Тоже одна тоска! Со зла бросал их все в океан! Только письма В. Соловьева уцелели и доставили мне удовольствие. На сегодняшний день и на завтра мне нечего уже читать.

Настроение в общем все же хорошее и было бы все сносно, если бы не мой живот. В моем возрасте все сейчас залечивается необычайно долго. А кроме того, чем и как лечиться, я тоже не знаю. А идти к доктору это уже для меня совсем тяжело.

До свидания. Крепко тебя целую и обнимаю.

Твой С. Р.

Говорила ли ты с Блексли?

 

С. Л. САТИНОЙ

19—20 июня 1925 г.

[Дрезден — Лошвиц]

 

Дорогая моя Софушка,

От тебя, от ангела, получил уже два письма (последнее вчера) и телеграмму. Тебе же послал только одно письмо из Boulogne 18 дней тому назад. И этим единственным письмом, вероятно, тебя не удовлетворил, потому что в нем нет ни единого слова об нашей собачке. К стыду своему, должен добавить, что вспомнил об этом только тогда, когда меня спросили. Чтобы более не возвращаться к курносому, скажу сейчас, что на пароходе он вел себя первые пять дней, как и подобает ему, настоящим идиотом! Очень меня мучил и беспокоил. Потом лучше! А по железной дороге от Роттердама до Дрездена поразил меня своим умом. Никаких мучений не испытывал, а только удивление! Песик сам прыгал к себе в корзиночку и не издавал ни одного звука, точно понимал, что ему надо прятаться от всех вообще, и от кондукторов в особенности. Так мы его и провезли с собой в купе до самого Дрездена. Повторяю, моему удивлению не было границ! И только теперь, приглядываясь

 

 

к нему у Сатиных, где за ним все ухаживают и где он себя отлично чувствует, я вернулся к своему прежнему мировоззрению и продолжаю утверждать, что он на редкость глуп!

Теперь перехожу к дому Сатиных на Arnstädtstraße. Твои отец и мать, на мой взгляд, помолодели. Безусловно поправились и окрепли! Много лучше выглядят, чем в прошлом году! И двигаются бодрее! Я уже не говорю про тетю, которая буквально так же подвижна и деятельна, как десять лет назад в Москве, но даже дядя ковыляет на своих двух палочках веселее. Видимо, последний год они и жили и питались нормальнее и лучше! За что, конечно, надо благодарить тебя! Володю проследить труднее! Он и скрытнее, да и наш приезд действует на него подбадривающе. Кажется все же, что мыльное дело, которое они затевают, его очень интересует и внушает ему надежды. Оно все еще не функционирует, но ни планы, ни хлопоты не оставлены. Делают подготовительную работу... Тамару почти не видал. Она не сходит вниз. Только здоровается и прощается! Все остальное время сидит у своей Сони, котор[ая] больна. Об ней тебе, наверное, пишут, посему скажу только, что вчера у Сони была впервые нормальная температура. Это был лучший подарок, который можно было сделать Тамаре ко дню ее рождения вчера. Маруся еще похорошела и старается держаться взрослой, что ей и удается, пока разговор держится на спокойных нотах. Чуть маленькое увлечение, и она сама, а главное, ее некрасивые руки начинают ходуном ходить! Она нечто среднее между девочкой и девушкой. Но прехорошенькая! Мальчики мне с каждым годом все больше нравятся.

Общее впечатление о них: все хорошо провели зиму. Не терпели ни холода, ни голода! По нынешним временам и это слава богу!

Теперь о моих парижанах! Наташечка, видимо, проявила и проявляет большую энергию. (Мне пишет почти ежедневно!) Ты, наверно, знаешь, что в гостинице «Byron» они прожили только один день. На следующий день переехали «Champs Elysées» к Урксам, где гораздо лучше и чище, несмотря на то, что дешевле. Должен сознаться, что «Byron» была моя рекомендация! Первые десять дней моя Наташечка летала на автомобиле

 

 

«с бешеной скоростью», как она пишет, по окрестностям Парижа, в поисках за дачей. Наисильнейшее ее впечатление — это нелюбезность французов... Об этом в каждом письме упоминается... Один день она сделала, бедная, 200 километров! Кое-где ее на мелочах надували, описание чего мне неизменно приносило удовольствие. Как-никак, дачу она нашла и, по ее словам, очень хорошую. Цена 25 тысяч. Переехали они туда третьего дня вечером. Вот адрес: Madame N. R[ach-maninoff]. Le Château de Corbeville à Orsay. Seine et Oise. France.

Маша Гучкова нашла ей горничную. Ни кухарки, ни другой горничной еще нету. Не знаю, как они справляются в своем Château. Из родных, друзей и посетителей больше всего хвалит тетю Соню. Затем дядя Петя и тетя Сандра. (Обед у Ливенов прошел не особенно удачно, и я жалел, что меня там не было.) Более всего помогал на деле, а не на словах Jules Conus. И дачу они вместе с ним нашли. А сегодня из письма узнал, что и посуду принимать будут вместе Наташа Парижа еще не видела и у Пуарэ еще не была! Клянется и божится! Настолько занята и столько еще дел, что в Дрезден сейчас не приедет. Кроме дел, боится уехать от Бульки. А эта чадушка сидела сиднем в гостинице, выехав только к Ливенам, и изнывала от жары. Совсем, говорят, зеленая стала! Показывалась доктору Попову. Он определил срок к 20-му августа, но принимать отказался, так как в августе его каникулы, и он собирался куда-то уезжать. Крепился, пока не встретился с Машей Гучковой, которая устыдила его и «приказала ему» (так и написано) остаться. Совсем Машин стиль.

Петик последнюю неделю проводил у Сомика в деревне. Это хорошо. Он, наверное, отдохнул там от сутолоки и Нью-Йорка и Парижа...

Ну, Сонечка, устал, а об нас еще не писал! Мы с Танькой в санатории. А жизнь санаторская — дел никаких нет, а целый день занят. И купаемся, и обтираемся, массируемся, гуляем одетые и раздетые, лежим дома, лежим на воздухе, взвешиваемся и едим шесть раз в день. Не жизнь, а каторга! Я так острогом и называю наш Sanatorium. Первые мои десять дней здесь пошли насмарку. Мне были прописаны, вероятно, слишком

 

 

сильные средства, и я немного еще похудел и плохо себя чувствовал. Теперь это изменено, и я начинаю поправляться. Вчера имел такой диалог с главным доктором. Он меня неожиданно спрашивает: «а что, небось к работе совсем не тянет?» «Нет, не тянет!» «И не удивительно,— говорит он. — До нормального состояния Вам не хватает столько-то % крови и столько-то фунтов весу. Вы изможденный человек. Вы работаете не хотением, а волей!» Как будто правда! Итак, для крови меня пичкают пилюлями [неразборчиво] пять раз в день, а для весу заставляют есть шесть раз в день. Странно, прибавляю я очень плохо.

Танечка довольна Sanatori'eм и вполне с ним помирилась. Ее две недели прошли уже, а она сама не хочет уезжать. Полдня проводит здесь и лечится, полдня — у Сатиных. А так как в воскресенье здесь нету лечения собственно, то она в субботу ночует у Сатиных и пребывает все воскресенье там. Я езжу к Сатиным на полдня через день. Пробудем здесь еще три недели.

А вот что нехорошо, что письмами меня совсем одолели. Я говорю про деловые письма. Беда! Все пишут! И всем отвечать надо. По санаторской жизни это утомительно. Писать приходится урывками и пропускаешь какое-нибудь гуляние или лечение. Очень мне стыдно, а Сомовым еще не писал. Кланяйся им низко и проси за меня прощения. Да скажи Жене, чтобы он мне писем не присылал. Только наиважнейшие! Пусть отписывает сам, что я «на луне» теперь. Пусть ждут ноября.

Страшно рад, что тебе прибавили жалованья и что ты осталась в Spring Harbor'e¹. Надеюсь, прибавка 50 дол [ларов].

До свидания. Обнимаю, целую, кланяюсь.

Твой С. Р.

В. Р. ВИЛЬШАУ

2 июля 1925 г.

[Дрезден — Лошвиц]

 

Милый друг мой Владимир Робертович, вчера вечером получил твое письмо (помеченное 1 июня и адресованное в Нью-Йорк¹), которое мне переслали сюда. Мы все, т. е. вся семья, включая Волконских, выехали из

 

 

Нью-Йорка 23-го мая. Приблизительно за неделю до отъезда отправили тебе письмо, где сообщали тебе мой адрес в Дрездене и просили тебя сюда писать. Очевидно, это письмо пропало!² (Это ужасно, если мои письма, и так уже редкие, не доходят по назначению). Доехав до Европы, мы разделились! Наташа с Волконскими] поехала в Париж — я с Таней поехали в Дрезден, куда прибыли 3 июня и где с вокзала, минуя родных и знакомых, направились в тот Sanatorium, откуда пишу сейчас. Я — лечиться! Танечка — шапронировать!³ Вот уже целый месяц завтра, как мы здесь. (Что-то я плохо пишу: руки дрожат. Старость — не тетка!). Немного поправился, но только немного. Sanatorium'ы послевоенные так же изменились, как изменился весь мир. Завтра я выезжаю отсюда в гостиницу, проживу несколько дней на свободе и затем едем в Париж, где в сорока километрах Наташа взяла дачу и где мы проживаем все до 15 октября⁴. Вот тебе адрес: Monsieur S. Rachmfaninoff] Le Château de Corbeville à Orsay. Seine et Oise. France.

Отдых мой кончается вместе с отъездом отсюда. Во Франции сажусь опять за рояль и за упражнения для 4-го и 5-го пальцев. Как-то лет пять назад Hofman мне сказал, что второй палец у нас «ленивый»! Я обратил на него внимание и стал «подтягивать»! Вскоре заметил, что и третий палец обладает тем же недостатком. И вот, чем дольше живу, тем все более убеждаюсь, что и четвертый и пятый недобросовестно работают. Остается только первый, но и тот, вероятно, «временно»! Так что и на него стал коситься! Итак мне три месяца подготовительной работы, после чего я с Наташей 15-го октября уезжаем в Америку. На этот раз я взял только 20—25 концертов, которые начнутся 2-го ноября и кончатся 5-го декабря. За ними у меня две недели на рекорды граммофонов и механич[еских] роялей и к рождеству я свободен. Где останусь, или куда поеду потом — не знаю. Волко[нские] же и Таня остаются на зиму в Париже. Вот тебе наши планы на ближайшее будущее. В Париже надеюсь получить от тебя письмо⁵.

Радуюсь, что семья твоя в деревне и надеюсь, что мальчик твой уже поправился от коклюша! Всем кланяюсь, а тебя крепко обнимаю.

Твой С. Р.

 

В. В. ЛУЖСКОМУ

[4 августа 1925 г.]

[Париж]

 

Просьба ответить [в] Корбевил, Орсе, [деп.] Сена и Уаза, возможно ли передать деньги Марии.

Рахманинов

Э. УРКСУ

5 августа 1925 г.

[Le Château de Corbeville à Orsay]

 

Мой дорогой мистер Уркс!

Месяц тому назад я получил Ваше письмо, касающееся пианиста Орлова. Я немедленно написал ему в Лондон, где он находился в это время, но не получал от него ответа вплоть до последних дней, когда мистер Орлов сам приехал, чтобы повидать меня. Поэтому я так долго молчал.

Из моей беседы с мистером Орловым у меня сложилось впечатление, что в вопросе выбора инструмента он без колебаний сделает то, что я ему посоветую. А так как он откладывает свою поездку в Америку еще на год, у меня будет возможность за это время обсудить с Вами этот вопрос.

Моя жена сказала мне, что Вы собираетесь в Париж к 15-му августа. Буду очень рад видеть Вас в Корбевиле.

Как Вам и Вашей семье нравится Монтрё?

С самыми лучшими пожеланиями миссис Уркс, мисс Ните и Вам.

Остаюсь искренне Ваш Сергей Рахманинов

Г.Х. ФЛАГЕРУ

19 августа 1925 г.

[Le Château de Corbeville à Orsay]

 

Дорогой мистер Флаглер,

Ваше любезное письмо от 8-го июля ¹ я, к сожалению, получил только сегодня.

 

 

С величайшим удовольствием и благодарностью я перешлю мадам Чайковской Ваш чек на 250 долларов, как от одного из «американских почитателей русской музыки»².

Шлю привет миссис Флаглер и Вам и еще раз благодарю Вас.

Преданный Вам Сергей Рахманинов

Н. В. КОРОТНЕВОЙ

25 августа 1925 г.

[Le Château de Corbeville à Orsay]

 

Дорогая Надежда Васильевна,

Ваше письмо от 17-го июля, адресованное в Нью-Йорк, было переслано мне сюда и получено мною вчера. Вы правы, попрекая меня. Я действительно редко пишу Вам. Мне очень совестно, тем более что Ваше дружеское расположение ко мне очень ценю. Но, не сердитесь, дать Вам обещание писать чаще, — все же не могу. Слишком много у меня дела, работы, забот. Ищу все покоя и отдыха и пока найти его не могу. Так жизнь неловко складывается. Июнь я пробыл в Германии. Поселился с своей младшей дочерью в Sanatorium'e. Прожил там до 10-го июля. Мечтал поправиться, но как-то не удалось. В середине июля приехали сюда, к оставшимся здесь членам семьи нашей. Живем здесь около полутора месяцев. Наружно и здесь хорошо, но покой внутренний совсем пропал. Десять дней назад скоропостижно скончался мой зять Волконский¹, которого любил как родного сына; а его жена, моя бедная дочь, должна производить на свет не сегодня, завтра.

17-го октября я уезжаю в Америку, опять на работу. Думали ехать туда с женой, оставив детей в Париже. Удастся ли и можно ли теперь их оставить здесь, я не знаю. Все перепуталось и все прежние предположения теперь не подходят.

Здесь сейчас никого не видели, а я стараюсь как можно больше работать.

Как Вы? Как Ваша жизнь идет?

До свиданья!

С. Р.

 

С. А. САТИНОЙ

2 сентября 1925 г.

[Le Château de Corbeville à Orsay]

 

Дорогая моя Сонечка,

Будь добра дать прочесть это письмо Сомовым: я пишу его вам троим, так как не поспею писать отдельно. Сейчас десять часов утра, а в три часа утра сегодня у Ириночки начались роды, о чем нам позвонили по телефону около 9 ч[асов] (раньше телефон не действует). Мать уехала в Париж, а мы сидим дома с Таней и ждем телефона Наташи из больницы. Если все пойдет благополучно, то младенец может родиться к вечеру сегодня. По этому поводу приходит в голову странное совпадение дней: сегодня среда... В среду же Петрик делал предложение Ирине; в среду состоялся их гражданский брак в Германии, церковный брак пришелся также на среду и, наконец, Петрик скончался в среду. Из этого я ровно ничего не заключаю, но не удивлюсь, если Ириночка будет придавать этому дню какое-нибудь особенное значение. Бедная моя Ириночка!

Роды ее очень запоздали. Даже при благополучном исходе их, она может вернуться к нам в деревню около 15-го сентября. Попов уже предупредил нас, что заставит ее лежать 12 дней. Таким образом, проживет она с нами всего месяц, так как 17-го октября я, или мы с Наташей выезжаем в Нью-Йорк. Квартиру детям, несмотря на энергичные поиски и помощь двух агентов и двух бюро, до сих пор им не нашли. Проклятый город!

Письмо пришлось прервать. В 12 ч[асов] родилась благополучно девочка, которую назовут Софьей в честь матери Петрика и в честь сестры ее деда, т. е. меня. Авось и она будет такая же хорошая как сестра деда. В 2¹/₂часа уехал с Таней на поезде в Париж. Около 4-х часов были у Ирины. Она молодец! И выглядит хорошо. Сразу как-то похорошела. Выражение глаз замечательное! Роды продолжались девять часов. Хотя был обещан ей Поповым хлороформ и она его требовала, но Попов ее обманывал и надевал маску без хлороформа. Как только Сонечка появилась на свет, она начала кричать самым громким младенческим голосом и прокричала без перерыва до нашего приезда, так что,

 

 

когда мы поднимались на лифте, мы ее крик слышали. Наш приезд подействовал на нее благотворно, и она замолчала и вела себя прилично весь тот час, который мы просидели. Я ее перекрестил и несколько раз поцеловал, потому что уже очень люблю ее. У нее длинные черные волосы, вроде того как у меня бывает, когда я долго не стригусь, и так же топорщатся, как у меня. Длина ее волос произвела сенсацию в больнице и все сестры приходили на эти волосы смотреть. А акушерка даже причесала ее Ирининым гребнем. За весь тот час, что я сидел у Ирины, Наташа стояла около младенца и не спускала с него глаз. Боюсь, бабушка ее испортит.

Через час нас прогнали, и мы поехали домой. Про наружность Сонечки вам лучше напишет Наташа¹.

До свиданья. Всем поклон и привет.

Милый Евг[ений] Ив[анович], 1-го октября пошлите моей матери 75 дол [ларов], т. е. 15 червонцев. Отчет National City Bank получил.

С. Р.

Д. РИБНЕР

8 сентября 1925 г.

[Le Château de Corbeville à Orsay]

 

Моя дорогая миссис Рибнер!

Шлю Вам самую сердечную благодарность за все Ваши письма, — от Вас, мистера и мисс Рибнер.

Хочу Вам только сказать, что у меня есть внучка — Софья. Она — вылитый портрет своего отца. Завтра день ее рождения, ей будет неделя. Я очень люблю ее и навещаю каждый день. Ирина чувствует себя вполне хорошо, и я надеюсь привезти их обеих сюда 15-го сентября; буду возить Софью в коляске.

Мы с женой 17 октября предполагаем отплыть в Америку.

До свиданья. С наилучшими пожеланиями.

Искрение Ваш С. Рахманинов

М. М. ФЕДОРОВУ

[После 19 октября 1925 г.]

[Нью-Йорк]

 

Многоуважаемый Михаил Михайлович,

Найти в Америке людей, которые на Ваше «гуманное и практически нужное миру дело откроют свои кошельки», очень трудно. Это не значит, впрочем, что их нет. Они есть, но числятся уже членами 3-х имеющихся здесь Обществ помощи русским студентам, т. е. членами Обществ, преследующих как раз те же цели, что и Ваше Общество. С другой стороны, это означает, что их кошельки, открытые здесь, будут закрыты для Европы. И здесь нужда велика, и здесь нужные расходы покрываются с трудом пожертвованиями. Поэтому единственно, что нахожу возможным — это выслать Вам лично от себя 150 долл[аров] на обеспечение учения одного лица в течение одного учебного года, извиниться, что не в силах сделать что-нибудь более крупное для Вашего Общества и пожелать Вам сил и успеха в Вашем симпатичном деле¹.

[С. Рахманинов]

Г. X. ФЛАГЛЕРУ

30 октября 1925 г.

[Нью-Йорк]

 

Мой дорогой мистер Флаглер,

Прилагаю к письму расписку миссис П. Чайковской ¹ в получении 250 долларов, которые Вы были так добры послать мне для нее.

Мне доставляет истинное удовольствие присоединить мою искреннюю благодарность к благодарности миссис Чайковской за Вашу великодушную помощь и участие.

Преданный Вам Сергей Рахманинов

С. А. САТИНОЙ

15 ноября 1925 г.

[Милуоки]

 

Милая моя Сонечка,

Спасибо тебе за письма, которые мне аккуратно пишешь. Большое утешение! Думаю, что тебе придется

 

 

непременно ехать в Kansas City, т. е. думаю, что твой доклад будет назначен к слушанию. Уж слишком много кругом него волнуются. Как мне ни жалко с тобой расставаться, но ехать тебе необходимо. Это все лишние связи для тебя. Ты вот только все молчишь насчет Вашингтона!? Когда же ты соберешься туда попасть для переговоров? Ведь контракт твой здесь кончается, кажется, на рождество¹.Вот эту бы поездку совершила до моего возвращения. Я немного расклеился и ослабел. Это сказалось главным образом после моего желудочного заболевания и отразилось на руках, что для меня совсем неприемлемо. Руки, т. е. пальцы мои бросили двигаться. Я чувствовал такую усталость и беспомощность в руках, что даже принужден был отменить один концерт. Сейчас, вот уже три дня, что у меня нет концертов. Начинаю завтра. За эти дни отдохнул немного, отоспался и чувствую себя лучше. Надеюсь, что и желудок мой теперь справился. Я только сегодня начал [есть] обыкновенную пищу. Хочу тебя предупредить, что в Чикаго есть изменения в Hotel'e. Я остановлюсь в Hotel Auditorium. Ты сейчас сидишь у Наташи в Нью-Йорке. Сказала ли она тебе, что мои девочки тебя нежно поминают в каждом письме. Этих писем она тебе не показывает, потому что спешно пересылает их мне.

До свидания! Крепко тебя обнимаю и целую. Будь здорова!

Твой С. Р.

Ю. Э. КОНЮСУ

7 декабря 1925 г.

[Нью-Йорк]

 

Милый мой Jules, спасибо тебе за письмо и за твои постоянные хлопоты об моих детях. Скучно мне что-то без них! Вот пойди ты!.. Когда их вижу, часто ворчу на них, а когда не вижу, только и думаю о том, как бы их приласкать. Видно, верно, что любовь проверяется разлукой.

 

 

А я что-то устал! Со 2-го ноября дал уже 20 концертов. Осталась еще одна неделя, а затем баста! Замечаю, как с каждым годом устаю все больше и больше. Это называется старость!

До свиданья! Обнимаю тебя!

Твой С. Р.

Р. S. Смотри, пожалуйста, за моими детьми! Ворчи на них больше и если заметишь что неправильное, громи их моим именем! Если, не дай бог, заболеют, зови всех докторов, телеграфируй!

 

В. А. МОРОЗОВОЙ

[Декабрь 1925 г.]

[Нью-Йорк]

 

Дорогая Вера Александровна,

Вернувшись в Нью-Йорк, узнал о скоропостижной смерти Никиты Семеновича которого очень любил и высоко ценил. А я, часто думая о нем, был уверен, что мы еще свидимся, встретимся... Ошибся! Как грустно сейчас у Вас и как я хотел бы чем-либо помочь Вам и как-либо Вас утешить.

Примите мое душевное, глубокое соболезнование и Вы, и Вера Никитишна.

Ваш С. Рахманинов

Р. S. Вы не рассердитесь на меня, если буду продолжать мои посылки?²

Н. К. МЕТНЕРУ

[14 января 1926 г.]

[Нью-Йорк]

 

Нахожу условия Циммермана приемлемыми^!. Письмо следует².

Рахманинов

 

Н. К. МЕТНЕРУ

14 января 1926 г.

[Нью-Йорк]

 

Дорогой Николай Карлович,

Письмо Ваше от 28 дек[абря] сегодня получил. Тотчас же по получении его Вам телеграфировал: «Нахожу условия Цим[мермана] приемлемыми»! (Кстати, телеграмму эту Вам в счет не заносил, так как никогда не взимал платы за «письменные принадлежности» с людей, с которыми переписываюсь.)

Как тяжело и неприятно было Вам получить новое предложение Циммермана — понимаю и сочувствую Вам. Но этой стороны сейчас касаться не буду, а перейду к деловой. Письмо Цим[мермана] не было для меня неожиданным... За эти последние два года, что с Вами встречался, всегда задавал Вам вопрос о Ваших отношениях с ним; и, получая всегда положительный ответ, наружно — искренне радовался, внутренне — подумывал, как и чем Циммерман держится!

Объясню сейчас подробнее. Существует три категории композиторов:

1) сочиняющие популярную музыку, так называемую «рыночную»,

2) модную музыку, так назыв[аемую] modern и, наконец,

3) «серьезную, очень серьезную музыку», как говорят дамы, и к каковой категории мы имеем честь с Вами принадлежать.

Издатели очень охотно печатают произведения первых двух категорий, так как этот товар ходкий! И очень неохотно последнюю категорию — товар, идущий вяло. Первые две — для кармана. Последняя — больше «для души»! Иногда, впрочем, у издателя серьезной музыки имеется искорка надежды на будущее, т. е., что когда композитору серьезной музыки минет лет сто, или, еще лучше, когда он умрет, то сочинения его попадут в первую категорию, т. е. сделаются популярными. Но надежда эта у него никогда не серьезна.

На свете имеется много издателей только одной из двух первых категорий, т. е. или издателей только популярной музыки или только музыки модерн. Но на свете не имеется ни одного издателя, печатающего

 

 

только «серьезную музыку». Исключением являлся Беляев, но тому это стоило всего состояния. Что касается начинания Кусевицкого, то о нем не стоит разговаривать! Или имеются издатели только классической музыки, но эти дождались смерти композиторов и их известности, о чем у меня упомянуто выше. Таким образом, если современная «серьезная» музыка появляется на свет божий, то только благодаря практикуемому издателями melange'y¹, т. е. между 75% музыки популярной или модной они рискуют выпустить 25% музыки третьей категории, или «нашей». Покойный Гутхейль, выдержавший изрядное количество музыки моего изобретения, только оттого и умер натуральной смертью, что вместе с моими сочинениями печатал тысячи популярных песен. Иначе бы лопнул или повесился! Как мне известно, у Циммермана такого melange'a не существует, не имеется также ни беляевского состояния, ни его любви к музыке. Ну вот он и скрипит и в довольно неудачной форме, судя по приведенным выдержкам из его письма, просит у Вас известной скидки. И скидку он делает небольшую, и условия его Вы сами признаете приемлемыми. Вот почему я и советовал Вам на них согласиться. Мне представляется также приемлемым его план одновременной уплаты без тантьем.

«Тантьема» очень приятно звучащее слово, но и только. Больше для души, редко для кармана! Имея в виду опять нас, т. е. «серьезных» композиторов. Была она упомянута и у Вас и у меня в контракте, но получали ли мы когда что-нибудь? Если получали, то так мало, что лучше об этом забыть! Один конфуз!

Цим[мерман] Вам предлагает 1200 марок за романсы. Переводя на Вашу французскую валюту, это Ваша квартира за целый год. Скрипичная соната — квартира за полгода. Что говорить! Не густо! Но зато мы «серьезные».

Сейчас вспомнил, что даже Беляев не поспевал за Римск[им]-Корсаковым и две из его опер, как «Воевода» и «Петушок», попали к Бесселю². Еще вот что. Можно бы было устроить печатание одной Вашей скрипичной сонаты где-либо здесь. Не уверен, но думаю. Здесь условия такие: ничего вперед, а известный % с каждого экземпляра уже проданного. Расчет два раза или раз ежегодно. Но здесь любителей серьезной музыки

 

 

еще меньше, чем в Европе. Что же получится? А стоит ли того, что, уйдя от Циммермана ради одной только вещи, Вы можете потерять издателя для всех Ваших вещей. Не стоит этого делать, по-моему³. До свиданья! Примите мой душевный привет!

Ваш С. Р.

Н. ФИЛЛИПСУ

28 января 1926 г.

[Нью-Йорк]

 

Дорогой мистер Филлипс,

Ваше письмо от 26 января ¹ получил, и его содержание показывает мне, что Вы полагаете, будто я уже являюсь американским гражданином.

Хотя я в величайшем восхищении от американской нации, ее правительства и общественных институтов и глубоко благодарен народу Соединенных Штатов за все, что он сделал для моих соотечественников в тяжкие годы их бедствий², я не считаю возможным отречься от своей родины и стать при существующей в мире ситуации гражданином Соединенных Штатов.

Сомневаюсь в том, что при данных обстоятельствах я мог бы помочь Вам в Вашей кампании и смею просить Вас извинить меня за то, что я не послал Вам заявления, о котором Вы просили.

Преданный Вам [С. Рахманинов]

И. А. БУНИНУ

1 марта 1926 г.

[Нью-Йорк]

 

Дорогой Иван Алексеевич,

Во вчерашнем, воскресном номере «New York Times» помещена была статья об «Митина любовь» и Ваш портрет...

Статья хорошая, хвалебная... А портрет скверный. И то и другое прилагаю. Может, Вам интересно!¹

Около 1-го мая надеюсь быть в Париже. Неужели не увидимся?²

Ваш С. Рахманинов