Флорентийская уния и Восточная Европа

(конец 30-х — конец 60-х гг. XV в.)

Осуществить принятые на Флорентийском Соборе решения на территории Восточной Европы должен был «русский» митрополит Исидор, получивший от папы кардинальский сан и наделенный полномочиями папского легата в Литве, Ливонии, Руси и «Ляхии» (Польше), т. е. на всей территории восточноевропейского региона[1].

Из Венеции он отправился на Восток через Польшу и Венгрию в связи с необходимостью обсудить с польским и венгерским дворами планы похода против турок[2]. Из венгерской столицы Буды, куда он прибыл в 1-й половине марта 1440 г.[3], Исидор разослал по всем подвластным папскому легату территориям послания, в которых он сообщил пастве о соединении Церквей, давал и практические рекомендации, как должны в будущем вести себя по отношению друг к другу приверженцы ранее разделенных конфессий[4]. Кардинал-легат Исидор предписывал, чтобы «греки» (т. е. православные) посещали богослужения «латинян», принимали причастие от латинских священников и исповедовались у них. Так же должны поступать и «латиняне» по отношению к грекам: «Вы же, латиньстии роды, всех тех, иже в Гречьстей вере суть, истинно веруйте, без всякого размышления, суть бо вси крещени, и крещение их святое есть и испытно от Римские церкви, еже истинно и равно есть, яко же и тое церкви крещение». Митрополит Исидор в этом случае, по-видимому, опирался на буллу папы Евгения IV от 22 ноября 1439 г., в которой провозглашалась действительность разных формул крещения, лишь бы они совершались во имя Святой Троицы[5]. Зная существовавшую на территории Восточной Европы практику и сопутствовавшие ей воззрения, нетрудно усмотреть в этих словах открытый выпад против польских епископов, отрицавших действительность православного крещения.

Такие особенности посланий митрополита Исидора станут понятнее, если учесть, что Исидор был не только папским легатом, но и одним из ведущих представителей пролатинского течения в византийском обществе. Приверженцы этого течения ценой подчинения верховной власти папы стремились сохранить империю и, насколько возможно, традиции православного мира. Поэтому, в особенности на первых порах, их интересы не во всем совпадали с интересами папской курии. Показательно, что после заключения унии греческая сторона поставила вопрос о том, что теперь в соответствии с канонами не должно быть двух епископов на одной территории и что находившиеся на греческих землях латинские епископы должны их покинуть. Но папа не пошел навстречу такому предложению, а принял компромиссное решение: из двух епископов единственным хозяином диоцеза станет тот, кто переживет другого[6].

Очевидно, что, торжественно провозглашая полное равноправие двух Церквей, митрополит Исидор отражал позиции представителей именно пролатинского течения в византийском мире, которые не во всем соответствовали интересам папской курии и находились в прямом противоречии с точкой зрения польского епископата, заинтересованного в сохранении своего привилегированного положения. Послание Исидора могло рассчитывать на успех на тех территориях, где для православных, сосуществовавших с католиками, уния открывала перспективу достижения равноправного положения. Тем более что, провозглашая равноправие обеих Церквей и необходимость полного евхаристического общения между их приверженцами, митрополит Исидор не объяснял условий принятия унии — подчинение православных верховной власти папы и догматические уступки латинским доктринам. Единственный догматический вопрос, затронутый в послании, о разрешении служения на квасном хлебе и на опресноках в контексте документа мог восприниматься как одна из иллюстраций общего принципа равноправия Церквей.

Свидетельства о деятельности митрополита Исидора на протяжении 1440 — начала 1441 г. были специально рассмотрены в работах Е. Е. Голубинского и Б. Бучиньского[7]. Посетив в Кракове только что избранного на венгерский трон польского короля Владислава III, митрополит направился в те епархии своей митрополии, которые находились в пределах Польского королевства. Там он провел конец весны и большую часть лета 1440 г. В августе Исидор посетил Вильно и ряд других городов в «Литовской земле». Осенью он, по-видимому, побывал в Смоленске, а затем поехал на юг. В Киеве 5 февраля 1441 г. киевский князь Александр Владимирович, вассал великого князя литовского Казимира, «и с своими князьми и с паны и со всею полною своею радою» выдал ему грамоту, подтверждавшую права митрополита на владения и доходы, традиционно поступавшие в пользу митрополичьего дома с Киевской земли[8].

Немногие сохранившиеся сведения о деятельности митрополита Исидора соответствовали программе, очерченной им в посланиях. Так, на территории Польши он совершал богослужение по греческому обряду в латинских храмах — сначала в костеле в Сонче, а затем — в кафедральном соборе в Кракове[9]. Новгородский летописец, пребывая недалеко от границы и наблюдая за действиями митрополита, отметил, что он «повеле в лячкых божницах рускым попом свою службу служити, а в рускых церквах капланом»[10]. Очевидно, что Исидор таким образом хотел подчеркнуть равноправие обеих Церквей. Особенно показательной для позиции митрополита можно считать его грамоту от 27 июля 1440 г., адресованную «в Холм... старостам холмским и воеводам» по поводу Вавилы, попа церкви Спаса в Столпе, жаловавшегося на то, что «сад церковныи у него о[т]бирают». Призывая власти не чинить «обид» священнику и его церкви, митрополит аргументировал свое обращение следующим образом: «А нам сущым православным хрестияном, ляхом и руси, достоит исполняти Божя церкви и их священъников, а не обидети, есмо бо ныне, дал Бог, одина братя хрестияне, латыни и русь»[11]. Б. Бучиньский правильно отметил, что в этом документе в связи с частным случаем был снова провозглашен принцип равноправия «латинян» и «православных» после заключения унии[12]. Следует только добавить, что это было одновременно и выступление против ранее существовавшей на этой территории практики, когда «христианами» в документах, исходящих от власти, назывались только католики

Первым центром православной епархии, который Исидор посетил в конце весны 1440 г., был Перемышль[13]. Епископская кафедра здесь, судя по всему, была вакантной. Долго управлявший епархией епископ Илья последний раз упоминается в источниках в феврале 1440 г. в связи с передачей наследникам его родового имущества[14]. Около этого времени он, вероятно, и умер. С середины 40-х гг. в источниках начинает упоминаться под именами то Александр, то Афанасий его преемник, происходивший из семьи местных вотчинников — Бирецких, владельцев села Бирчи[15]. Есть все основания полагать, что он был поставлен Исидором. Таким образом, митрополит не последовал рекомендациям папы и не передал православную Перемышльскую кафедру латинскому епископу в этом городе[16].

Исследователи отмечают благожелательное отношение к Исидору со стороны православных князей в Великом княжестве Литовском. Об этом свидетельствует упомянутая выше жалованная грамота киевского князя Александра Владимировича Исидору[17], а также действия мстиславского князя Юрия Лугвеньевича. В то краткое время, когда летом—осенью 1440 г. он объявил себя самостоятельным правителем Смоленска, князь выдал Симеона Суздальца, выступавшего против унии, грекам-«чернцам» митрополита Исидора[18].

Об успехе митрополита у князей свидетельствует и этот враждебный унии автор: в Москве Исидор, по его словам, поминал папу на литургии, «яко же поминал в Киеве, тако ж и в Смоленске при тех князех християнских, тем бо имеющим над собою область латинскую, и не смеющим с ним вопреки глаголати»[19]. Правда, Е. Е. Голубинский полагал, что князья, «не признавая папского легата, хотели видеть в нем только то, чем он был и до Флорентийского Собора — православного митрополита»[20]. Мнение ученого основано на том наблюдении, что в жалованной грамоте киевского князя Александра Владимировича Исидор не назван ни кардиналом, ни папским легатом. Однако следует учитывать, что мы располагаем не оригиналом грамоты, а ее копией в русском митрополичьем формулярнике, при составлении которого такие особенности вполне могли быть удалены.

Что касается отношения населения к деятельности Исидора, то Е. Е. Голубинский справедливо поставил под сомнение свидетельства православных авторов XVII в. о сопротивлении, с которым митрополит столкнулся в Киеве и других местах[21]. Однако мы располагаем и более ранним свидетельством о трудностях в деятельности митрополита. Его современник, новгородский летописец, рассказывая о предписаниях Исидора, заметил: «Литва же и Русь за то не изымашася»[22]. Учитывая круг интересов летописца, можно думать, что он характеризует положение, сложившееся на граничивших с Новгородом и Псковом восточных землях Великого княжества Литовского. В части, касающейся «Руси», данное свидетельство может быть подкреплено источником, который в этой связи не рассматривался,— привилеем великого князя Александра Смоленской земле 1505 г. Как показал И. В. Якубовский[23], в основе первой части этого документа лежал привилей, выданный Смоленску великим князем Казимиром еще до вступления его на польский трон в 1447 г.

Вероятнее всего, это произошло в 1441 г., после изгнания Юрия Лугвеньевича и возвращения Смоленска под власть великого князя. В начале этого привилея обычная для документов такого типа формула обязательства «не вступатися» в церковные дела была изменена и дополнена словами «нам християнства Греческого закону не рушити», «налоги им на их веру не чинити»[24]. Очевидно, для населения Смоленска перспектива установления церковной унии казалась менее привлекательной, чем для князя Юрия Лугвеньевича. Происшедшее здесь могло послужить для митрополита Исидора сигналом, что там, где нет привилегированного католического меньшинства и православные не являются подчиненной неравноправной группой, у него гораздо меньше оснований рассчитывать на успех.

Утверждение новгородского летописца, что и «Литва» не пожелала слушать митрополита Исидора, может быть подкреплено более широким материалом. Трудности, возникшие в отношениях между митрополитом Исидором и католическим епископатом Польши и Литвы, связывали с тем, что если Исидор был сторонником папы Евгения IV, от которого он получил кардинальский сан и полномочия легата, то симпатии епископата склонялись на сторону Базельского Собора. Первоначально позиция епископов не была столь жесткой: они уклонились от открытого разрыва с Евгением IV и на синоде, созванном в конце апреля 1440 г. в Ленчице, было объявлено о нейтралитете Польской католической Церкви[25]. Исидору, приехавшему в Краков в конце марта того же года, Краковский епископ Збигнев Олесницкий, один из наиболее влиятельных польских иерархов, оказал любезный прием, а его доверенное лицо Ян Эльгот произнес в Краковском университете в присутствии митрополита речь, приветствуя заключенную с греками унию[26]. Однако по мере развития событий позиции польского епископата и Собора все более сближались, и этот процесс завершился осенью 1441 г., когда тот же Ян Эльгот на Соборе принес от имени Краковского епископа присягу антипапе Феликсу и получил от него кардинальскую шляпу для своего патрона[27]. По мере сближения епископата с Собором должны были ухудшаться отношения католических иерархов с митрополитом Исидором.

Помимо приверженности польских епископов идеалам «соборного» движения здесь проявлялось действие и некоторых других факторов. Следует иметь в виду, что значительная часть католического духовенства отвергала унию с греками не только потому, что ее заключил низложенный с трона папа без участия Собора, но также и потому, что сами условия этой унии представлялись неприемлемыми. Таких людей было достаточно среди участников Базельского Собора, о чем говорит, например, текст их письма в Польшу, опубликованного Я. Фиялеком[28]. «Что может быть большей тягостью для церкви, чем согласиться с греками, одобрив их веру и обряд, противоположные латинским,— писали авторы письма.— Габриэль (имя папы Евгения IV до вступления на престол.— Б. Ф.),— добавляли они,— не поступил бы так, если бы был католиком». «Хотим узнать у правдивых,— вопрошали они далее,— живут ли все в Греции по-христиански, и особенно у вас, господа, в Польше и в Львове, где живут многие греки, истинно ли т. н. возвращение греков к латинянам». Может показаться странным, что отцы Базельского Собора, отвергавшие идею папского примата, оказались более нетерпимыми по отношению к вере и обряду «Греческой» Церкви, чем папа и его приверженцы. Однако в такой позиции собравшихся в Базеле прелатов была своя логика. Как приверженцы Собора, так и приверженцы папы были по существу в равной мере нетерпимы по отношению к «заблуждениям» «греков», ощущали свое идейное и интеллектуальное превосходство над православным миром. Различие состояло в том, что папа был заинтересован в признании примата православной Церковью и ради этого готов был на ряд уступок по менее важным вопросам, а отцы Собора в этом не были заинтересованы и потому занимали бескомпромиссную позицию. Расхождение между отцами Собора и польским епископатом заключалось лишь в том, что польский епископат относился к отклонениям от привычных обрядов более нетерпимо, чем отцы Собора[29]. Не случайно на синоде в Ленчице в мае 1441 г., где обсуждался вопрос о присоединении польского епископата к Собору, его участники выдвинули требование отменить разрешение, данное Собором чешским гуситам, принимать причастие под обоими видами[30].

Виленский католический епископ Матвей из числа прелатов, особенно тесно связанных с Базельским Собором, вступил в открытый конфликт с митрополитом Исидором. Серия грамот с пожалованиями Собора епископу и текстами решений Собора была отправлена в Литву осенью 1439 г.[31] Среди них было письмо с сообщением о низложении папы Евгения IV и с осуждением заключенной им унии с греками[32]. В письме указывалось, что следует опасаться, «чтобы под предлогом этого дела упомянутый Габриэль не смог погубить нашу латинскую [церковь]». Сообщение о столкновении епископа с Исидором сохранилось в дневнике участника Базельского Собора Иоанна из Сеговии, куда оно было внесено со слов посланца епископа францисканца Николая, сообщившего о том, что, когда Исидор в качестве легата папы Евгения IV прибыл на территорию епископства, то он пытался «поддерживать» греческий обряд, ссылаясь на унию, заключенную на Флорентийском Соборе. В ответ епископ Матвей заявил, что он не знает никакого другого Собора, кроме Базельского, который ничего не сообщал ему об этом деле, и он впредь до получения оттуда указаний не разрешил митрополиту предпринимать какие-либо действия[33]. Текст свидетельства не оставляет сомнений, что действия епископа определяла не только его связь с Базельским Собором, но и недовольство условиями заключенной во Флоренции унии[34]. Такой конфликт имел место, по-видимому, во время пребывания Исидора в Вильно в августе 1440 г. Именно тогда и могла идти речь об обнародовании здесь условий Флорентийской унии.

Этот эпизод тем более заслуживает внимания, что позднее, когда в 1447 г. Польша вернулась под власть преемника Евгения IV, папы Николая V, митрополит Исидор начал против Виленского епископа судебный процесс, объявив его главным виновником неудачи своей миссии[35].

Епископ, в частности, обвинялся в том, что «воодушевлял и возбуждал» князей (principes) Киевской митрополии против Исидора, это и стало причиной его ареста[36]. К высказываниям и оценкам Исидора следует отнестись со всей серьезностью хотя бы потому, что он был одним из главных участников событий. Поскольку Исидор впоследствии был арестован в Москве, то, очевидно, князья, которых епископ подстрекал против митрополита, принадлежали к московскому княжескому дому. То, что епископ мог предпринять такой шаг, представляется сомнительным. Эти князья-«схизматики» были ему более чуждыми, чем Исидор. Однако элемент истины в этих обвинениях был. Есть серьезные основания полагать, что непосредственным очевидцем столкновения Исидора с Виленским епископом был уехавший затем в Москву Суздальский епископ Авраамий. Уже Е. Е. Голубинский, изучая текст «Хожения», написанного неизвестным лицом из свиты епископа Авраамия, пришел к выводу, что на протяжении длительного времени после его отъезда из Флоренции епископ со свитой сопровождал Исидора (так, в Холме епископ находился, судя по тексту «Хожения», именно в то время, когда там был написан «лист» Исидора местным властям). В «Хожении» указано, что епископ находился в Вильно 14–15 августа 1440 г.[37] По мнению Е. Е. Голубинского, именно в этом городе епископ должен был расстаться с Исидором, так как вряд ли епископ по своей инициативе стал бы посещать столицу Великого княжества Литовского[38]. Этот вывод исследователя представляется совершенно правильным, и, следовательно, когда Авраамий прибыл в Москву 19 сентября 1440 г.[39], он мог сообщить московским политикам не только (как полагали исследователи) о недовольстве унией со стороны греческих иерархов, но и о выступлении против нее католической Церкви в соседнем с Великим княжеством Московским государстве. В имевших место в Москве прениях с митрополитом Исидором ему, возможно, указывали на этот факт, и поэтому у митрополита сложилось убеждение, что причиной провала его миссии послужили действия Виленского епископа.

Разумеется, Е. Е. Голубинский, критикуя официальную московскую версию происшедших затем событий, был совершенно прав, что торжественное заявление Исидора о заключении церковной унии никак не могло быть неожиданностью для московских церковных и светских правящих кругов[40]. Однако остается неясным, что знали в Москве об условиях этой унии до приезда митрополита Исидора и как реагировали здесь и в других центрах Северо-Восточной Руси на его деятельность по установлению унии на землях Великого княжества Литовского и Польского королевства. Правда, одно из посланий, рассылавшихся Исидором из Буды, несомненно, попало в Москву (его текст и сохранился в составе написанного здесь в 1461/62 г. «Слова на латину»), но в этом тексте лишь провозглашалось заключение унии, а условия ее не излагались. Ряд фактов также указывает на то, что первоначально ни решения Флорентийского Собора, ни деятельность митрополита Исидора не вызывали к себе враждебного отношения. Так, автор «Повести о Флорентийском Соборе» Симеон Суздалец, не желавший следовать латинским обрядам и споривший по этому поводу с митрополитом, а затем и самовольно оставивший его свиту, по прибытии в Новгород не торопился сообщить оттуда в Москву о преступлениях Исидора, а, напротив, задержался в этом городе на все лето[41]. Очевидно, он полагал, что скорее будет наказан за поведение, чем получит награду[42]. Еще более важно, что главный из спутников Исидора — Суздальский епископ, а также многие другие лица из митрополичьей свиты сопровождали его вплоть до сентября 1440 г., очевидно принимая участие во всех его действиях, связанных с провозглашением Флорентийской унии. Сохранился и тверской памятник «Слово похвальное» инока Фомы, в тексте которого помещены рассказы о Флорентийском Соборе, основанные, очевидно, на сообщениях тверского посла Фомы Матвеевича. Эти рассказы содержат «слова похвальные» по адресу великого князя Бориса Александровича со стороны императора Иоанна VIII, патриарха Иосифа и греческих митрополитов — участников Собора, среди них были и такие активные сторонники унии, как Виссарион Никейский и Митрофан Кизический[43]. Очевидно, когда подобные записи от имени этих греческих митрополитов включали в придворный панегирик, эти люди еще не обладали дурной репутацией в глазах тверского общества. В Пскове в конце 1440 — начале 1441 г. также вполне признавали полномочия Исидора как митрополита: уже после того как митрополит прислал сюда «свое благословение и грамоты» (вероятно, послания, подобные посылавшимся из Буды), зимой 1441 г. он вызвал к себе наместника Геласия и 18 января прислал вместо него в Псков наместника Григория[44].

Резкий перелом наступил с приездом митрополита Исидора в Москву в марте 1441 г. Сведения о том, что здесь произошло, содержатся в ряде источников XV в. разного происхождения: в летописных сводах 70-х гг., в посланиях великого князя и митрополита 40–50-х гг., в «Слове на латыну» — в созданной в Москве в начале 60-х гг. развернутой официальной версии изложения событий, которая легла в основу Свода 1479 г. и последующих памятников официального летописания[45].

Сведения из различных источников сходятся на том, что начало конфликту положило торжественное богослужение в Успенском соборе. На светских людей, присутствовавших на службе, наиболее сильное впечатление, по-видимому, произвело публичное «поминание» папы вместо принятого по традиции поминания Восточных патриархов[46]. Для духовных лиц более существенным было то, что по окончании службы по приказу митрополита публично зачитали текст буллы папы Евгения IV с изложением условий Флорентийской унии[47]. Именно в этом тексте — в отличие от посланий Исидора — были перечислены все уступки латинянам по догматическим вопросам, на которые были вынуждены пойти на Флорентийском Соборе греческие иерархи. Документ стал затем основой споров между митрополитом Исидором и Собором епископов, которым великий князь передал на рассмотрение «папино писание». После того как епископы и другие «мнозии, ведущии Божественное писание», изучив этот текст, отвергли его, между ними и Исидором начался спор «и много превшеся с ним, и упревше его от Божественных писаний и, поимавше его, осадиша у Михайлова Чюда»[48]. Исследователи XIX и начала XX в. при характеристике событий неоднократно обращались к яркому рассказу Никоновской летописи, где говорилось, что после выступления Исидора «вси умлъчяша, князи и боаре и инии мнози, еще же паче и епископы русьскиа вси умлъчаша, и въздремаша, и уснуша». Лишь после энергичного выступления великого князя «епископы Русьстии... възбудишася... и начяша глаголати святыми Писании и звати Исидора еретиком»[49]. Однако А. А. Зимин справедливо отметил позднейший характер этой версии[50], продиктованной интересами великокняжеской власти эпохи Василия III. В наиболее ранних летописных свидетельствах обрисована картина общего единодушного отпора еретику, что подчеркивалось, в частности, последовательным употреблением глаголов множественного числа — «поимаша», «посадиша».

Действительно, у нас нет оснований думать, что при решении этого вопроса позиция великого князя могла в чем-то расходиться с позицией его духовных и светских подданных. На землях Северо-Восточной Руси, где православие издревле было господствующим вероисповеданием, церковная уния не могла принести Русской Церкви тех выгод, на которые могла бы рассчитывать православная Церковь во владениях Ягеллонов. Не было здесь и внешней опасности, защищаясь от которой было бы необходимо «поступаться принципами». Положение было как раз противоположным. В тяжелые времена татаро-монгольского господства именно в приверженности к православной вере черпали русские люди способность к сопротивлению. К середине XV в. власть завоевателей ослабла, складывались благоприятные условия для объединения русских земель вокруг Москвы и воссоздания суверенной государственности. Приверженность своей вере была подкреплена опытом истории, и тем менее оправданным представлялось русскому обществу отступление от нее. Уния Церквей и соглашение с латинством, несомненно, воспринимались в Москве и как отказ от борьбы с «иноверной» Литвой, подчинившей своей власти русские земли, здесь уже складывалось устойчивое представление, что именно московские великие князья — законные наследники Владимира киевского. В этих условиях провал миссии Исидора был неизбежным[51].

Я. С. Лурье поставил под сомнение сам факт ареста митрополита Исидора в Москве в 1441 г. По его мнению, подлинность грамот Василия II, в которых говорилось об этом аресте, вызывает сомнение, а в летописях сообщения об этом событии помещены лишь в сводах середины — 2-й половины XV в. Свидетельствам этих источников, по мнению исследователя, противоречит существование такого более раннего и достоверного источника, как договор Василия II и тверского великого князя Бориса, заключенный «по благословению отца нашего Исидора митрополита Киевского и всея Руси». Я. С. Лурье полагал, что договор был составлен после возвращения Исидора в Москву. И это доказывает, что Исидора признавали там законным митрополитом[52].

Однако документ, на который ссылается Я. С. Лурье, не может подтвердить правильность его тезиса. В нем как великий князь литовский, с которым Василий II и Борис собирались «взяти любовь», фигурирует Сигизмунд Кейстутович («Жигимонт»)[53], убитый 20 марта 1440 г.[54], когда Исидор еще находился на пути в свою митрополию. Следовательно, документ был составлен задолго до приезда Исидора в Москву.

Об аресте митрополита Исидора в Москве примерно в то время, на которое указывают русские документы и летописи, имеется свидетельство вполне достоверного источника. Еще в 1926 г. Дж. Меркати издал фрагменты письма, направленного папой Евгением IV одному из приближенных польского короля в 1442 г. с просьбой ходатайствовать перед великим князем литовским о том, чтобы тот содействовал освобождению Исидора и его возвращению к управлению митрополией. В письме упоминается, что текст аналогичного содержания был послан и великому князю[55].

Когда Исидор был обличен церковным Собором, то, как вспоминал впоследствии один из участников событий, Рязанский епископ Иона, «велели ему побыти в некоем пречестном манастыри дотоле доколе... князь великий обошлется с Царимъгородом»[56]. Имелся в виду Чудов монастырь, где митрополит был посажен «за приставы»[57]. Сохранился также текст послания великого князя не названному по имени Константинопольскому патриарху[58], написанный в 1441 г.[59] Есть все основания видеть в этом документе грамоту, подготовленную для отсылки в Константинополь сразу после ареста Исидора[60], с сообщением о приезде в Москву Исидора, который «многа странна и чюжа принесе в наше православное христианство». Для обсуждения привезенного им от папы «писания» великий князь созвал Собор епископов, который решил, что «чюже есть и странно от Божественных правил Исидорово все дело и прихожение». Великий князь направляет «папино писание» — текст буллы с изложением условий Флорентийской унии в Константинополь и просит патриарха вместе с императором и синодом, «взревше в святаа ваша и Божественнаа правила гречьскаа и во оно папино писание, разъсудивше», разрешить епископам на Руси самим ставить себе митрополита, утвердив это право «честнейшим писанием».

Очевидно, что, хотя, как верно отметила Н. В. Синицына[61], составители послания избегали называть Исидора «еретиком» или «отступником», предоставляя решение вопроса о нем Константинополю, для них было ясно, что расследование должно привести к утрате Исидором его сана. Тем самым русская митрополичья кафедра оказалась бы вакантной и возник вопрос о ее замещении. Создавшееся положение в Москве решили использовать в своих политических интересах. Уже с начала XIV в. русские князья неоднократно пытались добиться того, чтобы Константинопольский патриарх ставил на митрополичий стол предложенных ими кандидатов. Эти попытки, однако, не всегда приводили к успеху, вызывая недовольство правителей. Теперь великий князь московский решил раз и навсегда избавиться от всех противоречий, добившись автокефалии для «русской» митрополии.

Что же позволяло великому князю московскому и его советникам рассчитывать на успех обращения в Константинополь? Е. Е. Голубинский, изучавший этот вопрос, исходил из того, что в Москве было прекрасно известно о сосредоточении политической и церковной власти в Константинополе в руках сторонников унии («Исидор, когда его судили в Москве, конечно, представлял судьям, что патриарх такой же униат, как и он»). Он полагал, что великий князь московский, обратившись с посланием, предлагал униатским властям Константинополя своеобразный компромисс: те предоставят Русской Церкви автокефалию, а Русская Церковь будет формально оставаться в зависимости от униатского патриарха[62]. Построение Е. Е. Голубинского можно было бы подкрепить некоторыми дополнительными доводами. Так, по свидетельству Яна Длугоша, Исидор вез с собой не только папскую буллу, но и хрисовул византийского императора с изложением условий унии[63]. Рязанский епископ Иона также упоминал впоследствии, что он привез с собой «писания» не только с папскими печатями, но и с «царевым клеймом»[64]. Таким образом, в Москве располагали документальными доказательствами участия византийского императора в заключении унии.

И, несмотря на это, выводы Е. Е. Голубинского вызывают сомнения. С ходом последующих событий и действий русского правительства гораздо больше согласуется другое предположение: в Москве рассчитывали на быстрый провал заключенной во Флоренции церковной унии. О сведениях, которыми располагали в Москве, можно узнать из «Повести» Симеона Суздальца, где упоминалось о желании «многих греков» вернуться в Царьград и об их недовольстве переносом Собора во Флоренцию, о давлении, оказывавшемся на греков в этом городе, о митрополитах, поддерживавших главного противника унии — Марка Эфесского[65]. Зная все это, можно было бы ожидать, что с возвращением греческих духовных лиц в Константинополь заключенная под давлением уния будет разорвана.

Такое предположение, как кажется, позволяет объяснить и загадочный эпизод, связанный с бегством митрополита Исидора из Москвы. О нем в нашем распоряжении имеется лишь несколько кратких летописных фрагментов, к которым ничего не добавляют упоминания в посланиях великого князя и митрополита. Проведший в Чудовом монастыре все лето 1441 г., митрополит вдруг 15 сентября бежал из Москвы[66]. Обстоятельства «бегства» стали понятнее после разбора Дж. Меркати собрания рукописей Исидора, вошедшего после смерти митрополита в состав Ватиканской библиотеки. Среди них ученый обнаружил ряд греческих кодексов, принадлежавших ранее митрополиту Фотию, который дал их вкладом в «митрополию Москвы»[67]. Дж. Меркати полагал, что эти рукописи митрополит Исидор привез в Италию во время посещения Флорентийского Собора. Однако все известные обстоятельства говорят о том, что Исидор тогда не собирался оставаться в Италии и связывал свое дальнейшее служение с Восточной Европой. Есть больше оснований полагать, что митрополит взял эти рукописи с собой, покидая навсегда Россию. Забрать с собой эти книги он, разумеется, мог лишь в тех условиях, когда для его отъезда не существовало серьезных препятствий. Очевидно, что «бегство» Исидора из Москвы было инсценировано. Показательно, что это произошло не сразу после разрыва с митрополитом на Соборе, а лишь через несколько месяцев, уже после того, как было написано послание в Константинополь (оно датируется периодом до сентября 1441 г.). По-видимому, в течение этого времени в Москву пришли сведения, заставившие увидеть ситуацию в византийской столице в ином свете.

К концу лета 1441 г., вероятно, стало известно об утверждении на патриаршем престоле униата Митрофана и о мерах, которые он принимал для реализации решений Флорентийского Собора[68]. В сложившихся обстоятельствах обращаться в Константинополь было бессмысленно, а судить Исидора русские иерархи того времени считали себя не вправе. Инсценировка «бегства» митрополита Исидора из Москвы стала самым приемлемым выходом из создавшегося положения[69].

Новые сведения, к которым со временем прибавились веские подтверждения, побудили московские правящие круги занять открыто враждебную позицию по отношению к приверженцам унии в Константинополе. Поводом послужил приезд послов с Афона. Сохранился текст послания, привезенного афонскими старцами московскому великому князю[70]. В нем говорится, что обратиться к этому государю старцев побудили пришедшие к ним сведения о том, что в Москве Исидора «волка... в кожу овчю одеявшася... от среды себе и стада Христова изринувше». Из этого ясно, что послание никак не могло быть написано ранее лета 1441 г. Вместе с тем как здравствующий в нем упоминается Константинопольский патриарх Митрофан, скончавшийся летом 1443 г. Представляется потому наиболее вероятным, что послание было отправлено в Москву в 1442 г.

Давая высокую оценку предпринятым в Москве действиям, старцы писали, что они подняли упавший было дух противников унии: «неции... зыбляхуся пасти, встают же пакы, услышавше вашу крепость». Тем самым события, происходившие в Москве, стали переплетаться с церковной борьбой в Византии, оказывая влияние на ее ход. Подчеркивая преданность Святой Горы православию и ее враждебность латинянам, старцы сурово порицали «властель и неистовых святитель», заключивших унию. Особенно резко осуждали они императора, пожелавшего «всю благочестивую веру продать на злате студным латином», и «единомудрена латином» патриарха — одного из главных творцов унии. Старцы извещали великого князя, что «того патриарха и царя ис помяна обычна извергохом», и просили помощи против того «рушителя, а не святителя».

В ответном письме[71] великий князь, рассказав об обстоятельствах изгнания митрополита Исидора, восхвалял афонских отцов за преданность православию и духовное наставление («духовными крылы достизаете нас и любезно наказуете») и выражал желание и далее поддерживать с ними связи. Посылка такой грамоты на Афон была открытой демонстрацией враждебности по отношению к униатскому Константинополю. Если решительные действия великого князя ободрили афонских старцев, то в свою очередь поддержка Святой Горы вдохновила русских политиков на борьбу с унией. «Нам не малу силу подаете сим писанием»,— писал великий князь афонскому проту.

Исследователями были давно отмечены различия между текстом послания Василия II в Царьград из сборника кирилло-белозерского монаха Евфросина и текстом, сохранившимся в составе Софийской второй и Львовской летописей. Если первая версия была адресована патриарху, то вторая — императору. По-разному определялось в обоих текстах и количество лет, прошедших со времени Крещения Русской земли, в летописном тексте — на два года больше. Эти наблюдения дали основание предположить, что в 1443 г. была предпринята новая попытка вступить в контакт с Константинополем. Импульсом для этого могла послужить смерть патриарха Митрофана в 1443 г.[72] В Софийской второй и Львовской летописях текст послания сопровождался таким пояснением: когда стало известно, что византийский император «отъеде в Рим на царьство и ста в Латинскую веру», то великий князь велел вернуть послов[73]. В рассказе, записанном во 2-й половине XV в. клириком московского Успенского собора, возможно, отразилась память о том, что и этот вариант послания не был отправлен в Константинополь. Даже если это и произошло, то ответ мог быть лишь отрицательным, так как преемником Митрофана стал Григорий Мамма, один из главных руководителей проуниатского течения в Константинопольской Церкви.

У кормила Константинопольского Патриархата продолжали стоять сторонники Флорентийской унии, и в этих условиях все более укреплялась мысль о создании на Руси своей самостоятельной церковной организации, не нуждавшейся в санкции Константинополя. В церковной ситуации, сложившейся в середине 40-х гг. XV в., позволяют сориентироваться некоторые случайные сообщения в летописных рассказах о вспыхнувшей в это время бор