II. ОЧЕРК ФЕНОМЕНОЛОГИИ ОБЛАДАНИЯ 6 страница

Возможность отчаяния связана со свободой. В самой сущности свободы заключена возможность предательства самого себя. Ничто вне нас не может закрыть дверь перед отчаянием. Путь открыт; можно еще сказать, что структура мира такова, что абсолютное отчаяние кажется возможным. Постоянно происходят события, которые подталкивают нас к пропасти. Это фундаментально.

Верность как признание постоянства. Здесь мы поднимаемся над противоположностью разума и чувства. Признание Улисса Эвмеем, Христа — паломниками из Эммауса, и т. д. Идея онтологического постоянства — постоянства длительности, включающей в себя историю, в противоположность постоянству сущности или формального договора.

Свидетельство как основа. Церковь как вечное свидетельство, как верность.

 

Октября

 

В сущности бытия, на которое направлена моя верность, заложена возможность быть не только преданным, но и некоторым образом Потрясенным моим предательством. Верность как вечное доказательство; но в сущность доказательства входит возможность быть стертым, вычеркнутым. Задаться вопросом, как может произойти эта ликвидация доказательства. Идея, что доказательство устарело, что оно больше не соответствует реальности.

Бытие как свидетельствование. Чувства как свидетели — это фундаментально и ново, мне кажется; систематически непризнаваемое идеализмом.

 

 

7  октября

 

Вторжение размышления: стоит ли этого объект, которому я посвящаю себя? Идея творческой верности; верности, которая сохраняется только в процессе созидания. Подумать, не пропорциональны ли ее творческие возможности ее онтологической ценности. Может быть верность только человеку, а не идее или идеалу. Абсолютная верность подразумевает абсолютную личность. Нужно задаться вопросом, не предполагает ли абсолютная верность некоему созданию существование Того, в чьем присутствии я связал себя обязательством (например, таинство брака).

Мало сказать, что мы живем в мире, где предательство возможно в любой момент и в любых формах: предательство всеми всех и каждого самим собой. Я повторяю: кажется, что сама структура нашего мира рекомендует нам предательство. Зрелище смерти как вечный призыв к отступничеству. Возможно, сущность нашего мира и есть предательство. Но, с другой стороны, провозглашая это, не делаемся ли мы сообщниками этого предательства?

Память как онтологический показатель[19]. Связана со свидетельством. Не заключается ли сущность человека в том, чтобы быть существом, которое может свидетельствовать?

Проблема метафизических оснований свидетельства, очевидно, является одной из самых центральных. Необъяснимо. "Я присутствовал, я утверждаю, что я присутствовал". История всецело зависит от свидетельства, которое она продолжает; в этом смысле она укоренена в религии.

Я обнаружил и многое другое, прогуливаясь между Пантеоном и бульваром Распай. Впечатление необыкновенной плодотворности.

Я думал также об обряде, что он созвучен верности, и

0 предательстве, которое устраивается в самой глубине повседневности под видом привычки. Это согласно с тем, что я записал сегодня утром о творческой верности. Не является ли это, кроме того, самим определением святости?

Я также предположил глубокий смысл культа умерших, заключающийся в отказе предать того, кто был раньше, рассматривая его просто как не существующего больше. Активный протест против известной игры видимостей, которой отказываются уступить или отдаются полностью. Сказать: "их больше не существует", — означает не только отказаться от них, но и отречься от самого себя и, возможно, предаться отрицанию в абсолютном смысле.

Я рассматривал, наконец, возможность размышления над самим понятием доказательства существования Бога

— касательно доказательств томистов. Факт, что они не об — ладают универсальной убедительностью. Как объяснить эту частичную неэффективность? Они полагают, что следует предварительно утвердиться в Боге, и делают заключения на основании восстановления на уровне дискурсивного мышления совершенно иного действия. Я полагаю, что это ложный путь, как бывают ложные окна.

Размышляя обо всем этом, я спрашивал себя, не является ли инструментом моего мышления рефлексивная интуиция, природу которой нужно было бы уточнить.

Возможно, мы живем в привилегированную эпоху с религиозной точки зрения, поскольку предательство, присущее этому миру, открыто проявляет себя. Иллюзии XIX века теперь рассеялись.

 

Октября

 

Выражение "рефлексивная интуиция", конечно, неудачное. Но вот что я хочу сказать. Мне кажется, я готов признать, что я — на определенном уровне моей личности — нахожусь перед лицом Бытия; в некотором смысле я его вижу; в другом смысле я не могу сказать этого, потому что я не постиг себя видящим его. Эта интуиция не поддается рефлексии, да и недоступна ей. Но она освещает, вращаясь вокруг себя самой, весь мир мыслей, будучи по отношению к нему трансцендентной. Говоря метафизически, я не вижу другого способа осознания веры. Это, мне кажется, очень близко к александрийцам, но нужно проверить. Я думаю, что в основе всякой верности лежит интуиция такого рода, но ее реальность всегда может быть подвергнута сомнению. Я всегда могу сказать: "Да, я думал, но я ошибался…"

Очень занят проблемой свидетельства. Не совпадает ли зона свидетельства с зоной опыта в широком смысле? Мы сегодня стремимся умалить свидетельство и видеть в нем лишь более или менее корректное выражение переживания (Erlebniss). Но если свидетельство сводится только к этому, оно превращается в ничто; оно становится невозможным; ибо абсолютное ничто может гарантировать лишь то, что переживание способно сохраняться и подтверждаться. Это следует объединить с тем, что я записал вчера о том, что мир связан с предательством (созидательным или нет) и что он все более и более сознается таковым.

 

Октября

 

В природе всякого свидетельства заложена возможность быть подвергнутым сомнению. Стремление преодолеть это недоверие — во всяком возможном свидетельстве, в свидетельстве как таковом. Имеет ли эта процедура законное основание? Имеет, если мы в состоянии определить a priori условия, которым должно соответствовать свидетельство, чтобы его ценность была признана, и показать затем, что эти условия не реализованы. Но здесь, как в случае экзистенциального сомнения, речь может идти только о принципиальном обесценивании, о памяти и обо всех видах концептуального переноса невыразимого в себе переживания.

Возможно, в природе онтологического — существовать не иначе, как через свидетельство?

Но только свидетельство должно мыслиться само по себе; оно может быть обосновано только в глубине бытия и в связи с ним. В мире, где переживание есть все, в мире сиюминутностей оно подавляется. Но тогда как возможно его проявление?

 

Октября

 

Свидетельство — персонально, оно вводит в игру личность, но в то же время оно обращено к бытию и его характеризует натяжение между личным и онтологическим.

Есть в этом, однако, что-то такое, что меня не устраивает, и я не могу это еще внутренне определить. Что мне ясно — так это то, что память есть существенный аспект подтверждения онтологического. В этом отношении я чувствую себя ближе к Бергсону, а также к св. Августину. Чем становится свидетельство у Бергсона? Несомненно, признанием. Но само понятие признания двусмысленно, и нужно остерегаться интерпретировать его в прагматическом смысле.

Отметить, что свидетельствовать означает не только доказывать, но и призываться в свидетели. Здесь фундаментальное триадическое отношение. Это в русле смысла "Метафизического дневника".

 

Октября

 

Статус онтологической тайны; конкретные подходы к ней.

Так, я считаю, нужно озаглавить мое сообщение в философском обществе Марселя. Таинственная экспрессия бытия, онтологическая тайна в противоположность проблеме бытия, онтологической проблеме, открылась мне в эти дни. Она меня озарила.

Метафизическая мысль как рефлексия, направленная на тайну.

Но в природу тайны входят возможность быть познанной; метафизическая рефлексия предполагает это позна¹ ние, но не является его средством.

Различие между таинственным и проблематичным. Проблема — это то, с чем мы сталкиваемся, что преграждает нам путь. Она вся передо мной. Напротив, тайна есть нечто, во что я вовлечен, сущность ее в том и состоит, чтобы не быть всецело передо мной. Это как если бы в этой зоне потеряло свое значение различие между "во мне" и "передо мной".

Природное: зона природного совпадает с зоной проблем. Попытка превратить тайну в проблему.

Совпадение таинственного и онтологического. Существует тайна познания, которая принадлежит онтологиче — скому порядку (это хорошо видел Маритэн), но эпистемолог не замечает ее, он должен ее игнорировать и трансформировать ее в проблему.

Типичный пример: "проблема зла"; я рассматриваю зло как несчастье, случившееся с неким механизмом, каким является Вселенная, но перед которым я предстаю. Поэтому я рассматриваю себя не только как неподверженного этой болезни, но как находящегося вне Вселенной, которую стремлюсь переделать, по крайней мере, идеально, во всей ее полноте.

Но каков мой подход к онтологии как таковой? Само понятие подхода, очевидно, здесь неприменимо. — Оно имеет смысл только по отношению к проблеме. Предварительно установлена некая цель. Как я могу к ней приблизиться? Невозможность рассматривать бытие подобным образом.

Присутствие и тайна: продумать.

Предназначение в связи с откровением. В мире проблем, кажется, откровению почти не отводится места.

Определяя метафизическое мышление как рефлексию, направленную на тайну, я подразумеваю, что прогресс в этой области мышления реально невозможен. Прогресс существует лишь в сфере проблем.

С другой стороны, сущность проблемного рассмотрения состоит в детализации. Тайна же, напротив, детализации не подлежит.

 

Октября

 

Первый вопрос феноменологического плана: с чем связано почти непреодолимое сомнение, которое возбуждает в большинстве умов, даже наиболее склонных к метафизике, любое исследование, касающееся бытия. Я сомневаюсь, что нужно в ответе ссылаться на влияние на умы кантианства; оно минимально. Бергсонианство оказало здесь такое же воздействие. Но я думаю, что сюда примешаны чувства, которые обычно трудно выразить, но я постараюсь это сделать, сказав, что мы все более убеждаемся в несуществовании проблемы или проблематики бытия. И я думаю, что достаточно углубить само понятие проблемы, чтобы в этом убедиться. Что здесь очень смущает, так это тот факт, что мы привыкли рассматривать проблемы как таковые, абстрагируясь от путей, на которых мы с ними сталкиваемся в жизни. В этом отношении ученые имеют привилегию. Научная проблема обнаруживается в определенный момент исследования, это нечто, обо что разум спотыкается, как нога о камень. Нет такой проблемы, которая не подразумевает временного разрыва некоторой непрерывности, которую разум должен восстановить.

 

Октября

 

Бытие как принцип неисчерпаемости. Радость, связанная с ощущением неисчерпаемого, Ницше хорошо это видел. Вновь взяться за то, что я записал когда-то о бытии как о сопротивлении критическому распаду. И это связано с тем, что я писал об отчаянии. Здесь узловой пункт. Исчерпываемость дает место отчаянию. ("Я рассчитал, что у меня ничего нет".) Но бытие трансцендентно по отношению к расчету. Отчаяние, как удар, полученный душой в контакте с чем-то: "нет никого другого". "Все, что кончается, слишком коротко" (св. Августин).

Только этот принцип неисчерпаемости сам по себе не является ни свойством, ни совокупностью свойств; это связано с тем, что я писал о противоположности тайны проблеме.

 

Ноября

 

Пространство и время как проявление неисчерпаемости[20].

Вселенная — раскрытие бытия? Подумать над этим.

Всякое индивидуальное бытие как завершенный (хотя и бесконечный) символ или выражение онтологической тайны.

 

Ноября

 

Уйти от неудобства, ощущаемого перед лицом проблемы бытия, когда она сформулирована в теоретических терминах, и в то же время от невозможности не ставить ее в этом плане.

Связь техники и проблемности; всякая подлинная проблема должна быть технически обоснована, а любая техника существует для решения определенного типа проблем. Статус — в рамках гипотезы — метапроблематической, метатехнической зоны.

 

Ноября

 

Углубленное размышление о самом понятии проблемы приводит к вопросу: нет ли противоречия в факте постановки проблемы бытия?

Философия как метакритика, ориентированная на метапроблематику.

Необходимость восстановления онтологической весомости человеческого опыта.

Метапроблематика: мир, который превосходит всякое понимание, вечность.

 

Ноября

 

Углубить смысл того, что я назвал онтологической весомостью человеческого опыта; здесь может быть полезен Ясперс.

Проанализировать выражение: "Я являюсь лишь тем, чего я стою (но я не стою ничего)". Философия, которая ведет к отчаянию, этим и уподобляется тщательно поддерживаемой иллюзии.

Факт возможности отчаяния является ее главной посылкой. Человек как существо, способное к отчаянию, способное сжимать в объятиях смерть — свою смерть. Центральная данность метафизики и определение человека как такового, которое затемнено в томизме. Существенная заслуга мысли Кьеркегора, я думаю, в том, что он полностью высветил это. И именно перед лицом отчаяния метафизика должна определить свою позицию. Онтологическая проблема неотделима от проблемы отчаяния, но это — не проблемы.

Подумать над проблемой реальности других "я". Мне кажется, есть способ постановки этой проблемы, которая заранее исключает всякое удовлетворительное решение; оно будет состоять в том, чтобы сосредоточить мою реальность вокруг моего самосознания; если начать постановку этой проблемы по-картезиански, понимая мою сущность как самосознание, она не будет иметь решения.

 

Ноября

 

Мы не только имеем право утверждать, что другие "я" существуют, но я должен был бы согласиться с тем, что существование может быть приписано только другим, поскольку они таковыми являются и поскольку я могу мыслить себя как существующее, лишь постигая себя как другого по отношению к ним. Я могу даже сказать, что сущность другого составляет существование; я могу мыслить другого не иначе как существующим; сомнение здесь не возникает, поскольку это иное проявляется в моем сознании.

Я дохожу до того, что задаюсь вопросом — не означает ли, в сущности, cogito, которое не слишком проливает свет на безнадежную двойственность: "в мышлении я отступаю от самого себя; я создаю себя самого как другого и затем возникаю как существующий"? Такая концепция радикально противоположна идеализму, который определяет "я" как самосознание. Будет ли абсурдным сказать, что я как самосознание являюсь лишь субэкзистенцией (subexistant). Я обладаю существованием лишь постольку, поскольку рассматриваю себя как другого, в отношении к другому; следовательно, поскольку я признаю, что ухожу от самого себя.

Мне скажут: "Эти утверждения настолько же запутанны по реальному содержанию, насколько безапелляционны по форме. О каком существовании вы говорите? Об эмпирическом существовании или метафизическом? Эмпирическое существование никем не отрицается; но оно носит феноменальный характер, ибо другие всегда будут только моей мыслью о других. Тогда проблема лишь смещается". Я думаю, что именно эту позицию нужно радикальным образом отвергнуть. Если я соглашусь, что другие являются только моей мыслью о других, моим понятием других, будет совершенно невозможно прорвать круг, который я начал чертить вокруг себя. Если установить примат субъект-объекта, категории субъект-объект, или действия, посредством которого субъект полагает объекты существующими в себе самом, существование других становится немыслимым, и, без всякого сомнения, это относится к любому существованию, каким бы оно ни было.

Самосознание и "он"; философия самосознания. Здесь другие действительно находятся вне определенного круга, который образует мое "я". С этой точки зрения для меня невозможно связаться с ними; сама идея общения невозможна. Я не смогу не смотреть на эту внутрисубъектную реальность других как на возникновение X, абсолютно таинственного и неуловимого. Вообще говоря, здесь мы обнаруживаем самые абстрактные очертания мира Пруста, хотя у Пруста встречаются указания не просто различные, но и противоречивые, — указания, которых к тому же становится все меньше по мере того, как работа продвигается и круг, образованный мною, уточняется и замыкается. В Комбрэ и во всем, что ему причастно, этого круга еще не существует. Есть подходящее для тебя место; но по мере развития повествования опыт уплотняется, уточняется, ’Ты" элиминируется из книги; в этом отношении приобретает решающее и фатальное значение смерть бабушки (я полагаю, что мы здесь заходим значительно дальше, чем сам Пруст, в осознании его личности и труда).

Мне могут еще сказать: "Но это различие между 'Ты" и "Он" касается лишь интеллектуальных отношений; оно является феноменологическим в самом ограниченном смысле. Стремитесь ли вы обосновать это различие метафизически, придать 'Ты" метафизическую весомость?"

Но в действительности смысл вопрос^чрезвычайно непонятен и труден для истолкования. Постараемся сформулировать его более ясно. Например, следующим образом:

Когда я рассматриваю другого как 'Ты", а не как "Он", не определяет ли эта разница в рассмотрении лишь меня самого, мое отношение к другому, или я могу сказать, что, рассматривая его как ’Ты", я глубже проникаю в него, ближе подхожу к его бытию или сущности?

Здесь также нужно соблюдать осторожность; если под "проникнуть дальше" или "ближе подойти к его сущности" понимают достижение более точного или в каком-то смысле более объективного знания, нужно, без всякого сомнения, ответить "нет". В этом отношении можно, если придерживаться объективного определения, сказать, что 'Ты" есть иллюзия. Но заметим, что само понятие сущности является чрезвычайно двусмысленным; под сущностью можно понимать природу или свободу; возможно, в моей сущности как в свободе заключена способность принимать или нет мою сущность как природу. Возможно, в мою сущность входит способность не быть тем, что я есть, просто возможность предать себя. В 'Ты" я достигаю не сущности как природы. Рассматривая другого как "Он", я свожу его только к природе: живой объект, который функционирует определенным образом. Напротив, рассматривая его как "Ты", я его познаю как свободу; я сознаю его как свободу, поскольку он и есть свобода, а не только природа. Более того, я помогаю ему некоторым об — разом быть свободным, я сотрудничаю с его свободой — формула, которая кажется чрезвычайно парадоксальной и противоречивой, но которую любовь не перестает проверять. Но, с другой стороны, именно как свобода другой поистине является таковым; потому что по своей природе он выглядит тождественным мне самому как природе; и, несомненно, только благодаря этой двойственности я могу воздействовать на него внушением (часто смешивают силу любви и силу внушения).

Таким образом, проясняются мои утренние записи. Другой существует для меня в этом качестве, только поскольку я ему открыт (он есть "Ты "), но я ему открыт, лишь поскольку я прекращаю создавать вокруг себя нечто вроде круга, внутри которого я бы существовал каким-то образом как другой, или его понятие; ибо по отношению к этому кругу другой превращается понятием другого, а идея другого — это уже не другой как таковой, это другой, связанный со мной, нарушивший круг.

 

Ноября

 

Все, что можно высказать, мыслимо, или, точнее, нет ничего выразимого, чего бы нам нельзя было в известный момент подумать, предположить. Языковые трудности по всем пунктам сопоставимы с теми трудностями, которые испытывает сеть коммуникаций, причем крайне совершенная.

Эти заметки были мне навеяны неизвестно каким псевдоэстетическим впечатлением, но — увы! — они найдут свое приложение как псевдометафизические.

 

Ноября

 

Справедливо ли допускать приоритет акта, посредством которого "я" утверждает себя по отношению к тому, кто полагает реальность других? И если этот приоритет должен быть признан, как его следует понимать? Он может пониматься в эмпирическом смысле или в трансцендентальном. Эмпирически мне дана сфера, образованная совокупностью состояний моего сознания; эта сфера отчетливо демонстрирует чувственный характер, это сфера — моя, поскольку она является чувственной. Это кажется ясным, но в действительности — не так; и видимость ясности вносит, по-моему, исключительно материалистическое представление, которое предлагает свои формулы. Вместо того, чтобы размышлять о чувственном как таковом, мы подменяем его понятием некоего органического события, "происходящего" в сфере, совершенно отличной от того, что я называю моим телом, и не ограничиваемой им. Я полагаю, что в действительности в основе всякого эмпирического понятия примата самосознания лежит примитивная идея, что все, существующее для меня, должно пройти через мое тело; идея абсолютного посредничества моего тела — без строгого исследования того, какого порядка отношение связывает меня и мое тело, и что означает акт, которым я утверждаю, что именно это тело является моим. Возможно — я этого абсолютно не утверждаю — здесь круг, и мы обречены пройти через чувство как некое представление моего тела, чтобы объяснить зависимостью от чувства преимущество, благодаря которому мое тело является моим. Я хочу думать, что, если находиться на эмпирической точке зрения, не может быть вопроса о преодолении утверждения "это самое тело", и что понятие "мое тело" является только источником непонятности, иррациональности.

Все совсем по-другому, если мы переходим на трансцендентальную точку зрения.

 

Ноября

 

Отметить препятствие, которое философия жизни ставит перед размышлением о бытии; это размышление рискует оказаться по ту или иную сторону философии жизни; эти первые заметки являются главными и ключевыми.

"Затемнение, — писал я, — моего бытия в моем сознании чем-то, что не дано мне и не может быть дано". Моя жизнь не может быть мне дана; и несмотря на то, что мне так кажется, мое тело мне тоже не может быть дано, поскольку в нем воплощена моя жизнь. Мое тело не есть объект и не может быть таковым в смысле системы, внешней по отношению ко мне. Стремление уменьшить, насколько возможно, различие между моим телом и подобной системой, внешней для меня; американцы проверяют это в клиниках. Это разоблачает. Практически можно идти дальше в этом направлении. Но есть вещи, не поддающиеся никакой верификации, существуют случайности и т. д.

Стремление, почти непреодолимое, как только обнаружено различие между моей жизнью и моим бытием, поставить проблему субъекта этого бытия, задаться вопросом, что он собой представляет; никакие усилия не могут помочь решению этой проблемы или псевдопроблемы.

Вопрос "что такое я?", кажется, требует концептуального ответа; но в то же время любой концептуальный ответ может быть отброшен или обойден.

Но законен ли этот вопрос? Здесь происходит конкретизация: чем больше я соединяю себя со своей социальной средой и т. д., тем менее реально этот вопрос встает передо мной; я всегда могу его сформулировать, но он превращается для меня в пустой звук; как реальный вопрос он предполагает известный разрыв, отделение от меня, от того, что я делаю, от моего вида причастности к общему миру людей.

Будут ли утверждать, что этот разрыв является незаконной абстракцией? Но неоспоримо что моя жизнь, понятая в этом смысле (т. е. как участие в общем мире), может стать для меня объектом суждения, оценки. Моя жизнь есть нечто такое, что я могу оценивать. Это главное. Но кто я, оценивающий ее? Невозможность ограничиться вымышленным трансцендентальным "я". То, что оценивает, само себя определяет. Нужно добавить, что моя жизнь, поскольку я ее веду, подлежит внутренней оценке (приятию или осуждению: ибо можно считать, что я веду существование, против которого что-то во мне протестует). Именно такую сложную и в некоторых отношениях противоречивую ситуацию я имею в виду, когда задаю себе вопрос, что есть "я". Но именно поскольку это реальная ситуация, я могу уйти от нее, избавиться от нее. Структура нашего мира (нужно было бы задуматься о смысле слова "мир") такова, что в нем возможно отчаяние, и именно здесь раскрывается роковое значение смерти. Она предстает сразу как постоянный повод к отчаянию и, я бы сказал, к предательству во всех его формах. Это так, поскольку она рассматривается в перспективе моей жизни и в контексте утверждения, что я тождественен с моей жизнью. Коллаборационизм — в смысле предательства — с этим представлением о смерти и чувством, что моя жизнь не существует вне переживаемого мгновения, что, следовательно, всякая связь, обещание, желание основано на лжи, на увековечивании эфемерности. Но отсюда следует отрицание всякой верности, само предательство, кажется, меняет свою природу: именно оно претендует быть истинной верностью и заставляет называть предательством предательство сиюминутного, менее реального, чем то, что в это мгновение подвергается испытанию. Здесь мы приходим к немыслимому: возводим в принцип верность мгновению, трансцендируем сиюминутное. Это, однако, лишь диалектическое отрицание, которое, я думаю, лишено реальной эффективности. В конце концов, действительное отрицание должно быть здесь невозможно: отчаяние неопровержимо. Здесь место лишь для радикального выбора, по ту сторону всякой диалектики.

Отмечу, что абсолютная верность может быть нам представлена определенными свидетелями, прежде всего мучениками. Она дана нам еще в некоторых явлениях религиозного порядка. Опыт предательства не вокруг нас — он прежде всего в нас.

 

Ноября

 

Переход от проблемы бытия к вопросу "что такое я?" Кто такой я, вопрошающий о бытии? Какое качество во мне требует задать этот вопрос?

Переход от проблемы к тайне. Здесь есть ступени: проблема содержит в себе тайну, поскольку она имеет онтологическое звучание (проблема загробной жизни).

Проблема отношений души и тела — это больше, чем проблема; именно отсюда следует вывод о существовании и объективности.

То, что невозможно представить конкретно, то, что больше, чем понятие, что превосходит всякое возможное понятие, — это присутствие. Объект как таковой не присутствует[21].

 

Ноября

 

Разговаривал вчера с аббатом А. Этим утром я думал с раздражением, о возражениях, приводимых всеми рационалистами в подобных случаях, и, размышляя о самом по себе моем раздражении, я думал, что оно, без сомнения, поддерживалось долей неуверенности во мне. Если бы я был абсолютно уверен, я испытывал бы к сомневающимся лишь чувство жалости и сострадания. Над этим нужно подумать[22].

 

Ноября

 

Фраза, вырвавшаяся у меня, когда я увидел собаку, спящую под лавкой: "Есть то, что называют жизнью, и нечто другое, что называют существованием. Я бы выбрал существование".

 

Декабря

 

Этим утром, из-за усталости и переживаний последних дней (представление "Завтра — смерть"), я был в таком состоянии, что ничего больше не понимал в собственных мыслях. Я хотел сказать: слово "тайна" нужно понимать как надпись "руками не трогать". Чтобы понять нечто новое, нужно всегда обращаться к порядку проблем. Тайна — это метапроблематика.

Иначе рассмотреть принцип, сформулированный мной в субботу по поводу реальности других "я”: наши возможности отрицания и отвержения приобретают возрастающую последовательность и прочность по отношению к возражениям по мере того, как она возрастает в иерархии реальностей [23].

 

Декабря

 

..Я размышлял сейчас, что наше состояние — я не определяю точно это понятие в данный момент — включает в себя или требует систематического заглушения тайны в нас и вокруг нас. Сюда вторгается почти неопределенная идея — действительно ли это идея? — всеобщей естественности. Тесная связь между объективным и совершенно естественным. Уловить бытие возможно лишь через просвет, возникающий в этой созданной нами вокруг самих себя скорлупе. "Если вы не станете как дети…" Возможность для нашего "состояния" трансцендироваться от самого себя, но ценой героического усилия и неизбежно лишь урывками. Метафизическая сущность объекта как такового, возможно, и состоит в этой силе глушения. Это, впрочем, не конкретизируется; мы не можем по поводу какого-либо объекта задаться вопросом о тайне, которую он содержит в себе. Это было бы лишь псевдопроблематичным[24]