Немецкие военнопленные.

Начало войны и реакция на нее населения деревенской России поначалу подтвердили отсутствие германофобии как массового явления. Д.Олейников в своей статье[33] предлагает проследить этот факт по такому интересному источнику как народный фольклор. Действительно, в русском народном творчестве этого времени отсутствует «злодей-немец» или «злодей-австриец». «Война в народном сознании того времени – это стихийное бедствие, божья кара, не являющаяся следствием рациональной деятельности живущих людей. Если уж обвинять кого в несчастье, постигшем семью, деревню, общину, так это конкретных чиновников, лиц и даже предметы, связанные с уходом близкого человека на фронт, на свидание со смертью».[34]

В «крестьянских» стихах поэта Серебряного века Павла Радуева есть военная тема, но и в ней драма войны не связана с немцами:

                     Пахарь истовый, захваченный пожаром

                     Войны внезапной, он согласен умереть,

                     Жалеет лишь о том, что бабе не успеть

                     Снопы пожатые сложить в овине старом…[35]

Возвращаясь к фольклору, приведем пример народной песни-частушки, бытовавшей в деревнях в период русско-германской войны:

                     Распроклятая машина,

                     Куда милого сташшила!

                     Распроклятый тот вокзал,

                     Куда милого девал,

                     Что мне раньше не сказал?

В целом, ситуация в деревне, по началу, не выходила за рамки «позитивного патриотизма», «движения за Святую Русь и царя-батюшку».

Ненависть российской глубинки к «конкретному немцу» стала возникать с появлением немецких военнопленных.

Война затягивалась, и количество пленных с той и другой стороны увеличивалось. Ни военная, ни гражданская администрация не готова была принять такой наплыв новых обитателей. Простые люди, жители тех мест, куда размещали военнопленных, относились к ним не однозначно. Конфликтные ситуации были нередки, как и случаи доброжелательного отношения. Немецкая публицистика времен войны и послевоенного периода пестрит страшными рассказами о мародерстве русских солдат. Российская армия представляется сборищем неорганизованных дикарей, в равной степени диких и трусливых.[36] Характерная цитата из романа Э.М. Ремарка «На Западном фронте без перемен» иллюстрирует подобное восприятие: «Они ведут себя очень робко и боязливо; большинство из них – люди рослые, почти все носят бороды; в общем, каждый из них напоминает присмиревшего после побоев сенбернара». Замечу, что Пауль Боймер, от лица которого ведется повествование все время говорит о пленных только во множественном числе, воспринимая их как чужеродную массу. Он пытается заботиться о них, кормить, но дистанция сохраняется. «Я вижу их темные фигуры. Их бороды развеваются на ветру. Я ничего о них не знаю, кроме того, что они пленные, и именно это приводит меня в смятение. Это безымянные существа, не знающие за собой вины… А сейчас я вижу за ними лишь боль живой плоти, ужасающую беспросветность жизни и безжалостную жестокость людей.»[37]

Вот еще одно описание военных действий и того, чем грозит плен уже немецкому солдату. Это воспоминание Манфреда фон Рихтгофена «Красный летчик», книга, по объему продаж следовавшая сразу за романом Ремарка. В ней читаем: «Мы делаем еще несколько заходов и ищем войсковые склады, так как особое удовольствие доставляет успокаивать этих господ внизу с помощью пулеметов. Такие полудикие племена, как азиаты (русские – Ю.Г.) боятся еще сильнее, чем цивилизованные англичане […]. Русские реагируют на летчика как дикий. Если им удается поймать летчика, они его наверняка убьют».[38]

Огромное количество военнопленных и интернированных, оказавшихся на территории практически всех европейских государств, оставались там на протяжении многих лет.

Первые партии пленных в городах Центральной России размещали в неподготовленных помещениях. В дело шли сараи, казармы новобранцев, доходные дома. Спецлагерей для содержания военнопленных до войны так и не появилось. «Недострой» был лишь в Казанской губернии.³ Рождение «института концлагерей» в России можно отнести к осени 1916 года, когда появились первые подобные постройки в Поволжье. Но еще в 1915 году избыток пленных заставил размещать их в селах и деревнях. С этого момента наблюдается интересный контакт сельских жителей с военнопленными. Начинает складываться особое отношение крестьянства к «немцу». Оно будет очень сильно отличаться от той германофобии, которая «поразит» город. Если в городе будут «бить внутреннего врага», по сути, подданного Российской империи, то в деревнях даже к пленным германцам (а также австрийцам и др.) станут относиться сдержанно. Хотя конфликты и здесь возымеют место.

Была существенная разница в условиях содержания военнопленных. Тяжелее всего было тем солдатам, которые попали в недостроенный концентрационный лагерь или на поселение в Сибирь. В более выгодных условиях находились пленные, расселенные по деревням Поволжья.

Военнопленных использовали на гидротехнических работах, лесозаготовках, строительстве железных дорог, привлекались для работ в сельском хозяйстве, тем самым частично компенсируя катастрофическую потерю мужского населения России. По Стокгольмской конвенции были определены нормы питания военнопленных, которые неукоснительно соблюдались их работодателем. Из бюджета земств пленным платили 8 руб. в месяц. Для сравнения пособие за погибшего на войне кормильца составляло от 20 до 50 руб. и выплачивалось раз в три месяца.

Недоверие и подозрительность к военнопленным были первой, естественной реакцией сельских жителей, ревниво оберегавших свой традиционный, общинный уклад. Однако русская деревня давала пленным немцам и австро-венграм то, чего они были лишены в городах и на пересыльных пунктах: чувство уверенности в завтрашнем дне, возможность заработать и не только на пропитание (крестьяне сами неплохо кормили работающего у них на поденщине пленного), ритм жизни, создающий иллюзию порядка.

По-настоящему враждебные чувства сельское население испытывало к «виртуальному» немцу, а реальные военнопленные особого раздражения не вызывали. Толерантность, отсутствие «генетической» злобы испокон веков присущи русскому человеку. Территория нашей страны всегда была многонациональным «котлом», где националистические призывы «Россия для русских» выглядели по меньшей мере исторически необоснованными.

Тогда же, в 1914-1915гг, примеры нетерпимого отношения к военнопленным имели, как правило, чисто тривиальную основу. Вот, что сообщает осенью 1915 года начальник Казанского губернского жандармского управления в отчете министру внутренних дел: «Население относится к военнопленным местами достаточно дружелюбно… местами же с недоверием и недружелюбно.» В том же отчете указана и причина подозрительного отношения к пленным: «мужья, находящиеся в армии, опасаясь за супружескую верность их жен, в своих письмах настраивают родственников против военнопленных: «Мы тут кровь проливаем, а они (военнопленные) там (в деревне) барами живут, да за нашими бабами вьются.»[39]

В мировой истории конца XIX начала XX вв только начинали возникать определенные нормы отношения к военнопленным. Ввести как общеупотребительные принципы «рыцарской этики» на войне по началу пытались на Гаагской конференции 1899 года. В 1907 г. там же, в Гааге, была принята конвенция, утверждающая статус и права военнопленных. Позже, в 1915г., представители Красного Креста России и других центральных держав подпишут в Стокгольме окончательную конвенцию по данному вопросу. По сути, это были годы зарождения самого понятия «военнопленный» со всеми вытекающими из этого статуса обязательствами воюющих сторон.

На будни немецких военнопленных в русском тылу влияли множество обстоятельств. Например, поведение самих пленных. Понятно, что саботаж и симуляция возбуждали негодование мужиков. В то же время лояльное отношение пленных вызывали симпатию и сочувствие к ним. Показателен в этом смысле пример Ланшевского уезда. Часть военнопленных оказалась в имениях Молоствова (крупнейшего землевладельца в Среднем Поволжье), в селах Николькое и Сорочьи Горы. В экономии направлялись рабочие команды численностью от двух до тридцати человек. Там управляющие позволяли переодеваться им в штатскую одежду, не ограничивали свободу перемещения по селу, стремились поощрить трудовые усилия. Крестьяне также остались довольны.

Уже ранней весной 1916 года и помещики, и крестьяне обратились к земству, стараясь заполучить в свои хозяйства военнопленных, без которых не мыслили себе успешную посевную. Особо подчеркиваем, что население Ланшевского уезда «нанимало» пленных, т.е. выплачивало им за работу дополнительное вознаграждение, насильственного привлечения к работам отмечено не было. Военнопленные, в свою очередь, вели себя «вежливо», «по указанным правилам». Симпатия между пленными и крестьянами оказалась настолько устойчивой, что большинство работников остались в хозяйствах на зиму, помогая «своим» хозяевам молотить хлеб, возить сено и заготавливать дрова. Фактически они перешли на содержание крестьян, которые не только кормили работников, но и снабжали бельем, одеждой, обувью.[40]

К осени 1917 года крестьянская община перестала нуждаться в помощи военнопленных. Причин тому несколько. Во-первых, действия нового правительства парализовали работу государственных институтов, отвечающих за содержание и распределение пленных. Во-вторых, в деревнях скопилось огромное число дезертиров и отпускников, не желающих возвращаться в армию. Для этих людей пленный «немец» был главным конкурентом в возможности заработать в экономиях. 1917 год стал временем первых открытых конфликтов крестьян с военнопленными. Начались избиения пленных, их прогоняли с полей, не давали работать.² Били не только «немцев», но и беженцев, и хуторян. Это были столкновения с прямыми конкурентами, мешающими заработать на кусок хлеба в голодный год. О спланированных антинемецких выступлениях, подобных тем, которые произошли в Москве, речи здесь нет.